25.
Шибко рвал киргизский ватер Мишку с Трофимом, все хотел сбросить в безлюдную степь. И когда глядели они на согнутых баб с мужиками, залепивших вагонные крыши, думалось им: плывут они по воздуху, над землей, над степью и никто никогда не достанет их, никто не потревожит. Только один раз больно сжалось Мишкино сердце — мужик напротив крикнул:
— Умерла.
Головой около Мишкиных ног лежала косматая баба кверху лицом и мертвыми незакрытыми глазами смотрела в чужое далекое небо. Тонкий посиневший нос, неподвижно разинутый рот с желтыми оскаленными зубами тревогой охватившей перепутали Мишкины мысли, больно ударило затекавшее сердце.
Трофим поглядел равнодушно.
Также равнодушно и мужики повесили бороды, думая о своем. Один из них сказал:
— Бросить надо, чтобы греха не вышло!
— Куда?
— С крыши.
Мишка напружинился.
Закрыв глаза, думал он о Лопатине, об оставленной дома матери, перебегал мыслями в Ташкент, но мертвая баба с оскаленными зубами закрывала и мать, и Лопатино, и далекий измучивший Ташкент, до которого никогда не доедешь. Тревожно оглядывая мертвую, шепнул Мишка украдкой Трофиму:
— Кто она?
— Голодная.
— Кинут ее?
— Нельзя днем кидать — увидят…
Навернулась огромная туча, залепила солнце, черным пологом упала над поездом. Лезет поезд с народом в эту тучу, режет ее свистками, кричит, орет, никак не может уйти. Или туча придавила, или косогор на пути: колеса перестали плясать, вагоны перестали раскачиваться. Медленно вытягивая хвост, поезд пошел тихим ходом, готовый остановиться совсем. Разом плеснул тяжелый, крупный дождь из огромного ковша, застучал по грязной обтертой крыше. Мужики сомкнулись кучей. Неподвижно сидели и Мишка с Трофимом под Трофимовой рогожкой. Только мертвая баба попрежнему лежала вверх лицом с мертвыми незакрытыми глазами, налитыми дождевой водой. А когда огромная туча разорвалась на мелкие клочья и клочья поползли над степью, роняя последние капли, — подступил сырой, холодной вечер.
Крошечным пятном обозначилась впереди маленькая станция.
Ближней долиной прошли верблюды.
Над бугром закурился дымок.
Трофим сказал Мишке, вздрагивая голым телом:
— Озяб?
— А ты?
— Я маленько озяб.
— Я тоже маленько.
— Есть хочется! — опять сказал Трофим.
— Мне тоже хочется, — сознался Мишка.
— Терпеть умеешь?
— А ты?
— Я по два дня терпел.
Не хотелось Мишке разниться от товарища, уверенно мотнул головой.
— Потерпим.
На станции мужики торопливо попрыгали. Остались на крыше вагонной только Мишка с Трофимом да мертвая баба с желтыми оскаленными зубами. Полный месяц, высоко поднявшийся над станцией, мягким светом обнял мертвое тело, заглянул в разинутый рог. Мишке сделалось страшно, но Трофим спокойно сказал:
— Мы не будем прыгать. Прыгнешь если, на другую крышу не скоро сядешь. Останешься на этом месте, хуже будет. Ты боишься мертвых?
— А ты?
— Чего их бояться, они не подымутся…
Поезд стоял недолго.
В темноте взмахнули фонарем около паровоза, разом стукнули буфера и —
в ночь,
в холодную сырость грузно двинулись вагоны, лениво играя колесами.
Проскочила последняя будка.
Глазом тусклым глянул последний фонарь.
Над вагонами повис негреющий месяц желтой лысой головой.
— Холодно! — сказал Трофим. — Давай обоймемся.
Мишка растегнул мокрый пиджак, и Трофим под рогожкой крепко обнял его вздрагивающими руками, прижимая живот с животом, грудь с грудью.
Так же крепко обнял и Мишка товарища, стягивая, полы пиджака на Трофимовой спине, и холодной, мглистой ночью, дыша друг другу в лицо, спасая друг друга от смерти, ехали они на вагонной крыше маленьким двуголовым комочком, слитые в одну непреклонную волю, в одно стремление — сберечь себя во что бы то ни стало.
— Мне теплее! — говорил Трофим.
— Мне тоже теплее, — соглашался Мишка.
— Подыши маленько в эту щеку!
— А ты мне подышишь…
— Угу…
Был короткий миг, когда в сердце у обоих родилась неиспытанная радость от согревшей дружбы. Не высказывалась она словами, ехали молча, но оба чувствовали ее в том, как хорошо, не страшно двоим…
И мертвая баба, теперь не пугающая, будто говорила им:
— Так, ребята, так!..
26.
Утром продавали Мишкин пиджак на большой киргизской станции.
Трофим сказал последний раз тоном опытного человека:
— Четыре тысячи проси.
— Дадут?
— Не дадут — убавить можно. Первым покупать буду я. Ты хвали хорошенько свой товар и меня нарочно ругай, если я стану дешево давать. Понял? Заходи в народ.
Вошел Мишка в пеструю базарную гущу, держа на руке отцовский пиджак, с боку к нему придвинулся Трофим:
— Громче кричи!
Мишка взмахнулся пиджаком.
— Эй, купи, продаю!
Дал Трофим отойти ему немного, опять придвинулся, громко спросил:
— Стой! Сколько просишь?
— Ты не купишь! — обернулся Мишка.
— А ты откуда знаешь?
— Денег у тебя нет.
— А ты мои деньги считал?
— Чай, так видать…
Трофим рассердился.
— Э, шантрапистый осколок! Говори окончательно — сколько?
— Четыре тысячи.
— Уступка будет?
— Набалвашь тебя, чай, он не больно старый…
Стояли Мишка с Трофимом в пестрой базарной гуще друг против друга, громко спорили, чтобы обратить внимание на пиджак, но никто, ни один человек не хотел остановиться около них. Поглядят издали — отвернутся.
Трофим сказал, повертывая головой:
— Хитрые, черти, не обманешь!
Уже падало веселое настроение, пиджак казался плохим, ненадежным, и в минуту отчаяния думалось: никогда не продашь его ни за тыщу, ни за полтыщу. В это время подошел молодой киргизенок, чуть-чуть повыше Трофима, уставился на ребят черными блестящими глазами.
Мишка взмахнул пиджаком:
— Купи!
Подвернулся киргиз с узенькой бородкой, выпятил губы, разглядывая пиджак с нутра и снаружи, по-русски спросил:
— Сколь?
— Дешево отдаю, за четыре тыщи.
— Тыща!
Трофим из-за спины у киргиза крикнул:
— А кто здесь хозяин этому пиджаку?
— Я! — повернулся Мишка.
— Сколько просишь за него?
— Четыре тыщи.
— Продать хочешь или болтаться пришел? — строго сказал Трофим.
— А тебе чего надо тут? — также строго ответил Мишка.
— Если хочешь продать, бери три тысячи с меня и больше никаких. Хочешь?
Посмотрел киргиз на нового покупателя, сплюнул, разгорячился, начал подкладку пальцем ковырять. Мишка по-купечески говорил:
— Не ковыряй, товарищ, матерья хорошая, два года будешь носить.
Подступили еще киргизы, загалдели, зацикали:
— Две тыща!
— Нельзя, товарищи, дешевле не отдам.
— Три тыщи! Ну!
Трофим осторожно шепнул:
— Убавь одну!
Хлопнул Мишка киргиза по руке, как большой, настоящий мужик, громко сказал:
— Прощай, пиджачек! Матерья больно хорошая.
С хлебом стало не страшно.
Нес его Мишка около сердца, крепко прижимая. Глаза блестели радостью, губы от нетерпенья подергивались. Хотелось тут же, возле торговок, прямо на базаре, вцепиться голодным ртом в большой каравай, глотать непрожеванными кусками, но есть на базаре было неудобно: рядом кружились голодные беженцы, смотрели на хлеб голодными, провалившимися глазами, могли отнять, и Мишка с Трофимом, самые богатые люди теперь, ушли обедать за станцию, в степь.
Хорошо светило солнце с высокого неба.
Вокруг белели киргизские юрты.
Беззлобно лаяли собаки.
А главное — хлеб.
Мягкий, еще теплый каравай лежал на коленях у Мишки, и от этого степь широкая, и небо над степью, и дымок, и белые киргизские юрты тоже казались мягкими, теплыми, успокаивающими.
— Ну, давай! — решительно сказал Мишка, запуская острый ножик в хлебный мякиш. — Держи за мое здоровье!
Сам он радостно перекрестился, принимаясь за еду, удивленный взглянул на товарища.
— Ты что не молишься?
— Бросил.
— Зачем?
— Так, не хочется… Дай мне еще кусочек! Много, убавь. Сразу не будем есть, оставим вперед.
Ели долго и все по маленькому кусочку. В животах у обоих становилось тяжело после голодухи, тело наливалось покоем, сладкой, сытой ленью. Хотелось уснуть под солнышком, забыться, ни о чём не думать. Мишка протягивал ноги в широких лаптях, подолгу лежал с раскинутыми руками. Потом опять садился, сонно глядя на убывающий каравай, резал от него по маленькому кусочку.
Трофим успокаивал:
— Пиджак не жалей! Только бы живым остаться — лучше будет…
На станции, после обеда, долго пили холодную воду у водокачки, широко подставляя под кран сытые отдохнувшие рты, начали умываться.
— Надо прифорснуться маленько! — говорил Трофим, разглядывая грязное брюхо. — Давай руки песком тереть!
— Голова больно чешется, — поежился Мишка. — И вот тут все время ползает.
— Вошки?
— Угу!
— Ты не дразни их, они хуже будут кусаться…
Поиграли, побрызгались холодной водой, стало совсем легко. Наигравшись, Мишка лукаво прищурился:
— Ну, теперь ты сам хлопочи!
— О чем?
— Как на поезд нам попасть.
— А ты чего будешь делать?
— Я тебя хлебом кормил…
Отзывы о сказке / рассказе: