1
На станции Гурьяну попалась бабенка: тоненькая, остроносая, ботинки на высоких каблуках. Идет, будто на ходулях, и все подпрыгивает, из стороны в сторону покачивается. Поглядела на Гурьяна круглыми воробьиными глазами — сразу и пришпилила на все четыре кнопки. С места сдвинуться не может Гурьян. Глядит ей в веселый, играющий зад, обтянутый узенькой юбкой, слова в нутро провалились. А она, шишига, опять мимо прошла, опять задела Гурьяна круглыми воробьиными глазами:
— Вы, товарищ, не из деревни будете?
Покосился Гурьян, оттопыривая губу, лицо сделал будто сердитым:
— Ну, и что же такое?
— Можа, довезете меня?
— С багажом или порожняя?
— Багаж у меня незначительный.
— Т-а-а-ак!
Больше и сказать не сумел Гурьян. Врезалась бабенка в самое сердце — сразу бы проглотил вместе с ботинками на высоких каблуках. Очень уж сложеньем увлекательная. Говорит, сама зубы показывает, нарочно подкашливает, отряхивается, волосы на голове поправляет. Как не посадишь такую пичужку?
— Ладно, довезу. Сколько заплатишь?
— А вы сколько намерены взять?
— Больше давай, годится.
Она улыбается:
— Какой вы неуважительный, товарищ! Женщину нужно бесплатно довезти.
Растопырил ноги Гурьян, думает: «Чего получится, если на самом деле дарма посадить?»
Поглядел в глаза воробьиные, неожиданно сказал:
— До какого села?
— До Романова.
— Романово за нами пятнадцать верст!
— Там пешком дойду, если попутчика не найдется…
— По какому делу туда?
— Мама живет, повидаться хочу…
Завлек Гурьяна голосишко бабий, иголкой тоненькой пролез в нутро, и глаза воробьиные заволокли хозяйские мысли.
— Чего с тобой делать? Садись!
Тащит бабенка сундучок, гнется под ним, ногами семенит, юбкой узенькой разные буквы пишет между коленками.
— Ох, товарищ, помогите на минуточку!
Вскинул Гурьян сундучок воробышком на плечо, улыбается.
— Чего еще там у тебя? Давай в эту руку!
— Какой вы сильный!
— А что?
— Я не подниму.
— Слабый вы народ из городов — кишкой тонки!
— Как?
— Шучу. Двадцать фунтов всурьез принимаете…
С этого и началась Гурьянова тоска. Уставил сундучок в телегу, пологом накрыл, чтобы пыль не приставала. Вытащил чапан из-под соломы, расстелил, будто жене-молодушке, ласково приговаривает:
— Наверно, мягко любите сидеть — не наш брат!
— Ничего подобного, я к этому не избалована, сама из крестьянского происхожденья.
— Все-таки другая сословья у вас!
— Ну, скажете! Если костюм на мне городской, нынче и в деревнях такая мода пошла. Вообще на это не надо внимания обращать.
Ходит Гурьян вокруг лошади, дугу поправляет, поперечник подтягивает. Почесал гриву у мерина, в морду кулаком сунул, чтобы веселее держался, сам все думает: «Интересная штука может получиться!»
Бабенка тоже охорашивается, гребешки в волосы втыкает, глазами косит, платочек беленький на два узелка завязывает:
— Вы, товарищ, курящий?
Выплеснул Гурьян из левой ноздри, вытер пальцы о наклеску, крякнул:
— Хорошенького можно.
— Пожалуйста вам папироску.
И сама дымок пустила через обе ноздри.
— Эге!
Совсем не хозяином стал Гурьян.
Вытянула бабенка ноги в ботинках, заняла всю телегу. А ботинки у нее, как у мужика, с голенищами до самых коленок, на голенищах пуговки в два ряда, тесемочкой перевязаны. Негде сесть Гурьяну! Рядом — неловко. Хотел на наклеске устроиться, чтобы поглядеть, какая из этого штука получится, а бабенка говорит:
— Вы, товарищ, напрасно там садитесь! Разве не хватит нам места двоим?
Проклятая! Гурьян ее посадил, она же Гурьяпу командует. И ссунуть теперь у Гурьяна силы не хватит. Глядит он словно в тумане, во всем теле озноб начинается. Зачем она рядом сажает? И ноги вытянула, будто на кровати. Кабы не случилось чего! Не вытерпит Гурьян и дотронется до этого ботинка. Любовь которая, она не разбирает, а у Гурьяна на любовь похоже. Вдовый он, к тому же революция нынче: понравился человек, и живи, сколько хочешь, невенчанным…
— Товарищ, чего вы стесняетесь?
Сел Гурьян бочком, пожимается. Одна нога в телеге, рядом с ботинкой, другая — через наклеску висит. Страшно обе ноги класть.
А бабенка зубы скалит:
— Товарищ, да вы, ей-богу, напрасно так садитесь! Давайте сюда эту ногу!
Не успел Гурьян и подумать хорошенько, что из этого может получиться, а она Гурьянову ногу теребит, горячих углей под сиденье подкладывает. Загорелась Гурьянова нога, вспыхнуло все тело. На второй версте Гурьян закружил вожжу на наклеску, бросил в ноги фуражку с подпотевшей головы.
— Вам жарко, товарищ?
— Народ вы больно необышный!
— Почему?
— К примеру теперь, и ботинки у вас в городах на сапоги похожи.
— Мода такая.
— Чудно!
Тронул Гурьян голенище подплясывающим пальцем, надавил пуговку на голенище покрепче, чувствуя, что сейчас он провалится сквозь землю, и вдруг неестественно громко закричал:
— Сколько стоит такая штука?
Бабенка не рассердилась, только юбкой чуть-чуть пошевелила.
— Вы женатый?
— По какому случаю вам нужно знать?
— Разве секрет?
— Бывает иногда!
— Я вот не скрою, если не замужняя. Пожалуйста!
Глянул Гурьян сбоку на русую овечью кудерку, выпавшую из-под беленького платочка, сразу выпустил весь воздух, распирающий грудь.
— Вдовый!
— Почему не женитесь?
Ударил Гурьян мерина кнутовищем по костлявому заду, крякнул, распутал вожжу на наклеске, опять замотал. Окинул тревожными глазами поле, узенький проселок, по которому прыгала тележонка, увидал около своей ноги другую ногу в городском подзывающем ботинке, неожиданно сказал:
— Я когда-то хорошо жил: две лошади было у меня, корова с подтелком, восемь овец и масла с яйцами невпроед. Чаю захочу, простого не пил: каждый раз с топленым молоком. И жена покойная не жаловалась на мой характер. У людей которых нет ничего, у нее — платье за платьем, потому, что я не скупился на это. Умирала она, говорила мне: ты, говорит, Гурьян, не мучай себя, найди подходящую женщину и женись через сорок дней после моей смерти…
— Давно она умерла?
— Год скоро будет!
— И вы не женились?
— Тут, видишь, какая штука! — задумчиво сказал Гурьян. — Три бабы находились для меня, ну, я испорченный маленько стал: не нравится, да и на тебе. Одна, понимаешь, сама напрашивалась, в дом ходила, чтобы соблазнить, а я не хочу. Люблю, чтобы расположение было к этой женщине, обоюдное согласье…
Поглядела бабенка на Гурьяна круглыми воробьиными глазами, вздохнула и вдруг легла на спину.
— Какую вам женщину надо?
Гурьян отвернулся. Оглядел переднее колесо, свесив голову через наклеску, плюнул, опять взглянул на вытянутые ноги.
— Тут сразу не скажешь!
— Почему?
— Точка выходит, сурьезная штука…
А бабенка подвинулась ближе:
— Вот не женитесь, и рубашка у вас нестираная. Разве вы старик?
— А ты откуда знаешь?
— Ну, какой старик! Это же по лицу видно. Поставь вас в хорошую жизнь, чтобы жена наблюдала по вашему характеру, тогда и не похожи будете на теперешнего человека.
Гурьяну стало душно.
Руки ослабли.
Мерин в оглоблях будто оторвался от земли, плыл по воздуху, уронив левое ухо, и сам Гурьян с нелепой улыбкой на губах будто растаял в синем играющем воздухе. Мельком увидел маленький, не бабий живот бугорком под ситцевым платьем, осторожно подумал: «Она, наверное, играет со мной!»
Выпрыгнула бабенка из телеги, весело крикнула:
— Назад не оглядывайся!
— Зачем?
— Не полагается вашему брату.
«Играет! — опять подумал Гурьян. — Сейчас дотронусь до нее, будто нечаянно…»
А бабенка сзади окликает:
— Товарищ, почему вы не остановите лошадь? Я же не догоню.
Повернул Гурьян голову назад, встретился с круглыми воробьиными глазами. Ударили они в Гурьяново сердце мелким играющим огоньком, будто два ружья мелкой охотничьей дробью.
«Ну, конечно, играет!»
— Какой вы недогадливый, товарищ!
— Тпру! Седай скорее.
— Да я не влезу отсюда!
— Ах ты, мать честная!
Прыгнул Гурьян через наклеску, подхватил бабенку легким перышком, вскинул, стиснул.
— Ой!
Наступила тьма.
И в этой тьме посыпались искры разные, и в одну минуту сгорел мерин с телегой, сундучок под пологом, тучки полевые, вся земля и все люди на земле. Осталась только бабенка в крепких пылающих руках.
Посадил Гурьян на телегу ее, глянул в лицо дымными глазами, тихонько сказал:
— Не бойся!
И еще говорил: о двух лошадях, о корове с подтелком, о том, что ему нужно жениться и нет никакого греха тут, если по-новому взять. Надо только, чтоб человек человеку понравился, а она ему страсть как нравится, потому что никогда он не видал такой женщины, к которой расположенье имеет. Потребуется ей, он и в Романово увезет, и в город обратно доставит, если дело какое осталось там…
Улыбнулась бабенка, заиграла глазами.
— Вы мне очень нравитесь!
— Чем?
— И лицом и характером.
— На лицо не гляди! — сказал Гурьян деловито. — С лица никогда не разглядишь настоящего человека, особенно в крестьянском положенье. Грязный мы народ, с землей важдаемся. Писари которые, те беленькие, на бумагах сидят.
Опять улыбнулась она:
— Я писарей не люблю!
Гурьян восторженно подхватил:
— Ты не любишь, а я терпеть не могу!
— Почему?
— Линия другая у них. Если замуж желательно выходить, к примеру, за непьющего человека, живущего в домашнем удовольствии, кого хошь выбирай, только не писаря: пьяница на пьянице, и в грудях у каждого чихотка сидит.
Ехали.
Или дорога под гору пошла, или мерину легче стало: все порывался бежать он, дергая телегу, а бабенка в беленьком платочке останавливала его за вожжу, по-хозяйски уговаривала:
— Стой, стой, кочки тут!
Гурьян не перечил. Пусть правит. Можа, и к нему через это привыкнет скорее. Когда выбрались на торную, укатанную дорогу, взяла бабенка ременный кнут на длинном кнутовище, ласково сказала:
— Можно ударить вашу лошадь?
— Айда вали!
— Чего-то жалко…
— Для вашего удовольствия можно!..
Без ножа режет любовь каждого человека, зарезала она и Гурьяна, сделала покорным, улыбающимся широкой неестественной улыбкой. Скажет теперь пассажирка ему: «Слезь, я одна посижу!» — слезет. «Иди вдоль оглобли!» — пойдет. А все ботинки виноваты с узенькой юбкой и русая овечья кудерка на лбу. Наклонился к бабенке, тревожно шепнул:
— Хочешь, потешу тебя для нашего знакомства?
— Как?
Подобрал Гурьян распущенные вожжи, встал па колени, свистнул, гикнул, неистово закричал:
— Малышка, грабют!
Дернулась телега, будто в воздух поднялась, завертелась поднятая пыль, загремели колеса с лубками, попадали назад мимо бегущие десятины. Мерин вытянулся, приложил уши, дробно застучал задними ногами в передок, а Гурьян, стоя на коленях, с растрепанной головой, взмахивая руками, неистово кричал пьяным разыгравшимся голосом:
— Малышка, выручай!
Обогнали пешехода, испуганно свернувшего в сторону, обогнали телегу со спящим мужиком, врезались в посевы, запрыгали по бороздам, готовые сломать деревянные оси. Бабенка, причина любви, испуганно держала Гурьяна за левую руку и вдруг обняла Гурьяна около самых подмышек. Сама обняла, не вытерпела:
— Гурьян Никанорыч, у меня головокруженье.
Глянул Гурьян в глазенки испуганные, увидал любовь промелькнувшую, бросил вожжи.
— Стой, Малышка, будет!
Мерин остановился.
Тогда Гурьян сказал бабенке:
— Чего еще велишь?
— А чего вы можете сделать?
— Все могу, если всурьез дело пошло…
Бабенка прижалась к нему головой:
— Какой вы хороший!
Больше Гурьян ничего не помнит. Как во сне, просил ее выйти за него замуж, рассказал, что он бездетный, что у него скоро умрет мать-старуха и станут они жить вдвоем. Как во сне, видел Гурьян мелкие смеющиеся зубы, ласково-веселые глаза, городские ботинки на высоких каблуках и все хотел обнять их, стиснуть, переломить и заплакать над ними, а она, как во сне, била его по рукам, смеялась, грозила тоненьким пальцем:
— Нель-зя!
Наконец, уставшая от игры, сказала спокойно:
— Хорошо, Гурьян Никанорыч, я подумаю. Но, прежде чем выйти замуж за вас, я погляжу, как вы живете. Согласны?
Гурьян согласился…
2
Дома встретила старуха в черном платочке. Взглянула на мерина с перетянутыми боками, на Гурьяна помолодевшего. Увидя бабенку незнакомую, недружелюбно подумала: «Какую лихоманку привез — лошадь перегнал, дурак!»
А бабенка будто выросла на этом месте. Соскочила с телеги, ударила руками по юбке, стряхивая пыль, ласково заглянула в лицо:
— Здравствуй, бабонька, как поживаете?
Гурьян улыбался.
Шаги у него были веселые, легкие. Похлопал он мерина, выводя из оглобель, отпугнул петуха, вскочившего на телегу, оглядел хозяйство сытыми заигравшими глазами. Посадил сундучок на плечо, громко сказал:
— Ну, мама, ставляй самовар теперь, чайничать будем!
— А сахару где возьмешь?
— Сахар найдется! — сказала бабенка.
Опять Гурьян улыбался.
Старуха дивилась.
Тоненькая чужая бабенка, заехавшая с дороги, имела над сыном какую-то власть, распоряжалась, как мужем. Ходила под сараем с ним, все выглядывала, во все пролезала тоненькой змейкой, спрашивала:
— Это ваше?
— А это?
Гурьян только улыбался, будто глупенький, и перечить не мог. Перед чаем бабенка вынула полотенце из сундучка, жестяную коробочку с мылом, ласково сказала:
— Я умыться хочу, Гурьян Никанорыч!
Гурьян принес ведро воды из сеней и сам стоял с ковшом над лоханью, поливал ей на руки, а она мылась долго: терла за шеей, ковыряла в ушах, со смехом говорила Гурьяну:
— Не лей сразу! Дай еще! Лей побольше! Не балвай!
Но и это не страшно.
Удивил сам Гурьян.
Когда бабенка сказала ему: «Вам тоже умыться надо, Гурьян Никанорыч!» — он засучил рукава у рубашки, перегнулся над лоханью, растопыривая ноги, а она, поливая на руки ему, опять говорила:
— Шею мойте, шею! Вот тут, за ушами, потрите! Мыльте хорошенько, не бойтесь!
Долго фыркал Гурьян, расплескивая воду, спрашивал:
— Будет, что ли?
— Мойте, мойте чище!
— Больно хороший буду!
А про себя тихонько посмеивался: «Бес! Заставила умываться, словно суббота пришла…»
Хотел остаться в грязной рубашке, бабенка и тут поперек пошла:
— Неужто у вас и рубашек больше нет?
— Почему нет? — обиделся Гурьян.
— Ну, оденьтесь почище, чтобы я вас другим человеком увидела.
Гурьян улыбнулся, показывая глазами на мать, но тут же выволок сундук из-под кровати, вышел на минуточку в сени и пришел из сеней в розовой шумящей рубахе, в черных миликсиновых штанах, высоко подпоясанный узеньким пояском:
— Вот и я такой. Здравствуйте!
Бабенка ударила его по руке.
Оба засмеялись.
Старуха враждебно молчала. Не нравилась ей тоненькая вертушка: чай пила она не с блюдечка, а прямо из чашки маленькими глотками, спрашивала, нет, ли у них чайной ложки, почему нет, дрыгала ногой под столом, насмешливо оглядывала и ее, старуху, и старую мужицкую избу, почерневшую от долгих темных лет. Изба — настоящая изба: большая, с двумя скамейками вдоль стен. На кровати подушки в серых наволоках, полосатая дерюга вместо одеяла и старая дубленая шуба, вывороченная шерстью наружу. Настоящая крестьянская кровать! В почерневшем углу множество икон, синяя лампадка, поминанье, огарок свечи, пучок засохшей вербы.
Все как у хороших людей.
А бабенка недовольная осталась и за чаем говорила Гурьяну:
— Изба мне не нравится! Надо завести другой порядок в ней. Вы религиозный?
— По какому случаю?
— Икон очень много у вас.
— Мама молится на них.
— А вы?
— Бывает, и мы молимся…
— А почему у вас картинок нет на стенах? А зеркала? А цветов на окнах? И занавесок не видно. Разве так дорого?
— Это уж по женскому делу! — улыбался Гурьян. — Можно сделать…
Он чувствовал себя неловко в розовой шумящей рубахе. Мать, наверно, не догадывается, какая тут причина, и люди, если заявятся, не поймут, почему Гурьян сидит словно на празднике с расчесанной головой. Выпил он три чашки густого морковного чая, перед четвертой откашлялся. Крякнул, поглядел на бабенку.
— Мама!
Наступила тишина.
С потолка прямо в чайное блюдечко упал таракан.
«Вот черт! — подумал Гурьян. — Не мог в другое время упасть».
Ухватил он таракана за длинный шевелящийся ус, наклонился. Неторопко положил под сапог, неторопко раздавил таракана сапогом.
— Мама, я женюсь!
— Где?
— Вот здесь, на этой женщине.
Старуха опрокинула чайную чашку вверх донышком, выплюнула неразжеванный кусочек сахару из зубов, ушла в чулан, обиженная.
Гурьян сказал, успокаивая невесту:
— Ты не гляди на нее, со мной будешь жить!..
Бабенка не беспокоилась. После чаю она не стала молиться в передний угол, не молился в этот раз и Гурьян. Она прислонилась спиной к косяку, положила ногу на ногу, закуривая папироску; он осторожно шепнул:
— Курить-то бы не надо пока!
— Почему?
— Не принято в нашем положенье, чтобы бабы курили.
Бабенка и нос кверху подняла:
— Это меня не касается!..
Дымок, пущенный под иконы, совсем выгнал старуху из избы. Поглядела она на погибшего сына, покачала головой, сильно хлопнула дверью. Гурьян немножко расстроился, а бабенка внимания не обращает, будто совсем не видит Гурьяновы морщины на лбу. Села на кровать, покачивается:
— Кровать у вас очень неряшливая!
— Какая есть! — глухо ответил Гурьян.
— Идите сюда!
— Днем я не лягу…
— Почему?
— Потому что нехорошо получится…
Она засмеялась:
— Чудной вы человек! Разве я ложиться заставляю. Мне просто нужно поговорить с вами.
— Говорить можно отсюда.
— А я хочу здесь!
Бывает это с человеком, который любит. Не колдовала на траву бабенка и в воду не глядела, а Гурьян опять не помнит, как подошел к кровати. Долго упирался, разговаривая от стола, и все-таки не вытерпел. Очень уж голосишко проникающий. Связал он Гурьяна по рукам и ногам, и нет никакой силы отделаться от него. Сначала рядом сел Гурьян, потом очутился в лежачем положении и ее все уговаривал, чтобы легла, но она только рукой погладила его, будто маленького:
— Вы отвезете меня домой сегодня?
— Угу!..
— И опять приедете ко мне?
— Угу!..
— Когда?
— Когда велишь.
— Через три дня!
— Можно и через три…
Минут двадцать пил Гурьян сладкую отраву, напился, опьянился, и опять, как дорогой, ничего ему не было жалко. И опять, как дорогой, сгорела вся изба с почерневшими иконами и старые хозяйские заботы. Вошла вдова Мокеева, которая соблазняла Гурьяна на замужество, а Гурьян и не смотрит на нее.
— Чего нужно?
— Ничего не нужно.
Повернулась Мокеева, Гурьян ругается:
— Черти, шатаются каждый раз!
— Кто это?
— Та самая.
— Нравится она вам?
Гурьян усмехнулся.
— Чего в ней хорошего! Мне теперь никто не нравится, окромя тебя.
Хотел он бабенку схватить, а она с кровати вскочила:
— Не надо, Гурьян Никанорыч, я не люблю эдак!..
— А чего стесняться нам?..
— Нет, нет, не нужно…
Вошла старуха мать. Гурьян не стесняется: держит бабенку за руку около печки, гладит по спине широкой, вымытой ладонью. Лицом неузнаваемый стал и глазами совсем не похож на прежнего Гурьяна. Потом будто проснулся от тяжелого сна, крепко вздохнул.
— Ну, ехать так ехать, пока не поздно…
Вышла мать на двор, Гурьян мерина ставит в оглобли, даже отдохнуть не дал ему.
— Куда еще собираешься? — крикнула старуха.
Гурьян не ответил. Настелил соломки в телегу помягче, сверху дерюгой покрыл, вынес сундучок из избы, перехлестнул веревочкой, чтобы краями не стукался.
— Ну, лезай!
Села бабенка, улыбается. Поправила платок на голове, ласково старухе кивнула:
— До свиданья, бабонька, будьте здоровы!
Старуха отвернулась, поджимая сухие, изношенные губы.
— Поезжай с богом, черти тебя накачали на нашу шею!
Отворил Гурьян ворота, взглянул точно в последний раз на хозяйство, подумал. Подобрал деревянную лопату, поставил в угол. Поднял запорку от ворот, положил на крыльцо.
— Мама, борону никому не давай, завтра я сам поеду в поле!..
Потом нахлобучил картуз пониже, нехотя полез в телегу и в розовой шумящей рубахе, в черных миликсиновых штанах повез бабенку в будний рабочий день до Романова села за пятнадцать верст. В улице на него глянули мужики с бабами, молодые затосковавшие вдовы. Все окошки уставились, все избенки повернулись лицом к нему, и каждая избенка будто кричала вслед:
— Гляди, гляди, невесту повез!..
Хлестнул Гурьян мерина под задние ноги, рассердился, еще раз хлестнул и шумно, пугая собак с ребятишками, проскакал в околицу, будто не здешний. Мысленно осуждая себя, разглядывал бабенку потухшими глазами. «Интересная штука! Люди работают, а я разъезжаю, черт!»
Совсем было расстроился, а она в лицо заглянула.
— Гурьян Никанорыч, почему вы такой невеселый?
Молчит.
— Давайте шагом поедем!
Опять молчит.
— Куда вы торопитесь?
Гурьян завозился.
— Чудное дело! У меня хозяйство стоит…
— А почему вы меня по имени не зовете ни разу?
— Когда?
— Все время, как познакомились с вами…
Смешно стало Гурьяну, обмяк.
— От-ты грех-то еще! Ты же сама не говорила, как тебя зовут.
И она улыбнулась, вскидывая глазком на него.
— Меня зовут То-о-ней. Эх, вы!..
— Постой, не балвай. Я, кажется, сундук давеча не запер. Уйдет мама из избы, неприятность может случиться…
Гурьян вдруг наморщился, потемнел и даже вожжи натянул, останавливая мерина. Подумал: «Ну да, не запер!»
Плюнул через Тонину голову, обиженно сказал:
— Мучаешь ты меня здорово! Другой бы человек ни за что не сделал на моем месте, как я делаю, а я вроде дурачка теперь. Со станции задаром вез и опять задаром везу, целый день кружусь. Или у меня характер бестолковый, или ты сделала что-нибудь со мной. По совести сказать, ты ведь совсем не подходишь для меня. Ежели рассердиться мне да ударить тебя — чего получится?
Тоня чуть-чуть отодвинулась.
— Ты не бойся, — сказал Гурьян. — Я к примеру говорю: очень сложеньем ты слабая…
Она улыбается:
— Вот не такая, а нравлюсь вам.
— Это верно! — согласился Гурьян.
— И чего скажу, будете по-моему делать?
— Как по-твоему?
— Чай, не сделаете?
— Ну, говори.
— Если я скажу: «Гурьян Никанорыч, привези кизяков возок!» — откажешься?
— Это другое дело.
— А муки пуд не привезешь, чтобы пирогом хорошим угостить тебя?
Гурьян засмеялся.
— Ну, и цыганка ты, видать! Постой, сожму хорошенько…
— Ой, не надо!..
— Для тебя и еду за пятнадцать верст, должна понимать. Я не про это говорю. Для работы маленько трудно будет тебе с непривычки после города.
Тогда она начала говорить серьезно: и лицом ей нравится Гурьян, и характером, а как живет, да как работает — не очень нравится: теперь так не живут, по-другому начинают. Мужик он не старый, бывал на войне, видел кое-что, а изба у него грязная, и сам он грязный, книжек не держит, ничем не интересуется, кроме черной работы. Давеча она нарочно поглядела в шкафчик, думала книжки там, а в шкафчике чашки немытые стоят да мертвые сухие тараканы валяются. Думал ли об этом Гурьян когда-нибудь!
Гурьян, застигнутый врасплох, откровенно сознался.
— Когда же мне думать?
— А дальше как будете жить?
Гурьян отвернулся.
«Здорово допрашивает, будто в трибунале…»
И тоже спросил:
— Зачем это нужно?
— Потому что сватаете вы. Не могу же я выйти за вас, если вы не измените свою жизнь. Какая мне радость в грязной избе сидеть? Это наперед говорю, в грязной избе я не согласна. И себя ломать на работе, как вы ломаете без толку, тоже не хочу…
Замолчали.
Гурьян поглядел на солнышко, на короткие предвечерние тени; бегущие стороной вдоль телеги, тронул мерина вожжой, тихонько подумал: «Здорово я спутался с ней, ни к чему!..»
Отзывы о сказке / рассказе: