3
Осень.
Длинная головтеевская осень с черными вечерами. Дует ветер, льет дождь, глухо позвякивает оторванное железо на поповской крыше. Поп Алексей в серых мешочных штанах, обутый в липовые калоши, поданные за упокой души умершего лапотника Михалева, сгорбившись, стоит на крылечке, по-мужицки сосет самосадку, обжигая усы, по-мужицки сплевывает под ноги и еще дальше — на переднее колесо у бочки возле ворот. На своем крылечке стоит дьячок Панафеев в распоясанной рубахе, громко спрашивает попа Алексея:
— Батюшка, у вас теленок дома?
— Дома.
— А новость вы слышали?
— Нет.
— Интересную штуку пишут о капитализме!.. В Москве уже торгуют вовсю…
— Да не может быть?
— Честное слово! Коммунист один рассказывал в исполкоме…
А тощая, захудалая дьячиха, беременная восьмой месяц, выносит из сеней маленького котенка, кидает его на дорогу далеко от крыльца.
— Сволочь!
— За что? — спрашивает дьячок Панафеев.
— Молоко слакал из горшочка.
— Ах, сукин сын! Пошли иди Шурку, пускай отнесет на огород подальше, а то опять притащится назад…
Осень.
Не летают журавли над полями, не висит тонкая паутина. Низко упало почерневшее небо над головтеевскими крышами, перекидывается с гумна на гумно мокрая, приблудная ворона с разинутым ртом. Каркает в самое ухо, в самую душу и медленно, большими кусками вытаскивает оттуда недавнюю радость. Скрипят ворота под горой, грызутся собаки, ругаются мужики. Раскорякой идут они, вымазанные грязью, тяжело хлопают широкими мордовскими лаптями. (Мордовские лапти лучше русских: лыка меньше берут и ногам вольготнее.) Каждый день проходят мимо школы головтеевские мужики, едут на лошадях: с гумна, на гумно, в поле, из поля, в жиденький лесок на горе. Утром и вечером привозят они солому, хворост, выбранную картошку, посеянную на новине в вырубленном лесочке, тащат зеленые арбузы — последыши. Не попа Алексея жалко — душу свою. Кто картошек подол высыпет на поповское крылечко, кто арбузов зеленых бросит у ворот — годятся теленку.
И каждое утро поп Алексей кричит с своего крылечка дьячку Панафееву:
— Вам не давали?
— Мало! — откликается дьячок.
— А вы намекните!..
Осенью, в осеннюю грязь, когда сильно дует в окошки, иначе и нельзя, как только сесть рядом, прижаться друг к другу и поддерживать друг друга хорошими разговорами.
— Тебе, Катюша, не холодно? — спрашивает Сергей Иваныч Катерину Васильевну.
— Мне? Нет. А что?
— Может быть, холодно?
— Ну, я привыкла к этому!..
— Ты скажи, когда будет холодно.
— А ты не озяб?
Сидят они, будто два зайца на маленьком островке, в маленькой комнатке с двумя окнами на дорогу, смотрят в черное, осеннее небо над селом и думают о том, что необходимо выучить кое-что из Карла Маркса, познакомиться с «материализмом» и работать вместе с коммунистами на общую пользу. Катерина Васильевна запрокидывает голову, экзаменует:
— Слушай, Сережа, ты помнишь, чем отличается республика Советов от буржуазной республики?
— Помню.
— Чем?
— Потому что буржуи там во главе с министрами, разные соглашатели, а у нас рабочая диктатура.
— А что такое РСФСР?
— Это я знаю. Ты потруднее спроси.
— Ну, подожди! Кто был Плеханов?
— Плеханов-то?
— Да!
Оба смеются.
Трудно все-таки удержать на память без привычки разные слова политические. Хорошо бы словарик такой приобрести или книжек больше накупить. Дорого очень.
Когда выдается сухой осенний денек и выше поднимаются облака над Головтеевом, молодые шкрабы с двумя веревочками идут в нагорный лесок, будто прогуливаются. Дружно идут, плечом к плечу.
— Наплевать! — говорит Сергей Иваныч. — Натаскаем сами воза два.
— Конечно, натаскаем, — успокаивает Катерина Васильевна.
— Тебе не тяжело?
— Ну, вот еще! Я же привыкла к этому, до шестнадцати лет работала в поле. Посмотри, какие у меня мускулы!
Сергей Иваныч щупает на руке Катенькины мускулы, дает ей пощупать свои, и вот так — с шутками, обоюдно-согласные, решившие протерпеть до конца, нагружаются они вязанками хворосту, по-стариковски выгибают спины, но идут дружным, веселым шагом. Правда, немножечко неудобно таскать дрова на себе, но ведь это временно. Уберутся мужики с полей и огородов, покончат с делами, выйдут на собранье. Выйдет к ним и Сергей Иваныч, скажет о том, как необходимо ученье каждому человеку, и тогда председатель совета поставит на голосованье:
— Товарищи, согласны, чтобы дров на школу?
— Согласны!
— А окошки с печкой?
— Согласны!
Катерина Васильевна тоже подтверждает:
— Потерпим, Сережа! От этого не надо расстраиваться…
Поповская служба дороже.
Сегодня поп Алексей сразу попал на крестины, на похороны, и прямо из-под горы, с двух «праздников» заходит к Сергею Иванычу. Пьяненький от пирогов, от жирной самогонной икоты, выхаживает он по маленькой комнатке бойкими солдатскими шагами, громко уверяет, что никак нельзя народу без религии жить, и, если по совести признаться, народ этот немножко дурачок, которого надо полтораста лет учить. Да, да! Именно полтораста, потому что в крови у народа тяготение к церкви от дедов перешло, от крепостного права. И будь тут двадцать восемь революций, этого не уничтожить никакому Карлу Марксу. Ясно! Пусть кто-нибудь докажет, что поп Алексей — контрреволюционер. Ничего подобного! Он тоже социалист, только особого склада, на манер католика с протестантом, которые не признают православной церкви, и душа человеческая всегда стремится к слиянию с богом, хотя бы путем недоказанным. Если хочет Сергей Иваныч не быть дураком, пускай переходит в духовные. Факт! Были у дьячка худые окна — вставили. Дымила печка в трех местах — починили. Это к псаломщику такое отношение. А если священника взять? Ни один человек не устоит, кроме заведомых коммунистов, не верующих в бога, и те придут перед смертью к нему, потому что капитализм возрождается, мелкая собственность…
Рассказывает поп Алексей уверенно, весело, на прощанье говорит:
— А вы напрасно невенчаны живете. Старики недовольны вашим поступком, и самим вам неудобно покажется после. Давайте обвенчаю! С вас подешевле возьму. Если денег нет, в рассрочку сделаю.
Он ловко подмигивает, нащупывая круглым глазом молодых невенчанных шкрабов, смеется:
— Чубуки! Вздумали в бога не верить… Коммунистическая партия… Советская платформа. Эх вы, чалобоны, милые люди!..
4
Не все умирает осенью в полях под тяжелым дождем, не все холодеет в глухую осеннюю ночь. Пусть худые окна в головтеевской школе, пусть дымит развалившаяся печь. Сергей Иваныч не коммунист, но желает работать с коммунистами на общую пользу вместе с Катенькой, Катериной Васильевной. Хоть немного, совсем немного, но, любя друг друга, ценя и уважая, будут они с ней устраивать степную, далеко от города заброшенную жизнь, опустошенную голодом, войной и невежеством, станут класть по маленькому-маленькому камешку. Каждый человек бывает поэтом, вот и он, Сергей Иваныч, поэт. Не все только деньги, не все только брюхо. Есть вещи, за которые совсем не платят деньгами, и никто никогда заплатить не сумеет…
Падает первый снежок двадцать восьмого октября, ударяет предзимний морозец, вяжет, кует жидкую грязь, сковывает головтеевскую речку в отлогих берегах. По первому снегу легким уверенным шагом идет Сергей Иваныч в головтеевский союз молодежи. Но союза нет. Был и — нет. Только плакат в исполкоме висит, а на плакате молодой паренек лицом к восходящему солнцу, на котором исполкомские мухи насажали темных пятнышек, будто черного пшена насеяли по желтому загоревшемуся полю. И надпись внизу, вырванная посредине на курево:
Товари диняйтесь
Долой капи да здра
Пусть в Москве торгуют вовсю. Пусть дьячок с попом Алексеем уверяют, что возрождается капитализм наподобие иностранных держав, но зачем так мрачно в Головтеевском исполкоме? Неужели только деньги? Неужели везде? Вот секретарская лысинка, утыканная редкими волосочками. Вероятно, он, секретарь, разорвал плакатную надпись, свертывая кривую увесистую ножку согнутыми чернильными пальцами. А вон член исполкома — головтеевский мужик с потными, упаренными волосами. Это он с трудом выводит восемь букв своей фамилии и, поднимая от стола отяжелевшую голову, густо дышит через обе ноздри, будто на гору поднялся. Но где же союз молодежи?
Был! Спросить надо у Мишки.
— А Мишка где?
— Дома, наверное.
В комнате у себя Сергей Иваныч говорит Катерине Васильевне:
— Надо работать, Катюша! Ты понимаешь, какое положение? В нашем селе сто сорок восемь дворов и одна-единственная газета, которая пришивается к исполкомским делам. Видал сейчас ребятишек пьяных — чуть-чуть постарше школьного возраста. Тоска у всех, и глядеть некуда, кроме как в пустое холодное поле за гумнами. Надо придумывать чего-нибудь, так нельзя…
И Катенька, чудная, никогда не перечащая Катерина Васильевна:
— Обязательно надо работать, Сережа.
Вечером Сергей. Иваныч вымеряет классную комнату прищуренным глазом — маловата немного, придется перегородку одну разобрать, а тут, в этом углу, сцену приспособить. Сойдет на первый раз. Катерина Васильевна делает кудельные бороды с кудельными усами: тоже сойдет на первый раз. Сам Сергей Иваныч будет разыгрывать тяжелые роли — драматические, а Катерина Васильевна больше всего способна на комические. Может, она старушку представить и даже старика, если приклеит себе бороду из кудели…
Думает Катерина Васильевна, кого помощником взять, а Егорка, хромой красноармеец, тут как тут. Услыхал, что учитель союз молодежи отыскивал, даже ужинать не остался — прямо в школу поскакал на хромой ноге. И хотя Егорка постарше годами молодого союза, ну да ничего — сойдет на первый раз: очень любитель он до разного представления. Попробовал голос Егоркин Сергей Иваныч, говорит:
— Голос у тебя залетный, ты мне пригодишься.
— По какому случаю, товарищ учитель?
— Спектакль будем устраивать… Станешь помогать?
Рад Егорка, наперед вылезает. Я, говорит, такую спектаклю устрою, товарищ учитель, всем праздникам будет праздник.
— Ну, ну! улыбается Сергей Иваныч. — Ты человек сознательный.
— Я вот какой сознательный! — хвалится Егорка. — Вопьюсь в это дело, меня насильно не оторвешь… Мы и шествие устроим по улице, как в городе, пускай глядят на нас, кому хочется.
Увидал он утром Дуняшу Маерову, первую запевалу во всех хороводах, и ласково так подсыпается к ней с левого уха:
— Дунь, желаешь послужить рабоче-крестьянскому народу?
— Когда?
— Приходи в училищу завтра вечером!
Пришла Дуняшка, а народу в училище — будто свадьбу справляют. Илька с Захаркой басами ревут, Тяпа с Култыногим тенорами подхватывают, потолок готовы вышибить от большого удовольствия. Тут еще Аринка Сапронова дискантом кроет, соловьем разливается:
Смело, товарищи, в ногу!
Сам Сергей Иваныч за регента управляет. Махнет железной палочкой-рогулечкой — все утихнут. Еще махнет — все начинают:
Духом окрепнем в борьбе…
Долго не могла приладиться Дуняшка, а как залезла голосом в самую гущу да поплыла по высоким нотам с одной на другую, даже Егорка-красноармеец подпрыгнул на одной ноге:
— Мертвых поднимем, истинный господь!
Слушают мужики под окошками, переглядываются.
— Чего они задумали?
— В бога не веруют…
А Егорка — выдумщик здоровый. Вернулся домой со спевки, дудку налаживать начал, чтобы громче кричала. Сделал одну в четыре дырочки — не берет. Сделал другую на восемь дырочек, прижал три дырочки тремя пальцами — в самый раз. Надул щеки и начал выводить тому подобные мотивы. Услыхал ребенок в зыбке тятяшкину игру, сначала заплакал с перепугу, потом смеяться стал, готовый из зыбки выскочить. Услыхали девки — готовы всю ночь простоять перед Егоркиным окошком: очень уж музыка завлекательная.
Разошелся Егорка, даже учителя отсовывает в сторону, чтобы на первом месте стоять. Прошел он с вечера накануне по двум головтеевским улицам и кого увидит из молодых парней с молодыми девчонками, скажет:
— Как услышите, дудка моя заиграет завтра, собирайтесь в училищу!
— Зачем?
— Праздник устроим… Пролетарии всех стран…
Отзывы о сказке / рассказе: