5
Утро.
Седьмое ноября.
Падает пушистый снежок, постукивает мороз на головтеевской речке, в отлогих берегах. Ревет Егоркина дудка, будто труба архангельская на страшном суде: поднимаются живые и мертвые, больные и здоровые. Кто в окошко глядит, кто в калиточку из ворот. Только ребята молодые с девками молодыми валом валят на Егоркину дудку. А Егорка уже флаг кумачовый выкинул около школьного крылечка, и надпись на флаге том кривыми, неровными буквами:
Ученье — свет, неученье — тьма.
Долой капитализм!
Сергей Иваныч докуривает папироску из зеленой душистой махорки, волнуется: не выйдет, как в городе, — музыкантов настоящих нет и флаг без золотых кистей. Катерина Васильевна разрумянилась, разгорелась, стоит вместе с певчими, по-девичьи улыбается Сергею Иванычу, смотрит на хромого товарища Егорку. Покрыл Егорка флагом красным молодых парней с девчонками, командует без возраженья:
— Со знаменью вперед! Неси его, Ванек! Певчие, слушайте тон, шагайте в ногу, пойте дружнее! Басам подхватывать, тенорам выносить!
Дернул в дудку сам Егорка, подхватили баса, вынесли тенора, и пошли нарядной стеной по головтеевской улице, прямо с горки, налево от церкви. Торчат из окошек бороды мужиков — лопатами, лопухами огородными, узенькими мочалками.
— Господь судом идет!
Плещется красный флаг под ноябрьским ветерком, вспотел знаменосец Ванек, напирая грудью вперед. Поддают баса, кроют тенора, серебром рассыпается Дуняшкин тонкий голос:
Смело, товарищи, в ногу!
Оборвала узду Леонова кобыленка у ворот, махнула по улице вместе с санишками, ударилась в околицу, в степь, задирая перепуганную голову.
— Пресвятая богородица, спаси нас!
Выскочила Лизарова собачонка на дорогу, тявкнула и — подавилась.
— Что такое на улице делается?
Масленица не масленица, и на пасху не похоже. Девки в полушалках новых, парни — в пиджаках. Ребятишки прыгают, мужики шагают сторонкой, бабы.
Проснулся Матвей Дудаков — голова болела с похмелья — крикнул:
— Марья!
Улетела, скрылась Марья.
— Там!
Приехал Захар Веретенников из другого села, кричит у ворот:
— Авдотья.
Улетела, скрылась Авдотья.
— Там!
Зашел Иван Кузьмичев в избу, чтобы позавтракать, а в печи на горячих углях похлебка из чугуна плещется.
— Дарья!
Улетела, скрылась Дарья.
— Там!
Гудит Головтеево от Егоркиной дудки, растет «эманстрация», будто снежный ком. Лежал старик Крутоберов на печке — слез. Лежала старуха Сихаева на полатях — слезла. Старик — на улицу, старуха — на улицу. Думали, попы с молебном идут, а как глянули попристальнее, увидали в губах у Егорки длинную дудку, оба сказали:
— Ай-яй-яй!
Когда остановились около школы, Егорка речь произнес:
— Вот, товарищи, сейчас мы по улице ходили со знаменью рабоче-крестьянского пролетариата, а вечером покажем спектаклю. Все приходите смотреть, как будем разыгрывать, а пока, ввиду организации сознательных, крикнем «ура» за всемирную революцию.
Крикнули.
Тряхнули знаменью, еще раз крикнули.
Вечером, разглядывая кудельные бороды с кудельными усами, Сергей Иваныч тревожно спросил Катерину Васильевну:
— Что ты, Катюша, смотришь так?
— Ничего, Сережа, не беспокойся за меня…
— Хворать хочешь?
— Нет!
Сергей Иваныч пощупал ей лоб, мрачно нахмурился.
— Голова очень горячая у тебя…
Катерина Васильевна неестественно улыбнулась:
— Нет, Сережа, не бойся! Полежу до спектакля, она и пройдет. В уши надуло.
Играли долго, было весело, много смеялись над Егоркой в кудельных усах, над Катериной Васильевной, которая выходила мужиком в шароварах. Потом Сергей Иваныч говорил речь о том, как необходимо учиться каждому человеку, а ночью Катерину Васильевну бросило в жар. Сергей Иваныч укрывал ее тоненьким проношенным одеялом, сверху накладывал серенький учительский пиджачок с заплатанными рукавами, сам вытапливал починенную Катенькой печку, но Катерина дрожала мелкой дрожью, сжималась в комочек, силилась улыбнуться.
— Холодно, Катюша?
— Нет, нет, Сережа, пройдет! Лихорадка ко мне привязалась.
— Может быть, чайку согреть?
— Да.
Поил Сергей Иваныч Катеньку чаем, гладил по волосам, а она, стискивая ему руку горячей ладонью, успокаивала:
— Нет, нет, Сережа, пройдет!
6
Дождь и снег.
Воют собаки под горой, ругаются мужики. Низко плывут облака над Головтеевом — белые, черные, рогатые, взъерошенные — целые горы, наметанные огромной рукой. И кажется под ними маленьким, раздавленным пятнышком степное село в сто сорок восемь дворов. Уныло дребезжит колокол на низенькой колокольне. Мрут православные души, много еще православных душ в степном селе Головтееве, и каждая из них торопится в низенькую церковь побывать последний раз под темными сводами. Поп Алексей в мешочных штанах, дьячок Панафеев в кожаном большевистском пиджаке отпевают в два голоса, торопливо постукивают мокрым кадилом. Домой возвращаются веселые, с отяжелевшими карманами, мирно говорят о капитализме наподобие иностранных держав…
Ах, эта осень! Длинная головтеевская осень с черными вечерами.
Катеньке хуже.
Гладит она руку Сергею Иванычу горячей ладонью, просит успокоиться, уговаривает, что все пустяки, завтра она обязательно встанет, надо только достать где-нибудь подсолнечного цвету, который от лихорадки хорошо помогает. Молчит Сергей Иваныч, молча ходит по комнате из угла в угол. Волосы у него торчат щетиной, кулаки сердито сжимаются. Молчат рваные учебники на столе. Молчит серый кот, спрятав голову в пушистую шерсть на спине. Горит и будто совсем не горит привернутая лампа. Только ветер попискивает в незамазанные щели, да жалобно так потрескивает фитиль.
Дождь и снег.
Эх, если бы лошадь была у Егорки! Сейчас бы вот, сию минуту, запряг он ее в тарантас Тимофея Гаврилыча, сам бы сел на козлы и немедленно отвез Катерину Васильевну в Кандалинскую больницу. А если в Кандалинской больнице не помогут, может он и дальше отвезти, так, без копеечки отвезти за семьдесят верст, из уваженья к товарищу учителю, и потому, что он, Егорка, сознательный, смотрит по самому существу, а другие которые — несознательные.
Сидит Егорка на полу около кровати, рассказывает сказки. Хорошо слушать живой человеческий голос, и Катеньке легче. А когда уходит он, она говорит обиженным голосом:
— Сережа, милый, что же ты расстраиваешься? Завтра я обязательно встану и обещаюсь тебе никогда не студиться. Ты уходишь?
— Да!
— За подсолнечным цветом?
— Да!
— Оденься хорошенько, Сережа, шею повяжи моим платком. Слышишь, Сережа, пожалуйста, не простудись…
Стоит Сергей Иваныч на школьном крылечке, стискивая зубы, и быстро-быстро бросается в ветер, в дождь, в мокрый густо падающий снег — искать по селу подсолнечного цвету…
У Климовых — нет.
У Прокофьевых — нет.
У Вавиловых — нет.
У Гришиных есть, но немножко, только для себя…
Будто горит и будто совсем не горит керосиновая лампа в избе Тимофея Гаврилыча. Будто знакомый кто и будто совсем незнакомый сажает Сергея Иваныча за стол и голосом ласковым говорит:
— Выпей!
И еще кто-то говорит:
— Выпей!
Кто-то подает огурец:
— Закуси!
Сергей Иваныч мотает головой, отталкивает угощающего: нет, нет, пить ему совершенно не хочется, у него больная жена, ищет он подсолнечного цвету, который хорошо от лихорадки помогает, а крестьянам села Головтеева необходимо ремонтировать школу. Пусть товарищи крестьяне примут некоторые меры, чтобы дети их не остались без всякого образования…
Опять кто-то кричит в самое yxo:
— Правильно!
А потом подходит председатель совета в большой окладистой бороде, крепко трясет за плечо.
— Пей и держись за меня! Митрич, отвези его бабенку завтра в больницу, пускай ее хины напьется там…
Сергей Иваныч хочет обидеться, рассердиться, но председатель совета стучит кулаком по столу.
— Не хочешь снами пить? Митрий, выпрягай лошадь назад!..
Сергей Иваныч выпивает только одну — не ради себя, ради Катеньки, Катерины Васильевны, и — еще одну.
Мчатся тучи,
Вьются тучи!
Сколько их,
Куда их гонят?
Это из стихотворения Пушкина. Это сам Пушкин говорит, обнимая учителя Пирожкова.
— Не зарастет народная тропа!
— Да! — отвечает Сергей Иваныч. — Совершенно верно.
— Вы партийный?
— Нет, пока беспартийный, но желаю работать с коммунистами.
— Дайте вашу «руку, товарищ! Иван Семеныч Портнов, продовольственный работник, всегда к вашим услугам. Выпьем за будущее раскрепощенной России! Я, объективно выражаясь, тоже в некотором смысле беспартийный, но товарищи коммунисты открыто говорят: «Портнов, ты нам лучше партийного. Хочешь в кандидаты перейти?» Вы знаете, товарищ… Сергей Иваныч… Продовольственное дело, образовательное дело — ого! Помните, как в центре говорят: фронт.
Теперь Сергею Иванычу не страшно, а болезнь Катенькина — пустяки. Добьется он подсолнечного цвету, она моментально поправится, и будут они опять устраивать спектакли по праздникам. Сам он будет разыгрывать тяжелые роли — драматические. А Катенька — комические.
Нет Пушкина.
Нет и Некрасова.
Только туман зеленый качается перед глазами, а в этом тумане прыгает лохматое, страшное, с двенадцатью головами, и Сергей Иваныч ясно видит каждую голову, похожую на подсолнечную шляпку. Стоит перед ними головтеевский милиционер, товарищ Никифор, сильно кулаком стучит в грудь:
— Где ж бог у нас? Неужто совсем нет?
— Есть! — кричит кто-то в самое ухо Сергею Иванычу.
— Есть, только не видно!
И опять перед глазами лохматое, страшное, с двенадцатью головами, похожими на подсолнечные шляпки. А товарищ Никифор, головтеевский милиционер, обнимая товарища Пирожкова, настойчиво говорит:
— Есть или нет?
И еще кто-то обнимает с другой стороны:
— Почему ты невенчанный?
— Почему у тебя иконы нет?
И когда Сергей Иваныч отвечает товарищу Никифору:
— Нет!
Товарищ Никифор кричит:
— Арестован! И все остальные арестованы за самовольное происхождение пьянства…
Кто-то падает на пол, кто-то кричит на полу:
— Бей кирпичом!
Падает и Сергей Иваныч, опять поднимается, вылезает в сени, из сеней на улицу, и в ветер, в дождь, в мокрый густо падающий снег, возвращается в комнату, где Катенька дожидается. Кажется ему, что идет он по широкому полю, засеянному подсолнышками, и сколько кругом подсолнечного цвету, сколько дешевого лекарства, хорошо помогающего от лихорадки! Вверху играют жаворонки, кружит блуждающий коршун, а Сергей Пирожков, семнадцатилетний парнишка, едет в учительскую семинарию.
— Сейте разумное, вечное!
Вот и семинария кончена.
Вот и диплом с круглой печатью.
Директорский росчерк.
Это Катенька смотрит удивленными глазами, это она испуганно прижимается.
— Сережа, милый, что же такое?
Сергей Иваныч становится на колени около кровати и стоит на коленях до тех пор, пока не выплаканы Катенькой последние слезы.
Дальше сон…
Дальше бред…
Черный мешок, в котором легко задохнуться, смертная тоска, разрывающая сердце, пересохшие губы и огромный, блуждающий коршун под самым потолком. Спускается он будто бы на ниточке, клюет острым носом в горячечную голову, спрашивает голосом человеческим:
— Почему ты невенчанный?
Потому Сергей Иваныч — артист, а Катенька — артистка. Он играет тяжелую роль — драматическую, она — комическую. У него кудельная борода с кудельными усами, на ней холщовая юбка деревенской нищенки.
А вот и Егорка, хромой красноармеец. Вот и дудка Егоркина на восемь ладов, Тяпа с Култыногим, Илька с Захаркой, Аринка Сапронова, Дуняшка Маерова — целый союз.
— Как же это так?
— Неужто только деньги?
— Есть вещи, за которые совсем не платят деньгами и никто никогда заплатить не сумеет…
7
Белый снег, белая дорога. Стрекочет сорока на церковных березах, серыми кольцами плывет и расходится мягкий дымок над селом Головтеевом. Сухой, морозный, широкий горизонт, светлая радость. А Сережа по-прежнему милый, хороший и славный. Никогда он не пил, никогда не напивался пьяным, и вообще ничего такого не было с ним. Хворает же он оттого, что простудился в ноябре месяце, когда искал по селу подсолнечного цвету. И Катенька опять совершенно здоровая. Она теперь вот какая: одной ногой — в школе, другой — в маленькой кухне за тоненькой перегородкой. Рассказывает ребятишкам про Ленина, про Советскую республику, чем она отличается от буржуазной, разучивает «Интернационал», сама готовит лекарства для Сергея Иваныча. И нет таких лекарств ни в одной аптеке. Выпьет он настойки травяной, посмотрит в лицо, послушает — будто совсем не хворал. Хочется ему выйти скорее па улицу, подышать морозным воздухом, увидаться с Егоркой, поговорить о Егоркиной дудке.
А когда поправляется он, ведет его Катенька за село по белой непомаранной дороге. Он — в больших, разношенных валенках, оставляющих широкий след, она — в теплом платке, с обмотанными на шее концами. По бокам, возле дороги, стоят высокие кусты полынника, увешанные белыми сережками, зажженными солнцем. Все невиданно и ново в тихом безлюдье полей: безгранные дали, увлекающие вперед, и зачарованная тишина с легким похрустыванием под ногами, и воткнутая на бугорке деревянная часовня, надевшая белую пушистую шапку.
Сергей Иваныч стискивает Катенькину руку, радостно говорит:
— Какая ты хорошая, Катька!
Отзывы о сказке / рассказе: