Алексей Свирский — Рыжик

XIII. Герасим

— Ну и разбойники, чисто разбойники… — услыхал Рыжик и оглянулся: рядом с ним вприпрыжку шел его сосед, обладатель сизого носа.

На этого человека смотреть было и жалко и смешно.

Лохмотья, висевшие на худом длинном теле, плохо согревали его, и он все время ежился и трясся, как в лихорадке. Он был обут в опорки, перевязанные бечевками. Женская кофта клочьями висела на его плечах.

Руки он прижал к груди, сам согнулся в дугу и, точно воробей, не ходил — подпрыгивал. После теплой столовой ему особенно показалось холодно на улице, и лицо его, худое, впалое, сделалось синим.

— И чего шуметь, — продолжал сосед, — из-за куска хлеба?.. Парень голода боится, ну он и хотел запастись… А они подняли вой… Экий народ бесшабашный!.. А тебе, голубчик, куда сейчас надо? — закончил он вопросом.

— Я не знаю… У меня теперь нет дороги, — печальным голосом ответил Санька и посмотрел на соседа доверчивым и просительным взглядом.

— Это, брат, плохо, когда нет дороги. Последнее, можно сказать, дело. А не хочешь ли со мной в ночлежку? Тут есть такая, где днем пускают… Уж, так и быть, поделюсь гривенником, — добавил сосед и крепко стиснул зубы, чтобы они не стучали.

Рыжик почувствовал великую благодарность к незнакомому человеку. Он с радостью согласился пойти с ним.

Через час оба они сидели на широкой наре частного ночлежного приюта и наслаждались теплом. Большая комната эта походила скорее на общую арестантскую камеру, нежели на ночлежный приют. Деревянные нары вдоль серых и влажных стен, низкий растресканный и закоптелый потолок, грязный неровный пол и единственное окно — все это, взятое вместе, должно было бы скверно подействовать на свежего человека, а Санька, наоборот, почувствовал себя счастливым, попав сюда.

— Хорошо под крышей сидеть! — восторженно повторял он. — Пусть себе ветер дует, а мне хоть бы что… Не правда ли?

— Да, это правда, — согласился сосед. — Без крова плохо остаться…

— Вот-вот, — перебил Санька. — Вчера, к примеру, я всю ночь по улицам шатался… Думал, пропаду…

— Неужто всю ночь?

— Всю!

— Да, горемыка и ты, я вижу…

— Здравствуй, Герасим! Что сегодня так рано пожаловал?

С таким приветствием обратился к соседу Рыжика вошедший мужик с окладистой русой бородой и бритым жирным затылком, хозяин ночлежки, как потом узнал Санька.

— Холодно, Прохор Степаныч, да вот еще товарища нашел, — виноватым голосом проговорил Герасим и указал на Рыжика.

— Что ж, и для него места хватит… Да вот с полицией мне беда: не позволяет днем пускать вашего брата, хоть ты что тут, — не позволяет, да и только.

Говоря это, хозяин подошел к наре и получил с Герасима гривенник. Потом он тяжко вздохнул, почесал затылок и ушел.

— Я в Питере, когда бываю, завсегда тут ночую. Хозяин здешний мне сродственником приходится, — сказал Герасим, обращаясь к Рыжику.

— Каким? — заинтересовался Санька.

— Он брат моей маменьки, а мне, стало быть, дядя. Этот дом его собственный.

— А с тебя за ночлег берет! — воскликнул Рыжик, и нотка возмущения прозвучала в его голосе.

— Эх, милый мой, молод еще ты и многого не знаешь, — тихо и вдумчиво проговорил Герасим. — Ты думаешь, он гривенник сейчас взял с меня? Нет, голубчик, он человек добрый, только в нем лукавый сидит и мучит его. Вот этот-то лукавый и толкает его к деньгам, и сердце жиром заволакивает, и доброту от него отнимает. А человек без доброты что? Хуже скотины, можно сказать. Вот мне и жаль дядю-то: этакий славный человек, а погибает через богатство…

— А почему ты ему не скажешь об этом?

— Кому?

— Да дяде! Он бы с тебя за ночлег не брал…

— Голос у меня, голубчик, слабый, — грустно усмехнулся Герасим, — не услышит он меня.

Рыжик ничего на это не возразил. Наступило молчание. Санька стал позевывать и потягиваться. Он всем существом своим ощущал теплоту и несказанно был доволен. Временами, как тучки на ясном небе, появлялись в его голове грустные мысли о завтрашнем дне, но он все эти думы гнал прочь и наслаждался настоящим.

— Уйду я скоро на родину, вытребую себе паспорт, отправлюсь по святым местам, — протяжным, тихим голосом, каким говорят дети, когда мечтают вслух, проговорил Герасим и стал снимать с себя кофту.

— А где твоя родина? — спросил Рыжик.

— Я из Нижнего. Мещанин я сам. Моей душе дорога нужна, долгая, широкая дорога нужна… Я, голубчик ты мой, человек печальный… Во мне сызмальства большая грусть живет… И толкает меня печаль моя и не дает мне долго на одном месте сидеть…

Герасим говорил все тем же мечтательным, тихим голосом, а Рыжик внимательно слушал его и думал: «Какой он добрый да безобидный…»

— В Питер уж я третий раз прихожу, — продолжал Герасим. — В первый раз дядя принял хорошо. Служить к себе поставил, четыре целковых в месяц положил. Прожил я до весны, да и в Москву ушел… Во второй раз явился я сюда. Уж дядя, гляжу, серчает… Пожил маленько и пошел во Псков, а со Пскова в Варшаву… И вот в третий раз сюда явился. А дядя уж совсем осерчал… «Зачем шляешься? Зачем землю-матушку понапрасну ногами топчешь?» — спрашивает меня. А я, известное дело, молчу. Ну, тут дяденька и сказал мне, что я для него как бы чужой и ежели буду приходить ночевать, то платить должен… Я и плачу. И вот такой я шатун завсегда был. И чем я виноват, ежели печальный я человек?..

— Вот и мне вчера печально было, — заговорил Рыжик, — страсть как печально было… Холодно мне, а ночь долгая-долгая… Даже всплакнул малость. Обида меня взяла.

— Да, голубчик, горя на земле много, а доброты мало. Ежели б люди были добрые, никакого бы и горя не было… А ты сам откуда будешь? — неожиданно кончил Герасим вопросом.

Санька ответил не сразу. Он откашлялся, пальцами причесал красные кудри, успевшие отрасти после военной стрижки, и промолвил, стараясь заглянуть в лицо своему собеседнику:

— Я издалека. Я за лето в городах двадцати побывал.

— А по какой надобности? — спросил Герасим.

— Да вот по какой… Счастье искали мы, понимаешь? И опять же Полфунта потерял я… Теперь вот уж я не знаю, куда идти…

Последние слова Рыжик произнес тихим, упавшим голосом.

— А родом-то ты из какого города? — участливо продолжал расспрашивать Герасим.

Санька вместо ответа стал подробно рассказывать историю своих скитаний.

Долго рассказывал Рыжик, а Герасим безмолвно слушал его и только временами тяжко вздыхал и сочувственно покачивал головой. В ночлежке между тем становилось темнее. Из чайной, находившейся рядом, стали приходить ночлежники. Среди пришедших Санька узнал несколько человек, бывших в столовой.

— А, хлебокрад! — воскликнул один из них и ловким, привычным движением вскочил на нару.

Рыжик понял, к кому относится это восклицание, но сделал вид, что ничего не слышит, и продолжал свой рассказ. Когда он кончил, ночлежка уж вся была набита оборванцами, и в комнате становилось душно, тесно и смрадно.

— Н-да!.. — протянул Герасим, выслушав до конца рассказ Саньки. — Человека, ежели он затеряется, трудно найти. Да и искать тебе этого самого Полфунта не для чего. Будешь ходить — он сам навстречу попадется, а искать — труд напрасный. И вот еще я что скажу тебе: уйду я скоро в Нижний, — вот потеплеет, и уйду. Дорогу я знаю, через Москву пойду, и ежели хочешь, пойдем вместе…

— Да я во как хочу! — воскликнул Санька и затрепетал от радости.

— Ну и хорошо! А до тепла как-нибудь проживем. Уж я двадцать лет так живу, а всего мне от роду тридцать пять. Вот и сосчитай: стало быть, пятнадцать мне было, когда землю-то топтать пошел…

— А из Москвы есть дорога на Житомир? — перебил Герасима Рыжик.

У него в голове зародились новые мечты и планы.

— От Москвы и до Москвы все пути по пути. Она, голубушка, всем городам указ и приказ. Вот какая она, Москва-то! — восторженно проговорил Герасим и улыбнулся доброй, детской улыбкой.

Рыжик ответил ему такой же улыбкой и как-то мгновенно заснул, растянувшись на наре возле Герасима. Как раз в это время сторож ночлежки, хромой и жалкий мужичонка в ярко-красной рубахе навыпуск, принес небольшую зажженную лампочку и повесил ее над дверьми. Тусклый, слабый свет разлился по комнате. В ночлежку вошел хозяин и стал с ночлежников взимать пятаки. Послышался звон монет, говор, спор и просьбы.

— Прохор Степаныч, будь отцом родным… Вот те Христос, принесу завтра!

— Ступай вон, у меня не богадельня! — слышался сухой, отрывистый голос хозяина.

— Голубчик, благодетель, Прохор Степаныч!.. Ведь холод, холод-то какой… Пропади я пропадом, ежели не принесу завтра…

— Да что вы насели на меня! — закричал хозяин. — Какой я вам благодетель?.. Пятака нет, а прет сюда, что в общественный дом… Вон, говорю, а то полицию позову!

Герасим видел, как с нар сошел тот самый старик, который в столовой рассказывал о том, как он навозом питался, и тихо направился к дверям.

— Злодей! Изверг! — закричал он, остановившись на мгновение перед хозяином. — Ты человека, как пса, на улицу выгоняешь… Так будь же ты проклят!

Старик взмахнул руками и вышел. А Прохор Степаныч вытер рукою бороду, усмехнулся и продолжал обходить голытьбу.

XIV. Тяжелый путь

Поздно ночью Санька проснулся сам не свой. Перед ним происходило что-то непонятное. Ночлежники, заспанные, рваные, жалкие, как безумные метались во все стороны, соскакивали с нар, подбегали к дверям, как будто искали спасения. Ужас моментально овладел Рыжиком, и он совершенно растерялся. Широко раскрытыми глазами глядел он вокруг себя и ничего не понимал. За дверьми ночлежки слышался топот множества ног, грубые голоса и какое-то странное позвякивание.

«Пожар!» — промелькнула мысль в голове Саньки, и он в одно мгновение вскочил на ноги.

А кругом шептали голоса: «Облава идет!.. Облава!..»

Рыжик видел, как некоторые ночлежники соскакивали на пол и заползали под нары.

— Что такое? Пожар? Да? — тревожно спросил он у Герасима, готовый при первом утвердительном кивке опрометью броситься вон из ночлежки.

Герасим, худой и бледный, в рваной кофте, стоял на наре и головой, казалось, подпирал потолок.

— Нет, голубчик, не пожар, а облава, — тихо ответил Герасим.

Санька заметил, что его новый друг чем-то сильно напуган.

— А это что такое — облава? — спросил Рыжик.

— Полиция пришла… Паспорта спрашивать будет… У кого нет, того заберут.

Невозможно передать, что сделалось с Санькой при последних словах Герасима. Его охватил какой-то непонятный ужас, и он весь загорелся желанием скорее куда-нибудь скрыться, спрятаться и, как многие ночлежники, заметался и забился, точно рыба в сети.

— Сойдем вниз, под нары… — торопливым шепотом проговорил он, подскочив к Герасиму. — Ну, что же ты стоишь?.. Идем, говорю, спрячемся.

