X
Зима перевалила на вторую половину.
Степь глухо стонала. Была еще надежда спасти скот на подножном корму, хотя он отощал уже настолько, что с трудом выходил из ворот, а в поле только выбивался из сил, едва добывая из-под снега чахлую траву. Была еще надежда на то, что больше не подвалит снегу и до конца будет стоять хорошая погода. Трудно было верить этому, но так хотелось верить. Что же это? Давно ли был голод, давно ли погиб в степи весь скот, и неужели опять! За что наказывает бог! За что он мстит киргизам?
И вот пришло то, чего больше смерти боится степняк. Потянуло теплым ветром, обволокло все небо густыми тучами и среди зимы пошел осенний мелкий дождь. Люди перестали громко говорить, и с ужасом смотрели на небо.
Два дня смеялось небо над землей, два дня трепало оно над снежными полями свои мокрые космы, а на третий подобрало их, откинуло за горизонт и миллионами спокойных глаз взглянуло вниз. На утро, как всегда, величаво поднялось в морозном тумане тускло-холодное солнце. Ах, лучше бы оно не вставало!
Мощные сугробы намокли, осели и смерзлась. Стада бесцельно бродили по ледяной коре и с каждым днем все таяли и таяли. То тут, то там отставали и падали более слабые, а на утро их находили уже мертвыми, с жалобно устремленными в небо мутно-стеклянными глазами.
Потянулись кошмарные дни. За скотом уже никто не ходил, никто его не пас. Уже разгребли и скормили все навозные стены, скормили весь кустарник, раскрыли стайки и навесы, больше не осталось ничего. Дальше была только смерть.
Иса все силы прилагал к тому, чтобы спасти кобылу. Коровы и бараны легли вместе со сватовым стадом.
— Куда я без лошади? — говорил он Карип. — Буду с голоду пропадать, а лошадь сохраню.
И он продавал за бесценок все, что мог продать: кожи и овчины подохших животных. Все это охотно покупали в поселке, но давали так мало сена — небольшой клочок за кожу, — что лошадь, получая от хозяина по щепотке плохой болотной осоки пополам с камышом, день за днем теряла силы.
Она еще ходила по пригону, покачиваясь на ослабевших, похожих на палки ногах, или целыми часами простаивала, опустивши голову, словно покорилась смерти и ждала ее с тупым равнодушием. Только когда пустой желудок больно втягивал бока, она широко раскрывала уже безумные глаза и шла к дверям зимовки. Но пришел черед и ей.
В ту ночь, когда аул решил загнать всех лошадей в ближайший лес, где еще можно было обгладывать кору, с запада пришел буран.
Вьюга буйствовала до утра, и люди не спали всю ночь, прислушиваясь к ее дикому, безумно-торжествующему реву. А когда на утро пошли в лес, то уже не нашли там табуна. Вьюга вырвала его из лесу и увела с собой. Никто не знал, где его разыскивать. Только местами, из-под снежных дюн, выглядывали пятнами, как из полуразрытых могил, остывшие тощие трупы.
Это был последний удар, убивший разом и последние надежды.
Иса лежал теперь в зимовке на дырявой кошме, ничего не предпринимая и ни о чем не думая. С улицы, с пригонов голод перешел в зимовки, и люди, как недавно животные, доедали все последнее, что можно было есть. Иса не разговаривал с Карип. Он смотрел на нее с такой злобой и ненавистью, словно во всех несчастьях была виновата она. Карип чувствовала это и боялась. Разом постаревшая на много-много лет, она по привычке с утра хлопотала у печи, хотя нечего было ни испечь, ни сварить, ни изжарить и последнюю неделю питались только чаем.
Как-то утром зашел сосед, старый, постоянно больной Сулемень. Прошел к Исе на кошму, сел и замолчал. Не о чем было говорить, не хотелось говорить. Сидели так долго. Повздыхал, покашлял Сулемень и поднялся, чтобы выйти. Он переходил так из зимовки в зимовку, избегая встречаться с семьей. Когда он вылез за дверь, Иса злобно плюнул в дальний угол.
— Ходит, как собака, по чужим дворам, ищет, где пропасть.
— Душа болит, — заметила Карип.
— А у меня не болит? Зачем ходить? Кому надо?
— А разве лучше лежать? Если бы ходил, не голодал бы.
— Что!? Что ты сказала?
Карип боялась повторить.
— Говори, паршивая собака! Говори, что сказала!
Карип смело посмотрела на него и вся затряслась. Все, что накипело у нее за эти голодные страшные дни, неудержимо хлынуло наружу.
— Почему голодаем? — визгливо закричала она: — А? Кто виноват? Василий не гнал. Василий летом звал. Почему не пошел? А? Лень стало работать. Черт! Важный стал! Теперь пойдешь к свату в работники.
— Замолчи! — взревел Пса.
— Не замолчу! Брюхо жрать захотело, не велит молчать… Василий злой, говоришь, Василий голодом морил, а у Василия я не пропадала с голоду. У тебя пропаду, завтра пропаду.
Иса уже был на ногах.
— Замолчи, говорю!
— Не замолчу! Теперь и проситься будешь — не возьмет. Куда ему тебя, ленивого?
— Это вот ты ленивая баба. Видел я, как ты ему коров доила. Воровка ты! Молоко всегда воровала. Видел я… Если бы не ты, Василий взял бы меня хоть сейчас, а с тобой не возьмет.
— Меня не возьмет? Завтра пойду к Василию. Возьмет. А тебя ему не нужно. Ленивый ты и первый вор. Выпоротков сколько снес к Василию, шерсти сколько воровал.
— Молчать!
С налившимися кровью глазами он схватил ее за джевлук, приподнял за волосы и отшвырнул в сторону. Потом подбежал и пнул ее в живот. Карип завыла диким, дребезжащим голосом и сквозь слезы продолжала что-то выкрикивать, но уже нельзя было разобрать.
Иса прошел в свой угол, оделся и вышел, у дверей он постоял немного, поправил чулки и чембары, подтянул ремень и направился по дороге. Только вышел на взвоз, показалась станица, черневшая почти напротив, через реку. Иса спустился на лед. Он давно уже не был в поселке. Пойти взглянуть, что там делается, послушать, о чем говорят.
А жрать так хочется! В ушах звенит, когда быстро повернешь головой, и под сердцем так сосет, что, кажется, кто-то все внутренности тискает горячими крепкими пальцами. Ох, попросить бы у Варварушки калачик. Он вспомнил о Карип, и вдруг ему стало так жалко ее, эту старую, больную бабу, что под сердцем засосало и задергало еще больней. Не надо было бить ее. Голодная она. Он недавно ел у свата брюшину, а она, кроме чая, ничего не ела. Надо принести ей калач, целый калач. Да что калач? Надо… Он не решался подумать… Надо идти к Василию, проситься.
— Пойду, пойду. Буду плакать, просить.
Решение выплыло откуда-то извне, охватило его, и даже кровь бросилась в голову от одной мысли, что опять можно быть сытым и Карип не будет ругаться и плакать от голода.
Иса повернул было назад, чтобы обрадовать ее, поговорить и посоветоваться. Но сейчас же другая мысль толкнула его с силой вперед. А что, если Василий вот именно сейчас уже нанимает кого-нибудь? Теперь у него много дела в народу нужно много. Что, если он уже нанял всех? Иса прибавил шагу.
— Ах, успеть бы! Только бы успеть!
XI
Дом Василия Матвеича еще издали выделялся своим странным видом среди прочих. По обширному двору с трех сторон тянулись скирды сена такой высоты, что дом перед ними казался маленьким и низким. Тут были сотни стогов. Так спокойнее: из-под строгого караула не украсть ни клочка.
Когда Иса вошел в открытые ворота, он не узнал двора. Двор, огороженный скирдами, был похож на шумный ярмарочный ряд. Верховые лошади стояли одна к одной во всю длину забора. Посреди двора теснились сани. А у амбаров и скирд шумело до сотни человек. Тут были и киргизы, и русские. Всех их согнал сюда голод. Кто стоял у весов, где Кутайбергенька развешивал сено, кто метал со скирдов на воза, кто тащил к амбарам кожу. Василий Матвеич с недовольным видом принимал с крыльца овчины, успевая взглядывать и на стрелку весов, и туда, где сено брали возом. С ним ругался какой-то незнакомый казак.
— Ну, ну! — говорил Василий Матвеич: — Не нравится — отваливай.
Казак посмотрел на него, скрипнул зубами и повернул к воротам.
— Живодер! — крикнул он с дороги: — Среди бела дня дерет! Па-адлец!
Василий Матвеич только усмехнулся в воротник бешмета:
— Завтра придет да на пятачок дороже заплатит.
Иса подошел к крыльцу.
— Здравствуй, Василий!
— Ну, ладно. Чего ты, Исишка? Кожи? Не принимаю больше. Надо эти прибрать.
— Нет, я так.
— А тогда не мешай. Шляются только. Того и гляди, уворуют еще что-нибудь.
Горько стало Исе, до злости горько. Сколько лет жил на этом дворе, что хотел, то и делал, а теперь его гонят, как вора. Кутайбергень теперь хозяйничает. Вон кричит как! А с весами обращаться не умеет. Разве так надо накладывать? Но он смолчал.
Долго сидел он в сторонке, на нижней приступке, наконец, насмелился и подошел вплотную.
— Василий!
— Ну? Опять? Говорят тебе: некогда.
— Василий, возьми меня в работники.
Василий Матвеич прищурился, и нельзя было понять, засмеется он сейчас или выругается.
— А, Василий! Возьми.
— Ппа-а-шшел-ка ты к язве! Вот что.
— Василий! Даром буду…
— Тут делов выше глаз, а он вон с чем.
— Даром буду жить…
— Отвяжись!
— Без бабы буду, один… Корми, чем хочешь.
— Да что ты ко мне привязался? Тыкану вот как с крыльца-то!
— Василий!
— Теперь так «возьми», а как летом кланялся тебе, собаке, так ты что мне сказал? Ступай теперь к Михею. Он возьмет тебя.
— Что ты, Василий?! Какой человек Михей? Он сам к тебе в работники пойдет.
— Иди, иди, не разговаривай.
— Пожалиста возьми, Василий, — уже хныкал Иса. Лицо у него сморщилось, а трясущиеся губы никак не сходились, словно он собирался что-то крикнуть.
— Одного возьми… Бабы не надо.
Василий Матвеич уже не обращал внимания.
— А, Василий! Глупый был, ушел. Голодом теперь… Киргизский человек всегда был глупый. Русский умный.
— Ну-ка, посторонись, — оттолкнул его кто-то из русских. — Ишь ведь как его забрало. Прилип и шабаш.
— Сам ушел весной, — развел руками хозяин. — Заладил одно: «кочевать да кочевать», ну вот и укочевался. К моему же крыльцу и прикочевал.
— Верно, верно! — радостно согласился Иса. — Мимо тебя не пройдешь. Без тебя куда? Не возьмешь — пропаду, как скотина.
— А мало вам еще, собакам, достается. Не этак надо. Плутни у вас много, вот бог-то и посылает. Он видит. Его не проведешь.
— Верно, верно. Худой киргиз стал. Бог стал. Бог не любит больше.
— Ну, рассказывай теперь. Ты тоже хорош. В каждом глазу по три кобылки скачет. Мошенник первеющий, можно сказать. Долгу все еще не отдал. Вот к мировому скоро буду подавать. Только потому в держал, что у скота был хорош. А теперь не возьму. Обидел ты меня. И надо мне такого человека, да не возьму.
— Василий!
— Нет!
Оба замолчали. Продажа шла своим порядком.
И когда уже не было никакой надежды, когда Иса уже против воли начинал думать о том, что хорошо бы сходить к Михею, выпросить немного спичек, да и подпалить всю эту груду сена, Василий Матвеич обернулся, посмотрел на него и сказал презрительно:
— Укочевался! Дурак! Научился теперь, как кочуют? Это тебе хорошо. В другой раз не захочешь… Ну-ка, захвати на кухне хомуты да марш на пригон. Начинай там чистить.
Исишка даже не нашелся, что сказать. Вскочил, поскользнулся, взмахнул руками и побежал. Кругом захохотали. Но Василий Матвеич сейчас же окликнул его:
— Ты! Исишка! А с долгом как? За тобой там тринадцать с полтиной.
— Ой-бай, Василий! Пошто так? Шесть с полтиной там.
— Вот, вот! Так в знал. В глазах собака, плутует. Прямо в глазах. Убирайся!
— Ой, Василий!
— Айда!
— Ой, Василий! Я забыл. У тебя кагаз. Кагаз не обманет.
— То-то! Весь до самого нутра исплутовался.
Иса отвернулся угрюмо.
Когда он зашел на кухню, Агафья за столом хлебала щи. Мясной запах ударил ему в голову. В глазах пошли круги. Но он сейчас же осилил себя.
— Здравствуй, Агафья!
Она положила ложку и всмотрелась.
— Исишка?
— Я.
— Чево тебе?
— За хомутами.
— За хомутами?
— Ну.
— Уж не нанялся ли?
— Нанялся.
Она беззвучно рассмеялась во все лицо.
— Не хотел ведь. Зачем нанялся?
Он почесал под шапкой.
— Где хомуты?
— А говорил, не придешь, — продолжала Агафья: — Вот и пришел.
Исишка внезапно вскипел:
— Не толкуй! Давай хомут! Скажу Василию, он те…
Явилось желание стукнуть ее тем поленом, что лежало на полу у печки, или связать вожжами, крепче связать, как тогда на дороге, и избить.
Агафья сверкнула глазами.
— Собака! Пошел из избы! Разлаялся тут. Пообедать не дадут, паршивые. Дверь на пяте не стоит.
И так же внезапно Исишка остыл. Мясной запах проходил ему в самый мозг, был во рту, в груди, больно тискал желудок. Исишка съежился и с испуганным лицом шагнул вперед.
— Агафья, дай кусок.
Она растерянно мигнула.
— Дай кусок. Два день не ел… как буду работать?
Агафья подумала и толкнула ему через стол небольшую краюшку.
— Прогулялся, видно?
Схвативши кусок, он отошел к двери, присел и жадно заскрипел зубами по засохшей корке.
— Прогулялся! — ворчала Агафья: — Не приду, говорит… Был у дела, так нет… Шляются теперь, немаканые, день-деньской… От лени это у вас.
Исишка чавкал на всю избу, а слова Агафьи отдавались в голове тяжелым гулом.
— Василий говорил, что придешь. Правду сказал… Хотели, собаки, без бога прожить…
…Бу-у, бу-у, бу-у…
И вдруг взмыло все нутро. Исишка поперхнулся последним куском, едва передохнул от подступившей злобы и открыл уже рот, чтобы скверно-скверно выругать эту проклятую девку, как за него кто-то сказал:
— Дай, пожалиста, еще.
Сказал жалобно и тихо.
Отзывы о сказке / рассказе: