Шкрабы — школьные работники
1
Осень. Над полями летят журавли косым треугольником, в сухом прозрачном воздухе висит паутина. Теплый вечер кладет косое крыло на низкие крыши, беззвучно волочит его дальше — в гору, где в лучах закатного солнца вспыхивает ржаная солома на гумнах. Скотный барский двор с каменными столбами пусто смотрит черными раскрытыми воротами, как черным разинутым ртом, и в них с горы, с похолодевших гумен, неторопко спускается мягкая безветренная ночь.
Головтеевский учитель Сергей Иваныч Пирожков режет ножницами табак-махорку мелкой окрошкой. Табаку на школьном огороде уродилось пятьдесят восемь курней, и лицо у Сергея Иваныча очень довольное. Напевает он вполголоса «Интернационал», свертывает папироску потолще из зеленой, душистой махорки и думает о том, насколько ему хватит табаку, если курить пятнадцать раз в день? Есть у него помидоры с огурцами и десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом. Может быть, головтеевские мужики привезут вовремя дров, вставят вовремя стекла в худых, перебитых окошках, поправят печь, а УОНО [Уездный отдел народного образования] положит жалованье рубля четыре в месяц — тогда Сергею Иванычу можно жениться.
Густо пахнет свежей махоркой со стола, в углу на кровати сонно мурлычет большой серый кот. В комнате с двумя окнами горит керосиновая лампа с привернутым фитилем. Ходит Сергей Иваныч из угла в угол, попыхивая душистой самосадкой, и думает все о том же — об одном и том же…
Хорошо, что табаку хватит на четыре месяца, хорошо и то, что есть помидоры с огурцами. Что же будет дальше — никому не известно. Вообще надо меньше думать об этом. Возможно, что УОНО положит жалованья не четыре рубля, но больше. И брюки с пиджаком продержатся не полгода, как предполагает Сергей Иваныч, а больше.
А вот и учительница Катерина Васильевна стоит на пороге, повязанная белым платочком. Табаку у нее нет, и помидоры с огурцами она не сажала, но сегодня ей принесли в подарок восемь арбузов, четыре дыни и две огромных тыквы. Зимой из тыквы можно печь пироги с начинкой, а из корок тыквенных получается очень густой, очень крепкий чай, не хуже китайского.
Человеку совсем немного надо, и Катерина Васильевна греет комнату головтеевского учителя счастливой улыбкой.
— Знаете что? — говорит она. — Мне сегодня хочется погулять.
— Почему же сегодня? — спрашивает Сергей Иваныч.
— А вот так!.. Хочется и — все. Желаете, я угощу вас тыквенным пирогом?
Катерина Васильевна садится за стол, нюхает душистую махорку сморщенным носом, чихает, смеется, весело говорит:
— Крепка!
Ну, вот и вопрос.
Катерине Васильевне хочется погулять, а почему головтеевскому учителю не быть настоящим кавалером, как в городе? У него пятьдесят курней табаку, кадушечка огурцов, кадушечка помидоров и десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом, Но это не все. Главное, ему необходимо жениться и жить хорошей семейной жизнью с той самой девушкой, которая так похожа на Катерину Васильевну: характером, ситцевым платьем, белым платочком и веселым звонким смехом.
Минута раздумья.
Сергей Иваныч накидывает пиджачок с заплатанными рукавами, надевает зеленую фуражку, купленную по случаю у прохожего человека, ловко подсовывает Катерине Васильевне городской фасонистый кренделек, и в тишине головтеевской ночи, тайно влюбленные, идут они мимо уснувших берез за церковной оградой.
Чиркает месяц коротким изогнутым ртом по темному небу, ярко загорается крест на колокольне тоненькой свечкой. Потом опять висит над землей тяжелая туча с широкими рукавами. Спит поповский дом с застывшими окнами, спит земля и черная пустая скворешня над школьным крылечком. Только рядом, вот тут, под ситцевой кофточкой, не спит девичье сердце, наполненное радостью от молодости, от полученных в подарок арбузов с тыквами. Чувствует Сергей Иваныч, как и у него бьется сердце, и хочется ему, чтобы два биения были в одно и две радости слились в одну радость.
Кладбищем, мимо поломанных крестов, идут молча, выходят на бураковскую дорогу и по мягкому остывшему песочку дружно, плечом к плечу, шагают в гору — туда, где барская разоренная усадьба, старые многолетние березы под окнами.
Трудно подходить к настоящей, полной жизни, когда два биения — в одно и две радости — в одну, а все-таки надо начинать, ибо эта неизбежно, все равно придется начать, и Сергей Иваныч говорит мягким встревоженным голосом:
— Знаете, сколько табаку у меня уродилось нынешний год?
— Да?
— Пятьдесят восемь курней.
— Ох, вы совсем богатый человек! — улыбается Катерина Васильевна.
— И ведра четыре помидор.
— Четыре?
— Угу.
— Хорошая помидора?
— Очень хорошая!
Громко вскрикивает гусь на реке, в Головтееве подвывает собака. Сверху из-за черного облака выглядывает месяц кривым пожелтевшим носом, в траве у плетней мяукает брошенная кошка. Катерина Васильевна ласково говорит, прижимаясь плечом:
— Ночь какая тихая! Правда?
— Очень тихая! — отвечает Сергей Иваныч. — Будто нет никого, и мы только двое на всей земле. Идем вот здесь, по этой дороге, и никто не знает, о чем мы думаем…
— Я знаю! — улыбается Катерина Васильевна.
— Вы?
— Да.
Маленькая ладонь в дрогнувшей руке Сергея Иваныча становится горячей.
— Неужели вы знаете, о чем я думаю?
— Знаю.
— Ну, скажите!
— Не скажу.
— Тогда и я знаю, о чем вы думаете! -улыбается Сергей Иваныч.
— Знаете?
— Знаю.
— Подождите!
Катерина Васильевна высвобождает руку и в темноте, только под узеньким месяцем, быстро-быстро вертит пальцами, чтобы попасть пальцем в палец. Если попадет, значит, правда. Ворожба не сбывается, и Катерина Васильевна, скрывающая радостную тайну, хитро посмеивается.
— Не выдумывайте, пожалуйста, ничего вы не знаете!..
Хорошо идти вот так, по бураковской дороге, плечом к плечу, чувствовать друг друга, смеяться и совсем не думать о худых, невставленных окнах. Хорошо нечаянно локтем толкнуть одному другого, на минуточку заглянуть в глаза, увидеть в них спрятанные мысли и сейчас же сделать вид, что ничего не видно, и никто на всей земле, ни один человек не знает, о чем они думают. Всегда бы вот так — плечом к плечу, рука с рукой — и год, и два идти… и целую жизнь.
А когда приходят в барскую усадьбу, садятся на скамеечку под слабо трепещущими березами, проколотыми месяцем, получается просто, легко и не страшно.
— Вам холодно? — спрашивает Сергей Иваныч.
— Нет, мне не холодно! — отвечает Катерина Васильевна.
— Нет, вам холодно! — упорно беспокоится Сергей Иваныч. — Сядьте вот так! Не так, не так! Возьмите мой пиджак.
— А вы?
— Я могу без пиджака.
— Сергей Иваныч, вы же простудитесь!
— Ничего подобного! Разве можно простудиться около вас? Мне совершенно не холодно. Да, да! Положу голову вот так — мне и не холодно…
Он совсем будто нечаянно целует ее в левую щеку, торопливо говорит:
— Ну, вот! Ругайте меня, такого дурака…
Катерина Васильевна молчит, улыбаясь украдкой…
В бурьяне у прогнившей веранды путается месяц, на тонких переломанных ногах ползает котенок с длинной золотистой шерстью. Вверху над скамеечкой перешептываются березы. Прямо на колени Катерине Васильевне падает холодный листочек. Прижимает она его к вспыхнувшим губам, чуть-чуть поворачивается и — опять улыбка, прямо в лицо, в самое сердце Сергею Иванычу.
— Катенька, милая, да?
— Да.
Есть весеннее солнце и темной ночью в сентябре, и светит оно особенно ярко только раз во всю жизнь, когда два биения — в одно и две радости — в одну.
Молодо, горячо открывается Сергей Иваныч, словно на исповеди. Пусть все, все до капельки знает эта девушка, сидящая рядом с ним на скамеечке в старом, опять зацветающем, шумно поющем саду. Любви случайной, на один день, на одну неделю, он не хочет. Ему нужна не женщина как женщина, а женщина-друг, женщина-подруга, с которой можно радость разделить и горе выпить пополам. И нет ни одной девушки лучше Катерины Васильевны. Нет ни одних глаз лучше вот этих, ни одной улыбки лучше этой. И все ему нравится в ней, решительно все: и характер, и сердце, и ум, и белый платочек на голове, и даже (это нисколько не смешно!), даже маленький пальчик-мизинчик с обкусанным ноготком, потемневшим от черной работы. Молодец пальчик-мизинчик! Он работает, много работает, и такой именно пальчик и нужен Сергею Иванычу, чтобы совместно работать вдвоем. Каждый человек бывает раз в жизни поэтом, вот и он, Сергей Иваныч Пирожков, тоже поэт. И если Катерина Васильевна не станет смеяться над ним, тогда совсем не страшно. У него имеются помидоры с огурцами, десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом, и упрямый мужицкий характер. Был голод — пережил. Была болезнь — вылежал. А с Катериной Васильевной вынесет и не это. Конечно, УОНО положит жалованья не четыре рубля, но больше, и они займутся самообразованием: выучат кое-что из Карла Маркса, познакомятся с «материализмом». Теперь нельзя без этого, необходимо знать политическую программу. Сам Сергей Иваныч — не коммунист, но желает работать с коммунистами на общую пользу. Хочет ли этого Катерина Васильевна?
Пронизанная радостью, она отвечает;
— Да! Вместе с тобой.
Вот и все.
Надо только любить друг друга, ценить, уважать, поддерживать в трудную минуту, как добрым друзьям, и тогда совсем не страшно будет в глухих головтеевских полях.
И опять отвечает Катерина Васильевна, пронизанная радостью:
— Да!
А потом, возвращаясь с барской усадьбы, где два биения в одно, она говорит обиженным голосом:
— Слушай, Сережа, Панкратовы нарочно прислали мне арбузы с тыквами, чтобы унизить…
— Тебя?
— Ну, конечно! Они же знают, что у меня нет ничего, и если арбузы окажутся зелеными, значит, обязательно — насмешка тут. Давай на будущий раз ничего не брать от мужиков, чтобы не расстраиваться после…
Становится тихо и грустно.
Медленно налезает мохнатое облако на вспыхнувший месяц, режет его надвое черным заостренным крылом, торопливо прячет его под себя. Слышно в темноте, как в дому у дьячка жалобно плачет ребенок. У Сергея Иваныча с Катериной Васильевной тоже будет ребенок, станет плакать вот так же, в эту пору, а мужики нарочно принесут зеленых арбузов. УОНО положит жалованья не четыре рубля в месяц — только три, вышлет их через три месяца, сердито скажет: «Слушайте, гражданин Пирожков, что вы знаете о Карле Марксе?»
— Ты о чем думаешь, Сережа? — мягко спрашивает Катерина Васильевна.
— Так, пустяки! — встряхивает головой Сергей Иваныч. — Тыквы с арбузами мы обязательно выкинем к черту и, если надо будет, посеем своих на будущий год.
Но дома, в маленькой комнатке, сидя на кровати в одиночку, думает он все о том же, об одном и том же: можно ли ему иметь ребенка?
А голые стены, голый непокрытый стол, кучка рваных букварей на столе отвечают ему:
— Нет, нельзя! Это преступление.
— Преступление?
— Да.
Что же ему делать, если не хочет он любви случайной на один день, на одну неделю?
Молчат голые стены, молчат буквари на столе.
В окно пробивается светлая полоска.
Утро.
На дворе у попа с дьячком поют петухи.
2
Устал Сергей Иваныч, ослаб неожиданно. В полдень пишет письмо:
«Многоуважаемая Катерина Васильевна! Сегодня ночью мы объяснились в любви. Вам известно мое отношение, которое вы наблюдали, но, как честный человек, я должен предупредить вас, что — .»
Сергей Иваныч ставит тире и точку, потом еще тире и точку и так дописывает всю строку: тире и точка — . — . — . -.
Сидит неподвижно, прижимая лоб левой ладонью. Глупо смотрит в окно на попова теленка и упорно думает о теленке: сколько в нем пудов, если зарезать его на мясо? Почем дадут за пуд, если продать это мясо на базаре? Сколько можно выручить денег? Денег получается много, целая куча и все новенькими бумажками. Вдруг поднимается ветер, раскидывает бумажки в разные стороны, и несколько миллионов через худые, невставленные окна залетают в комнату головтеевского учителя. Сергей Иваныч выписывает книжек, занимается самообразованием: нельзя теперь без этого. Надо выучить кое-что из Карла Маркса, познакомиться с «материализмом». А теленок вскидывает задние ноги, задирает грязный хвост и несется мимо школы от большой, громко лающей собаки.
На кровати, растянувшись, валяется серый кот с прокушенным ухом.
Встряхивая головой, Сергей Иваныч пишет:
«- . — . любить нам друг друга нельзя, потому что я не имею возможности, чтобы содержать ребенка. Прошу не сердиться на меня и понять мое нравственное состояние. Я думал об этом целую ночь и пришел к убеждению, что не имею права обманывать вас. Если вы не будете сердиться на меня, вы придете ко мне сегодня вечером, и мы поговорим обо всем, как добрые друзья. Помните? А если не придете, я увижу, что вы рассердились, но я очень прошу вас не сердиться. До свиданья. Уважающий вас Пир-ов«.
Сергей Иваныч тягостно смотрит на слово «уважающий«, на слово «Пир-ов» и совсем неожиданно рвёт письмо на мелкие клочья. Долго ходит по комнате, останавливается около двери, манит кота. А когда кот, прыгая с кровати, трется около Сергея Иваныча, выгибая спину, он беззлобно выталкивает кота в сени.
Опять пишет, но уже маленькую, совсем маленькую записочку:
«Милая Катенька! Приходи немедленно, мне нужно поговорить по очень серьезному делу. Твой Сергей«.
На пороге стоит сама Катерина Васильевна, повязанная белым платочком. Глаза у нее вспыхивают молодым, задорным блеском, смеющиеся зубы блестят. Сейчас она была за церковью, нарвала там пучок молоденького полынку, связала его в маленький веник и пришла убрать неубранную комнату. Она, конечно, знает, что все мужчины ужасные неряхи, и вот тому примеры: почему паутина в углах? Почему окурки на полу? Почему белье под кроватью? Ой-ёй-ёй!
Такие дела ей не нравятся, и она немедленно примется за работу. Только что за записка лежит на столе у Сергея Иваныча? Кому он пишет любовные письма? Можно посмотреть?
— Так, пустяки! — неохотно отвечает Сергей Иваныч.
Катерина Васильевна два раза перечитывает маленькую записочку, встревоженно смотрит на Сергея Иваныча.
— Серьезное дело? Какое?
— Так, пустяки! Ты узнаешь после…
Долго молчали.
Катерина Васильевна свертывает записочку трубочкой, обрывает ей уголки, грустно смотрит на душистый полынковый веник, брошенный у порога, и вдруг поднимается, горько обиженная. Сергей Иваныч берет ее за руку:
— Не сердись! Мне нужно поговорить…
— О чем?
— Я сейчас скажу.
— Ну, говори!
— Садись!
Ходит по комнате Сергей Иваныч и, словно урок повторяя, рассказывает о том, что жениться им нельзя, потому что нет материальной возможности. Вопрос этот надо отложить до тех пор, пока не выяснится окончательно: положит ли УОНО жалованье и в каком размере.
Катерина Васильевна не верит: она же совсем не такая женщина, которой нужен богатый жених. Она прекрасно понимает, что они бедные люди, но неужели совсем нельзя жить бедным людям? Ведь вчера Сергей Иваныч сам говорил, что им не страшно вдвоем и будут они поддерживать друг друга, как добрые друзья. Ну, ну, ну!.. Катерина Васильевна совершенно не знала, что он такой трус и так скоро отказывается от своих слов. Вот она не боится нужды и все уже высчитала наперед. Да, плохо! Да, трудно! И все-таки она не такая, чтобы падать духом. Если же не любит ее Сергей Иваныч, не нравится она ему, тогда другое дело, и она не станет напрашиваться насильно. Пусть он успокоится и выбирает себе другую невесту, которая нравится больше…
Щеки у Катерины Васильевны наливаются горячим румянцем, губы дрожат. И нет в эту минуту ни одной девушки прекраснее ее, ни одна девушка не говорила так искренне. Загораживает ей дорогу в сенях Сергей Иваныч и торопливо, громко и шепотом приносит самые страстные, горячие клятвы, что любит он только ее, только одну ее и готов войти с ней в любую жизнь — самую разоренную, и, любя друг друга, в двое рук устраивать эту жизнь, опустошенную голодом, войной и невежеством… Надо только подумать… Честное слово, надо подумать о ребенке!.. Не может он, Сергей Иваныч, как порядочный человек, обманывать другого человека, не имея материальной возможности… Катерина Васильевна роняет две слезинки — уже не горечи и обиды — сами выкатились из глубины застучавшего сердца.
— Перестань, Сережа, брось!..
И опять хорошо.
И опять хочется громко смеяться и бить глупого Сергея душистым полынковым веником по рукам, чтобы не лез обниматься. Ну, какой он глупый! Какой он смешной. Неужели бедным людям совсем нельзя жить? Для чего же тогда молодость? А эти руки, которые все могут делать? А эти глаза, которые всему смеются? Так, без причины смеются, потому что хочется смеяться. Ребенок?
— Брось, Сережка, не болтай!
Катерина Васильевна в беленьком платочке — настоящая хлопотунья-хозяйка. Подвязалась стареньким фартуком, чтобы не перепачкать последнюю, прости господи, юбчонку, засучила рукава, насадила душистый полынковый веник на ухватный черенок и ловко так, проворно обметает потолок, голые стены и нарочно, нечаянно будто, тычет в бок смешного Сергея ухватными рожками.
— Ой! Ушибла я тебя?
Хочется Сергею Иванычу, чтобы Катенька еще разок толкнула его нечаянно, но она отгоняет прочь, гонит из комнаты в школу.
— Иди, иди! Пересчитай там книжки.
А сама подтыкает юбку повыше, моет, старательно моет пол, прикалывает на стену картинки из уцелевших журналов за 1904 год и, когда все готово, ласково кричит в приотворенную дверь:
— Сережа!
— Да?
— Можете удивляться.
Сергей Иваныч удивляется долго и никак не может поверить: потолок не его, пол не его, стены не его и кровать не его. Откуда картинки взялись? Откуда наволочка свежая на подушке? А откуда столько солнца в маленькой, просветлевшей комнатке? И окошки наполовину замазаны газетной бумагой, и день немножко пасмурный, тучки по небу ходят, наверное, дождик будет, а в комнате горит и светит невидимое солнышко. Это в глазах оно, в глазах у Катеньки, Катерины Васильевны.
— Милая! Милушка! Да?
— Угу!
Целует ее Сергей Иваныч в теплые, смеющиеся губы, весело машет руками.
— Новоселье, так новоселье! Садись на это место, отдыхай, а я поставлю самовар. Нет, нет, не вставай, я сам поставлю… Сиди!
Он громко стучит самоварной трубой, опрокидывает самовар разыгравшимися ногами, быстро вытирает тряпкой пролитую воду, шумит, дурачится, подпевает:
Своей-ю собствен-ной ру-кой!
Вот и свадьба, свадебный стол после долгих сомнений: густой морковный чай без сахара, мягкий ржаной хлеб, заработанный нынешним летом, вкусные, просоленные огурцы, кровянистые помидоры, посыпанные перчиком, и кусок уцелевшей селедки из го-лозтеевского кооператива. Можно жить бедным людям, надо только любить друг друга, ценить и уважать…
Разглядывая себя в непрочитанном самоваре, Катерина Васильевна говорит:
— Завтра обязательно песком вычищу его. А зеркало есть у тебя, Сережка?
— Было где-то вот такое.
Смех.
— Покупать не будем?
— Зачем его?
— Налить тебе еще стаканчик?
— Налей!
Вот и свадьба.
По вымытому полу важно ходит большой серый кот, трется в ногах под столом, сладко мурлычет. Ему дают селедочные кости — пусть угощается, такие праздники нечасто бывают. Катерина Васильевна берет кота на колени, гладит ему теплую спину, пристально смотрит в зеленые прищуренные глаза.
— Ох ты, Васька, Васька, Василий Котович! Не будешь меня царапать?
Сергей Иваныч тоже говорит коту, показывая на молодую жену:
— Знаешь, кто это? То-то!
А вечером перетаскивает богатство Катерины Васильевны: сундучок с поломанной корзинкой, два чугунка, старые ботинки, которые можно починить, железную кровать на деревянных ногах, бумажную коробку из-под изношенной шляпы и большую связку книг — повести с романами — приложение к «Ниве».
— Вот так мы! — говорит Сергей Иваныч, нагибаясь под ношей.
— Брось, Сережа! — дергает его за рукав Катерина Васильевна. — Поп в окошко смотрит…
— А плевать мне на него!
— Тише дурачься, нехорошо.
— А чихать мне на него!
Вот теперь по-настоящему: два биения — в одно и две радости — в одну…
Отзывы о сказке / рассказе: