3
Возвращался он из Романова поздно ночью.
Мерин с перетянутыми боками часто разевал голодный рот, оттопыривая хвост, шел усталым шагом. Не прихватил ему хозяин кормецу из дому, думал, там накормят, но мерину ничего не попало в гостях у Тони. Уж очень в бедном положенье оказалась Тонина мать. Даже двора нет. Избенка маленькая, в два окошка на переулок, потолок низенький. Есть за избенкой хлевушок куриный, но в дверь туда только поросенку пролезть.
Самому Гурьяну было лучше.
Сидел он за столом в розовой шумящей рубахе, много выпил чаю и уже не хотел когда, а Тоня опять подливала ему, ласково упрашивала:
— Да Гурьян Никанорыч, да выпейте еще стаканчик!
Жарко было Гурьяну, утирался прямо рукавом розовой рубахи и все-таки пил, и не было силы из-за стола подняться. Словно гвоздем пришила Тоня к этому месту, и сама рядом сидела и ногу ему тихонько трогала коленкой, будто нечаянно. Поднялся Гурьян через силу, вспомнил мерина голодного около окошка в переулке, но Тоня и тут покорила любовью.
— Куда вы торопитесь? Лошадь не человек, потерпит. Мама, свари ему пару яиц. Знаешь, мама, какой он добрый? Никто на станции не сажал, а он посадил бесплатно и сюда вот привез…
Тонина мама тоже угощала Гурьяна, будто ближнего родственника:
— Кушай, миленький, кушай! Дай бог тебе здоровья за это…
Гурьян сидел, как в чаду.
Крякал, поглядывал на мерина из окна, грызущего наклеску голодными зубами, думал: «Сейчас уеду. Разве можно лошадь морить?»
Досадно и на Тоню было. Неужто только и чаем за это поит, что он бесплатно привез. Где же любовь? Куда остальное пошло? Почему она не скажет матери, что Гурьян по другому случаю возится с ней целый день? Нахмурился он и даже отодвинулся. Поглядел на мерина из окна, поднялся.
— Спасибо вам за чай, за сахар! Поеду.
Но никогда не знает человек, что может сделать с ним женщина. Не знал и Гурьян. Взяла его Тоня за руку, вывела в сени. Обнял Гурьян в сенях ее, пахнул в лицо горячей обидой, сказал:
— Эх, и мучаешь ты меня здорово! Никак нельзя мне дольше сидеть…
А она повела в куриный хлевушок, встала спиной к плетню.
— Поговорить нам негде с тобой…
Если баба прислонится к плетню, и мужику приходится это самое делать. Прислонился Гурьян рядышком около Тони, уговаривает:
— Ехать надо!
А она перед ним такая маленькая, такая несчастная.
— Приедешь еще?
Тут и Гурьян несчастным сделался. Вздохнул всей грудью, потрогал Тонину кудерку на лбу.
— Конешно, приеду.
— Почему же такой невеселый?
Гурьян горько рассмеялся.
— Чудной вы народ, ей-богу! Неужто я мог поехать, если бы не такой случай? Ты считай, сколько мне встанет гулянка с тобой!
— Дорого?
Опять залезла Тоня в самую душу. Опять позабыл Гурьян про мерина голодного. Помолодел глазами вспыхнувшими, взял любовь свою за руки и держал, словно соломинку золотую, гладил кудерки на лбу дрожащими пальцами. Еще хотел чего-то сделать — она не позволила.
— Нельзя этого сейчас!
— Почему?
— После, когда поженимся…
— А зачем ты матери не говоришь?
Смеется:
— Приедешь через три дня, тогда и разговор будет другой.
— Э-э! — сказал Гурьян. — Ты вон какая, видать.
— Какая?
— Я не способен на это — друг друга мучать. Гляди вот сразу на меня: нравлюсь — говори, не нравлюсь — не надо. Зачем по-пустому слова кидать? Мне игрушками заниматься, сама знаешь… Лошадь-то целый день стоит некормленая…
— Чего же ты хочешь?
Поглядел Гурьян голодными заблестевшими глазами, плюнул в обе ладони, стиснул Тоню в руках, поднял и начал носить по куриному хлевушку.
— Я вот чего хочу!.. Раздавить тебя хочу я!..
— Стой, стой, нельзя!..
— Али кричать будешь?
— Мама идет…
И опять упала любовь Гурьянова на самое дно. Горит в глазах, выходит из ноздрей горячим духом, дрожит в ногах, беспокойная. Разожмутся крепкие руки, качается Гурьяново тело, будто пьяное.
А Тоня на ухо шепчет:
— Приезжай!.. Через три дня…
Не заметил Гурьян, как вечер подошел. Покалякал с Тониной матерью насчет хозяйства и вдруг рассердился окончательно. Быстро поставил мерина в оглобли, поглядел на месяц, вылезающий из-за села, выругал Тоню, Тонину мать и всякую любовь, которая бывает. Поправил шлею на хвосте у мерина, мрачно сказал:
— Домой айда!
Вышла Тоня проводить. На плечах у ней пуховый платочек, в волосах под месяцем светит костяная гребенка с двумя самоцветными камешками. Увидал Гурьян два камешка, хотел стиснуть Тоню около телеги, чтобы дольше помнила, она ему пальчиком вот так:
— Нель-зя!
Тут Гурьян нахмурился.
Лошадь можно голодной бросить и хозяйство забыть, а ей такого пустяка нельзя.
— Прощай!
— Ты не рассердился?
— Сердиться тут нечего, ехать надо…
— Я тебя жду.
Вынесла Тонина мать два яйца в тряпичке, подала Гурьяну:
— На-ка вот, миленький, ребятишкам твоим гостинчика. Будет дорога мимо лежать — заезжай.
Тоня громко смеялась.
Гурьян даже не обернулся к ней.
Мерин с радости ударился рысью.
И теперь, выехав в степь, собирая перепутанные мысли, думал Гурьян: «Ну, и попал я здорово в эту историю!»
Припомнилась Тоня в хлевушке. Сам побожился два раза, что приедет к ней через три дня и пуд муки привезет, и крышу на избе перекроет.
— Тьфу, черт!
Вылез Гурьян из телеги, пошел вдоль оглобли. Увидал на себе розовую рубаху с миликсиновыми штанами, покрутил головой:
— Вот смех-то где!
Мерин вдруг стал.
Думал Гурьян, что мерин помочиться захотел, и тоже встал. Оглядел далекое поле, утонувшее в белом сумраке ночи, ударил кнутовищем по оглобле:
— Айда, Малышка, не стой!
Мерин не трогался.
— Что такое?
Обошел Гурьян с обеих сторон, отпустил поперечник.
— Шагай потихоньку, шагай!
Мерин оскалил голодный рот, показывая хозяину желтые зубы, блеснувшие на месяце. Прошел шагов двести, опять остановился. Гурьян плюнул на переднее колесо:
— Доездился, сукин сын, докатался! Завтра на работу ехать, а он вот нейдет. И что у меня за характер дурацкий — целый день лошадь проморил! Ах ты, господи! Кому хошь скажи — не поверят…
Крякал, ругался Гурьян, а мерин не шел. Если насильно гнать, еще хуже загонишь.
— Тьфу, черт!
На телеге лежала дерюга с пологом. Рядом в долинке зеленела трава. Время теперь часов двенадцать ночи. Лучше уснуть до утра, утром на зорьке можно поехать.
— Ну, и характер дурацкий!
Затащил Гурьян мерина в долинку, выпряг, привязал вожжой за шею, другим концом — за колесо. Мерин набросился на траву с голодухи, а Гурьян, завернувшись в дерюгу, лежал под телегой. Навалилась дрема избяная на него, подогнула ноги ему, будто на печке, перепутала, остудила горячие мысли. Он уже не сердился, не ругался, не крякал, а добродушно посмеивался над собой в легкой убаюкивающей дремоте:
— Ну, и штука интересная! Ездил на станцию по общественному делу, очутился в поле за пятнадцать верст от своего села. Лежу, как дурак, и хозяйства не надо. Тьфу, проклятые бабы! Ну, что ты будешь делать с таким характером? Нет в своем селе этого добра, распустил глаза на чужую. Да, чай, если Марью взять или Мокееву Прасковью — в самый раз настоящие бабы. А эта малюшка какая-то, синтепа. Сожми в кулак хорошенько, и останется одна ерунда. Смех! Придавил я ее давеча локтем нечаянно, а она: «Ой, батюшки!» Это шутя только, а если на самом деле тиснуть покрепче?
Гурьян сонно рассмеялся, чувствуя себя здоровым озорником. Приподнял голову, прислушался, как мерин хрупает траву, опять начал дремать. Сначала подошла к нему Марья Лизарова, овдовевшая второй год: грудями полная, телом справная, щеки кровью горят. Села кошкой и давай заигрывать.
— Кого замуж возьмешь? Городскую?
— Ну, шутишь! — сказал Гурьян.
Потом Прасковья Мокеева подошла. Стиснула шею Гурьяну крепкими мужицкими руками и тоже заигрывать начала.
— Кого замуж возьмешь? Городскую?
— Да нет же, нарочно я с ней! Разве мысленное дело по-сурьезному тут? Баловство одно от нашей глупости…
Совсем отказался Гурьян от Тони, вся любовь песком рассыпалась: баловство! А Тоня (бывает это с каждым человеком) после всех и влетела в Гурьянову голову маленькой пичужкой: тоненькая, в узенькой юбке. Глядеть не на что, а Гурьян глазами оторваться не может. Хотел сказать ей чего-то, а она говорит ему:
— Спи, Гурьян Никанорыч, устал ты нынешний день, я тревожить не стану.
Обнял Гурьян дьявольскую бабенку против своей воли и проспал в обнимушку с ней до утренней зорьки. Когда поднял голову, подхваченный утренним холодком, мерина в долинке не было.
— Батюшки!
Вскочил Гурьян, как сумасшедший.
— Стой!
Вот и вожжа оборвана на колесе.
— Увели! Батюшки!
Увидал два яйца в телеге, грохнул их о землю, наступил на них, как на змею подколодную, ухватил себя за волосы:
— Чего буду делать? Зарезали!
Бежит Гурьян по следам лошадиным через яровые, весенние всходы, в голове -туман, в ушах — звон, ноги подгибаются.
— Господи!
Подумал, опять пустился бежать. Выбежал на бугорок.
— Ах, нечистая сила!
Мерин на овсах лежит и боками раздулся, словно колода. Увидал хозяина, голову поднял. Хотел Гурьяи ударить его от досады, но тут же подумал: «Он не виноват!»
4
В молочном рассвете четко обозначились межники с поникшим полынником, черные, глубокие борозды на парах. Вылетела из травы ранняя птичка, молча пролетела над Гурьяновой головой. Бросались в глаза узенькие суслиные норы, золотыми полосками красило солнце еще темный восток, а Гурьян все ехал и ехал и никак не мог доехать до своего села. И оно будто передвинулось верст на десять с прежнего места, и мерин будто тащился воробьиными прыжками. Вглядываясь вперед мимо левой оглобли, отыскивал Гурьян злыми глазами Акимову мельницу на пригорке. Обязательно должна она показаться раньше всех, но мельница не показывалась. Все пропало, все ушло вперед, только тоска хозяйская глубоко сидела в расстроенном сердце. Чем больше разгорался восток, выпуская острые стрелы, тем сильнее становилась тревога. Вставал Гурьян на колени, ползал по лубкам, опять садился, протягивая ноги, мутно глядел на подпотевшего мерина, роняя вожжи из рук. Сонно, медленно стучали колеса по ямкам, сонно, медленно хлопал мерин копытами, вешая голову, и вся земля, вся жизнь на земле казалась погруженной в медленный сон.
Когда показалась Акимова мельница на пригорке с черным застывшим крылом, солнце поднялось высоко. Пели жаворонки. Сочно дышала земля утренними травами. Из нор вылезали суслики, свистали, смеялись над Гурьяном и снова падали в норы, вскидывая задние лапки. Встретился Павел Назаров — хозяин, работяга. Сидел он в телеге немытый, нечесаный, грязный, в худом пиджачишке, сытно курил табачок. И лошадь была сытая у него, с крутыми боками, и сам Павел похож на настоящего мужика, а Гурьян в розовой рубахе — бездомовец, дурак дураком, и глава не знает куда спрятать. Павел на работу выехал. Гурьян из гостей возвращался. Наказанье с таким характером!
— Откуда скачешь? — спросил Назаров, придерживая лошадь.
Замешкался Гурьян, задвигался, под затылком стало горячо. Хотел по совести признаться — неудобно, и начал вдруг ругать революцию. Никак нельзя нашему брату с нынешними порядками! Поехал он на станцию вчера по общественному делу, комиссара повез, а на станции, понимаешь, попалась этому комиссару бабенка: свояченица, што ли, или еще какая родня — черт их узнает! Ну, комиссар сейчас за Гурьяна: вези, говорит, до Романова. Она, говорит, тоже по общественному делу, и мандаты у нее всякие есть. Он, Гурьян, и так и эдак начал увертываться: и лошадь у него не годится, и колеса плохие, да разве можно с ними нашему брату говорить? Повез! В ночь обратно побоялся ехать, лошадей отнимают, а бабенка эта, понимаешь, оказалась женой другого комиссара. Привез он ее, сейчас его за стол посадили, ешь чего хочешь. Вот, понимаешь, живут!.. Вина разного четыре бутылки, если не больше, рыба всякая, калач и, кабы не соврать, гусь жареный. А если не гусь, то либо курица, либо утка. Ну, и Гурьяну попало. Выпил он три штуки натощак, ноги у него и примерзли тут. Всю ночь кружился с комиссаром, песни пел. И эта, понимаешь, бабенка-то: прилипла в сенях к Гурьяну, за руки хватает. Он пьяный-пьяный, все-таки неловко ему. Хотел стиснуть ее, она как тяпнет его в это место…
— Укусила? — спросил Назаров.
— Выпимши была!
Рассказывал Гурьян и сам не верил, что умеет так врать. Павел поверил. Оглянулся назад — нет ли кого — и тоже выругал теперешнее начальство, которое мужиков гоняет по разным делам.
— С нас курей собирают, шерстью, маслом, а сами тово… За это тоже нельзя хвалить. Берешь коли, делай по совести.
На гумне с вязанкой соломы возилась Мокеева Прасковья.
Гурьян остановился.
— Работаешь? Бог помочь тебе!
Прасковья отвернулась.
— Езжай дальше мимо наших ворот…
— Что нос-то гнешь? — крикнул Гурьян.
И Прасковья крикнула через плетень:
— Нам куда до вас! Мы простые, деревенские.
Гурьян ухмыльнулся.
— Язва, смеется!..
Пробравшись на двор через задние ворота, он долго кружил возле телеги, вытирая, мерину подлетевшее брюхо, думал: «Надо в избу идти».
И все-таки медлил.
Вышла мать-старуха, по-прежнему в черном платочке, сухо сказала:
— Ты что, сынок, вернулся скоро?
Гурьян молчал.
— Пожил бы там денька три, нагляделся бы хорошенько. Эх ты, головка неразумная! Да пущу ли я ее в дом? Да дам ли я ей в руки хозяйство? Да я ее кипятком сварю, подлую! Богу не молится и табак лопает по-мужицки. А уж телом-то — тьфу! Я, старуха, толще ее! И кудерки распустила на лбу, зеркало ей нужно с занавесками! У-у, лихоманка, нечистая сила, согрешила я, грешница! Лучше не води ее, а приведешь — на стенку повесь такую занозу.
Гурьян не оправдывался. Ошибся маленько он, сам понимает теперь. Тряхнул головой, сбрасывая тяжелый сон, стащил с себя розовую рубаху с миликсиновыми штанами, оделся в старое. Завтракал молча и думал о том, как он поедет сегодня боронить дальнюю десятину, как вернется потом домой, все позабудется, все уляжется на свое место, и он же после будет смеяться над своей любовью. А из блюда на него (это бывает с каждым человеком), из блюда на него поглядела Тонина кудерка, выпавшая из-под беленького платочка, Тонина гребенка с двумя камешками самоцветными и глаза узывающие. Положил Гурьян ложку на стол, задумался. Старуха мать спросила:
— Еще подлить тебе?
— Не надо.
— Или там сладко наелся?
Гурьян не ответил. Взял ложку, опять начал есть. А когда старуха мать поставила блюдо с кашей, в ухо Гурьяну чуть слышно шепнул невидимый голос: «Почему вы такой невеселый, Гурьян Никанорыч?»
Оглянулся Гурьян, посмотрел в окно на едущих по улице мужиков с боронами, перекрестился два раза, вылез из-за стола, не трогая каши. Опять в ухо шепнул невидимый голос: «Разве вы религиозный?»
Нахмурился Гурьян, потер левый висок горячей ладонью, хотел что-то припомнить. Переобул лапоть па одной ноге, вытащил топор из-под кровати, и вдруг захотелось ему пить. Страшно захотелось. Почерпнул ковшик воды, а в ковшике таракан с мухой плавают.
— Чертова грязь! — выругался Гурьян и выплеснул воду на пол.
Старуха мать из чулана ругалась.
— Чего плещешь? Или наехало на тебя? Чай, не крыса попала туда. Сроду не пил такую воду, озорник?
Гурьян оглядывал избу злыми встревоженными глазами. Да, много он пил такой воды, теперь больше не хочет. Изба ему тоже не понравилась. Откуда столько грязи в ней? Ни одной картинки на стене! И кровать черт знает на чего похожа, только лошадям с коровами спать… Везде мухи, тараканы. Э-эх, дьяволы! Топором бы всех порубить, окаянных.
В поле Гурьян выехал поздно, ехал один, и когда проезжал мимо мужиков, работающих на своих десятинах, было ему досадно и скучно. Всегда бывает скучно после праздника, а у Гурьяна наступили будни — старые, надоевшие. И мужики смешные все: низенькие, коротконогие, с большими ширинками, кругом волосами обросли, землей выпачкались: под ногами земля, в носу земля, в ушах земля и на зубах земля. Вспомнил Гурьян жену-покойницу, и тут же рядом с ней встала Тоня в узенькой юбке, с самоцветными камешками в волосах. Как прошла мимо Гурьяна, будто ласточка пролетела в воздухе; как завертела узенькой юбкой, будто ласточка длинным хвостом, да как глянула русой кудеркой на лбу, — сразу потемнела жена-покойница, с которой прожил десять лет. Потемнели и Марья с Прасковьей, потемнели все вдовы знакомые, потемнели все девки полногрудые, и одним только солнышком на всей земле глядит на Гурьяна тоненькая остроносая Тоня ласковыми, играющими глазами. Идет, двигается она из степного полыхающего марева, в хмель бросает, без огня жжет Гурьяново сердце. Сидит Гурьян на телеге, смотрит сонными заплывающими глазами. Вскинет голову, встряхнет дрему навалившуюся, ударит мерина вожжой и опять сидит, покачивается. Сонно стучат колеса по кочкам, сонно поют жаворонки, текут сонные Гурьяновы мысли.
Думает Гурьян.
Если впустить Тоню в старую отцовскую избу — ничего не останется от старой отцовской избы. Сама богу не молится и над ним будет смеяться, когда он захочет помолиться. Иконы покажутся лишними. Занавески на окнах придется повесить и подушки на кровати сменить. Куда дело пойдет, если волю дать по-настоящему? Может быть, он не послушает ее, но, может быть, и послушает. Захотела она вчера вымыть его да в рубашку праздничную нарядить — сделал он. Шутя-шутя, а все-таки покорился. И опять сто раз покорится, потому что любовь к ней какая-то есть, расположенье…
Думает Гурьян.
Проходит перед ним старая прожитая жизнь, — и стоит в этой жизни граневым столбом маленькая чудная Тоня, приехавшая из города. Хочется Гурьяну пойти вместе с ней в новый, соблазняющий путь. И сложеньем она не такая, как все, и слова у нее не такие, как у всех. Помнит Гурьян, как она говорила вчера: и лицом он нравится ей и характером, а как живет да как работает — не нравится. Изба у него грязная, сам грязный и книжками не интересуется.
Течет степное марево, обнимает солнышко, шумит ветерок. Будто нашел на Гурьяна крепкий, хороший сон, и видит он во сне маленькую остроносую Тоню, ни за что не хочет расстаться с ней. Пусть она разломает всю жизнь у него, пусть поссорит с матерью, заведет новый порядок в старой отцовской избе…
Мерин останавливается.
Громко лает собака на чужой десятине…
Гурьян просыпается…
Отзывы о сказке / рассказе: