Альберт Лиханов — Мальчик, которому не больно: Рассказ

Возвращение Мамы

Потом вернулась Мама.

Она очень странно приехала из заграничного отпуска. Позвонила Папе по мобильнику. И он вышел из дома в сад, чтобы никто не слышал его ответов. Или вопросов?

Оказалось, что Мама уже в городе. Ночует в нашей квартире, потому что ей очень некогда. Обещала приехать, как только освободится.

Эти ее слова передал мне Папа. Он присел на краешек моей кровати. И выглядел очень расстроенным. Каким-то разбитым. Потом и вовсе повесил голову.

— Не горюй, — сказал я ему. — Вдруг и правда, что-то такое у неё срочное. Она же всё-таки — ого-го!

Я хотел его рассмешить. Но он только грустно повторил:

— Ого-го!

Мама приехала через два дня, с порога стала громко смеяться и рассказывать, что сдавала какой-то отчёт. Почти экзамен.

Ко мне вошла с ворохом подарков — несколько пакетов сразу протягивала перед собой. Но я протянул руки не к ним, а к ней, чтобы обнять. Она почему-то не поняла. Она всё пакеты мне протягивала.

Потом мы стали разговаривать. Вчетвером. Но это просто так говорится, потому что Папа и Бабушка молчали, а я слушал. Говорила только Мама.

Она рассказывала про море, и Бабушка вздыхала, а я знал, о чём: вот бы туда нашего Мальчика. Она ведь без Мамы не раз повторяла эту фразу.

Мама рассказывала про кипарисы — такие высокие стройные деревья, про рестораны и кого и как она там повстречала.

Получалось так, что она везде была одна, ну я и спросил:

— Почему же ты не взяла Папу?

Но он не дал ей ответить:

— Что значит — «не взяла»? — возмущенно сказал он, не глядя на меня, а значит, и не мне отвечал. — Я же не чемодан. Не зонтик, например. И кто бы остался с тобой? — наконец взглянул на меня.

— Ну и его взяла бы! — пробурчала Бабушка.

— Ну ладно вам, ладно меня пилить! — воскликнула Мама каким-то уравновешенным, хотя и громким голосом: — Мы и так тут все засиделись. Считайте, я проложила дорожку! Узнала! Теперь поедем все.

— Когда? — спросил я, наверное, от имени всех.

— Как только ты поправишься! — воскликнула Мама. — А то ведь может наступить осложнение.

После этих слов я постарался натянуть на себя одеяло. Спрятаться. Как от тех, похожих друг на друга, братьев-разбойников.

Думаете, мне захотелось всплакнуть? Совершенно нет. Наверное, я уже привык, что все время утыкался в эту мягкую стенку.

Ну что ж, ещё раз!

Только вот слушать, что дальше станет рассказывать Мама, мне не хотелось. И она это поняла.

Заторопилась, сказала, что ночевать на даче не сможет, у неё неотложная встреча с партнёрами в известном клубе. И ей ещё надо переодеться. А будутна встрече те-то и такие-то.

Но я знал, что Папа и Бабушка её уже не слышат. Стоят там, в прихожей, как два манекена — это такие куклы, на которых надевают взрослую одежду в магазинах.

Стоят и стоят. Улыбаются и улыбаются. Всё на них есть. Ничего в них нет. Но в Бабушке, а особенно в Папе — было!

Мамины посылки

Мама перестала приезжать. Но раз в три дня присылала машиной посылки с едой. Их раскладывала Бабушка. Готовила завтраки и ужины, варила обед.

Всякий раз Мама посылала что-нибудь мне. Например, шоколадку в красивой обёртке с бумажкой, на которой написано: Мальчику. Не маминой рукой.

Или книжку. Или машинку. Или какую-нибудь куклу, точно их у меня мало.

Бабушка шлёпала ко мне, приклеив к своему лицу улыбку, желая порадовать, но, увидев меня, всю неправду с себя сбрасывала.

Я не хмурился, не злился, не плакал. Я просто просил Бабушку отложить посылку в сторону.

Сначала-то она что-то говорила. Предлагала, настаивала, уговаривала. Клала мамин подарок на кровать. Я к ним не прикасался. И тогда Бабушка стала складывать их на стул. Постепенно выросла гора. Пришлось ставить под стул.

Когда Бабушка выходила, я брал увеличительное стекло, этот иллюминатор в жизнь Чока, и смотрел-смотрел на него. Как он всё сидит-сидит. Терпит-терпит. А на тенетах его тихо лежат две — огромные для него — туши: мухи и комара. Но он к ним не прикасается.

Как я к Маминым посылкам.

Чоку чего-то другого хочется. Он не еды ждёт. И не того, что я.

Однажды я смотрел-глядел, и вдруг что-то большое и непонятное хлопнуло в паучковую сеть. Я вгляделся. Это была капелька. Воды, что ли?

Я отстранил круглое стеклянное колесо, потрогал щёку и понял, это из меня выкатилась слезинка. И упала прямо к Чоку.

Я поразился! Он вдруг побежал к ней, посидел мгновение перед чистым светлым шариком. И вдруг начал пить!

Пить мою слезинку!

Я откинулся, бросил на одеяло чудесную линзу в золотом ободке с белой ручкой и тихо заплакал, свернувшись калачиком.

Потом, наверное, уснул.

А проснулся оттого, что кто-то гладит меня по плечу. Это был Папа. Я обернулся к нему.

— Я не понял, — тихо сказал он, — ты спишь или плачешь?

Я поднялся кое-как и повис у него на шее.

И тут мне Папа сказал слова, которым я не удивился. Потому что, наверное, уже отплакал их. И всё, что они обозначали.

— Наша Мама, сынок, — сказал Папа каким-то бесчувственным, деревянным голосом, — бросила нас. У неё новая семья.

Он набрал воздуха в лёгкие, прежде чем ударить меня:

— И у неё будет новый ребёнок.

Но мне не было больно.

Откуда-то я всё чувствовал и всё знал.

Я терпел, как паучок, — без конца и до конца.

Возвращение Батюшки

О чём бы я не думал, всё возвращалось к Маме.

Просто-напросто она представлялась мне. Являлась. Я видел её в своей комнате — на туфельках с высокими каблуками. Стоит или ходит. Чок-Чик, Чик-Чок. И всё время улыбается.

И слёзы сыпались из меня.

Бабушка сказала мне с тревогой, что я стал плохо есть. Что я похудел. Но разве дело во мне?

В Папе.

Во всех в нас.

Папа оброс щетиной — перестал бриться. Разучился шутить и смеяться. А Бабушка-то! Сама-то! Съёжилась-скукожилась. Даже ростом стала меньше. И тапками своими не шлёпает бодро, а только тихо прихлапывает.

И в это время приехал Батюшка. Тот самый, знаменитый доктор с золотым крестом.

Я слышал, как он долго извинялся в прихожей. А ко мне вошёл в сопровождении еще одного, совсем молодого священника — ну в общем, он был одет так же — в чёрную длиннополую одежду. А в руках держал что-то похожее на серебряное ведёрко.

Батюшка радостно ко мне подошёл, поцеловал в лоб. А я осторожно коснулся его креста. Он был всё такой же холодный.

Доктор-священник встал у меня в ногах, раскрыл толстую книгу и стал говорить торжественные слова.

Я их, конечно, не помню. Но слушать их было сразу и радостно, и страшно.

Наверное, потому, что такими словами и такими выражениями люди не разговаривают. Эти слова, думал я, существуют только для священных дел.

Таких, например, как мое крещение.

Батюшка говорил надо мной таинственные слова, а потом взял рукой что-то похожее на большую кисточку из серебряного ведерка с водой и окропил меня. Будто крестом осенил.

И так три раза. Мне стало щекотно и весело. Я тихонечко засмеялся. Бабушка меня шёпотом заругала, но священник сказал ей:

— Ничего! Ничего! С радостию входит он!

Ещё он подарил мне тогда иконку. Размером с почтовую открытку, с красивым золотым ободком. И на ней была нарисована женщина с ребёночком. Он сказал, что это Богородица с новорожденным Христом. И дал мне книгу «Библия для детей».

И тут они ушли. А я остался один.

Теперь со стенки прямо на меня смотрели Богородица и маленький Христос.

Я полежал в тишине. Молчал и смотрел на маму Христа, а потом протянул к ней руки, закрыв глаза. И представил, что я обнимаю её за шею, как хотел обнять свою маму.

Богородица наклонилась ко мне, чтобы было поудобнее, и я прижался к ней. А маленький Христос, показалось мне, поцеловал меня в лоб.

Что-то вздрогнуло и сдвинулось во мне. Но — что, я понять не мог. Не знаю, хорошо ли в этом признаваться и говорят ли про это вообще… Но Мама, которая все время перед глазами стояла, в этот момент куда-то отошла. Будто спряталась в темноте.

Перестала меня мучать.

Что случилось с паучком?

А потом беда случилась с паучком.

Перед Пасхой Бабушка стала прибирать дом. А нас с Папой отправила гулять.

Папа усадил меня в электрическую коляску и мы поехали за ворота. Ведь Бабушка долго перечисляла, что ей надо сделать: обмести потолки, протереть батареи, вымыть пол… Это значило, что она просит: погуляйте подольше. Мы и гуляли.

Катались по дорогам дачного поселка. Уступали встречным машинам. Оглядывались по сторонам, наблюдая весну.

Конечно, катался и уступал я в своем электромобиле. А оглядывались мы вместе с Папой.

Он давал мне понюхать опавшие тополиные серёжки — как они радостно пахнут. Обращал внимание на ростки лесных ландышей, стоявших, словно строй солдатиков возле самой дороги. Ну и много ещё чего можно было наблюдать, радуясь весне, и много чего слышать. Вон как птицы щебечут, будто, торопясь, перебивают друг друга, чтобы сказать, как им хорошо и счастливо.

Когда мы вернулись, Бабушка давно всё прибрала, обед приготовила, тарелки на стол поставила. А мне поднос с едой в постель принесла.

Я поел и уснул.

Когда проснулся, тихо было. Богородица на меня со стенки задумчиво смотрела. Мне показалось, что смотрит она на меня строго. Будто спрашивает о чём-то. Может, сомневается во мне.

Я ей покивал, помолился как мог. Попросил, чтобы помогла мне. Я ведь и сам в себе сомневался.

Потом взял линзу за белую ручку, повернулся к тумбочке, чтобы на паучка посмотреть. И сразу закричал.

Паучка не было. Не было его паутины. Ничего не было.

Бабушка и Папа прибежали вместе на мой крик. Папа был непричём — мы вместе гуляли на улице. А Бабушка?

Она же, например, обнаружив дома муравья или мотылька, случайно залетевшего, брала их в ладонь и выносила на улицу. Да ещё сажала на листок этого муравьишку и доброго пути ему желала. А мотылька отправляла в полёт как драгоценную конструкцию, построенную волшебным мастером.

Ещё Бабушка повторяла вслух — не мне, а всем, для всеобщего сведения:

— Не мы это создали, не нам это и ломать.

Она только комаров не признавала.

И вот, получалось, что никто не виноват. Но паучка-то не было. Я об этом кричал. Я спрашивал:

— Где мой паучок?

Папа стоял, разведя руки в стороны, а Бабушка воскликнула:

— Ой! Я совсем забыла! Я только обмахнула тумбочку тряпкой. Я забыла! Прости! Какой грех!

Я залился слезами. Мне было жалко моего терпеливого паучка, который почему-то так и не стал есть комара и муху. Мне было обидно, что терпение его подвело. Ушёл бы в другое место, может, и не получилось так.

— Что же, — спросил я Бабушку. — Теперь быть беде? Ведь больше нет часового Чока? И потустороннее явится к нам?

Бабушка молчала, неподвижно стоя передо мной, и плакала.

Папа поднял меня с кровати, одел и вынес на улицу.

Вдоль дорожки, ведущей к воротам, стояли невысокие фонари. И он поднёс меня к одному. В нём было сломано стекло с одной стороны. И внутри фонаря полно паутины.

Папа показал пальцем на сломанную стенку, и в глубине фонарика я увидел точно такого же паучка, какой у меня дома сидел. Справа и слева, и сверху и снизу вокруг него, обвязанные паутиной, лежали высохшие комары, мухи, осы и даже довольно большой мотылёк.

Я уже успокоился. Не плакал. Ругал себя. Ведь Папа принёс меня сюда, чтобы утешить — но чем? Тем, что вместо моего Чока есть ещё один паучок, на него похожий?

Но их же — тысячи и тысячи тысяч. А пропал именно мой — знакомый и друг. Паучок по имени Чок. И это большущая разница.

Р-раз, и его смахнули тряпкой.

Будто его не было.

И конечно, не надо бы плакать и кричать, как плакал и кричал я. Ведь не такой уж я и малыш. Но мне было горько от такой жестокой несправедливости:

— Взяли и нечаянно смахнули!

А ведь он так терпеливо жил. И терпеливо ждал. Как я!