И он насильно стащил друга с нар.

В ночлежку сразу вошло несколько человек. Рыжик, затаив дыхание, лежал под нарой за грудами человеческих тел. С большим трудом ему удалось пробраться к самой стене. Как он ни трусил, но любопытство заставляло его время от времени поднимать голову и выглядывать из своего темного угла. Рыжик видел одни только ноги, или, вернее говоря, сапоги вошедших людей. По этим сапогам он в уме строил разные догадки и предположения. Вот смело и уверенно прошли лакированные ботфорты со шпорами, в кожаных калошах. «Это ноги пристава», — догадывался Санька. А вот уж более тяжело следуют за ботфортами ярко вычищенные сапоги в глубоких резиновых калошах — это, по мнению Рыжика, ноги околоточного.

А вот показались и ноги городовых, большие, сильные, обутые в солдатские сапоги.

Ноги пристава остановились у самой нары, а вслед за тем раздался сильный, властный голос:

— Ты, што ли, хозяин?

— Так точно, ваше благородие! — отвечал тихий, слабенький голосок.

— На сколько человек у тебя помещение?.. Што? На сорок? А напихал-то ты сколько!.. Што? Я покажу тебе, каналья, как сто человек вместо сорока пускать…

Правый ботфорт топнул об пол. Зазвенела шпора, и в ночлежке наступила тишина. Рыжик слышал, как учащенно и тревожно стучали сердца у спрятавшихся под нарой оборванцев.

— Эй, приготовьте паспорта! — крикнул другой, какой-то простуженный голос, и ноги околоточного заходили вдоль нар.

Вслед за тем раздались чьи-то мольбы, жалобы и грозные окрики.

— Ваше благородие, не губите!..

— Я сам уйду, ваше благородие, смилосердуйтесь!..

— Ладно, знаю я, как вы сами уходите: вас из одного конца выгонишь, а вы через другой являетесь…

— Ваше благородие, верблюд и то через игольное ушко проходит, сказано в писании…

— Ладно, молчи!.. Ученый какой… Ну-с, хозяин, — продолжал все тот же голос, — а сколько под нарами народу спрятано?.. Што?.. Ефремов, зажги-ка спичку да погляди, што под нарами делается.

Санька закрыл глаза и замер.

Облава продолжалась довольно долго. Из-под нар один за другим были вытащены все спрятавшиеся, за исключением одного только Рыжика. Ему на этот раз посчастливилось. Потому ли, что он лежал у самой стены, или у Ефремова спичек не хватило, но только Саньку никто не потревожил, и он остался лежать на своем месте. Ему не хотелось вылезать из-под нар даже тогда, когда все уже кончилось и полиции не стало. Он слышал, как уходило начальство и как оставшиеся ночлежники говорили о тридцати беспаспортных, забранных полицией. Вылез Санька лишь после того, как окончательно убедился, что опасность миновала. Ночлежники, постепенно успокоившись, заснули крепким сном. Их тела неподвижными серыми комьями вырисовывались на желтоватом фоне деревянных нар. Теперь уже не было такой тесноты, и, где недавно спали беспаспортные, образовались пустые пространства. Помимо Рыжика, в ночлежке был еще один человек, который не спал, — это Герасим. Санька сейчас же его увидал, как только вылез из-под нар. Герасим сидел на краю нары и упорно смотрел на запертую дверь, точно он ожидал кого-то.

— Ты что? — обратился к нему Рыжик и с удивлением остановился перед ним.

Санька был рад, что его друга не арестовали, и в то же время удивлялся, как это могло случиться.

— Разве тебя не забрали? Ведь у тебя паспорта нет?

— Есть паспорт, да просрочен он у меня, голубчик ты мой, — проговорил Герасим. — Вот начальство и приказало дяде отправить меня, а дяденька серчает…

Последние слова Герасим проговорил со слезами в голосе.

Санька с изумлением посмотрел на него: такой, дескать, большой, а плачет.

— Ну, и пусть его сердится, — заметил Рыжик, — все равно он не помогает тебе. Какой он дядя!..

Он помолчал немного, а потом спросил:

— А ты как отправишься?

— Да пешком, должно быть… На Москву пойду. Хотел вот до тепла пожить здесь, а надо завтра в путь-дорогу пуститься…

— Знаешь что, — вдруг перебил Рыжик Герасима, — пойду и я с тобой! Что мне тут делать?.. Возьмешь меня?

— Отчего же не взять? Возьму, пожалуй… Только холодно будет. Гляди, замерзнешь в пути…

— Нет, не замерзну!.. Я, брат…

Санька не договорил: дверь с шумом неожиданно открылась, и в ночлежку вошел сам хозяин, Прохор Степаныч. В руках он держал овчинный полушубок, издававший противный кислый запах.

— На держи и уходи, сделай милость! — обратился хозяин к Герасиму и швырнул ему полушубок. — Уходи, слышь, говорю, и не приходи больше. Убью!.. На держи и деньги, — добавил он и высыпал в руку племянника какую-то мелочь. — И ты, рыжий дьявол, убирайся вон! — вдруг набросился хозяин на Саньку. — Чего тут глазами хлопаешь?.. А тебе, Герасим, говорю: не приходи больше. Несчастье мне приносишь.

— Дяденька, Прохор Степаныч, простите христа-ради! — вдруг возопил Герасим и упал к ногам хозяина.

Тот взмахнул руками и в каком-то страхе шарахнулся в сторону от упавшего к его ногам племянника, а затем быстро вышел вон.

— Ага, испугался, ирод! — злорадно пустил ему вдогонку Рыжик и бросился собирать монеты, выпавшие из рук Герасима.

Последний медленно поднялся с пола и ладонями стал вытирать свое мокрое от слез лицо.

— Вот, все собрал… И всего-то, изверг, двадцать три копейки дал, — проговорил Рыжик, передавая собранные монеты Герасиму.

— Держи у себя, все едино вместе пойдем, — сквозь слезы сказал Герасим и слегка отстранил руку Саньки.

Рыжик в душе очень обрадовался, что его берут с собою, и вместе с тем пожалел друга, которого, по его мнению, зверски обидел дядя.

— Шубу, видишь, подарил, — заворчал Санька, — а спроси, сколько эта шуба стоит?

Санька осторожно развернул полушубок, оказавшийся весь в заплатах и дырах, и примерил его.

— Так и носи его, — сказал Герасим, видя, что Рыжик хочет сбросить полушубок.

— А ты как же? — спросил Санька, обращаясь к Герасиму.

— Мне не надо — у меня вот эта штука теплая, — указал Герасим на свою ватную кофту.

— Ну, спасибо, ежели так, — промолвил Рыжик и прошелся в полушубке несколько раз взад и вперед.

Было восемь часов утра, когда Герасим и Санька вышли из ночлежки и направились к Московской заставе. Погода была ужасная. В синеватых сумерках рассвета кружились гонимые холодным ветром мелкие сухие снежинки.

— Вот и зима пришла! — воскликнул Рыжик и плотнее закутался в полушубок.

Герасим ничего на это восклицание не возразил. Его тощая, длинная фигура съежилась, согнулась, впалые щеки посинели, а нос, толстый и длинный, сделался совсем сизым.

Через два часа они сидели в чайной около Московских ворот и запасались теплом. Санька шестой стакан допивал и буквально обливался потом.

— Ну, теперь до самой Москвы дойду — не замерзну, — говорил Рыжик, — вон с меня как пар валит.

Он отер рукавом вспотевшее лицо, тряхнул красными кудрями и задорно посмотрел на друга.

— Не говори, голубчик, так, — заметил ему Герасим, — до Москвы путь тяжелый лежит. Вон у меня отчего лицо такое синее да нос, как у пьющего? Потому оно у меня такое, что заморозил я его, лицо-то… Было такое дело…

— А дядя твой двадцать три копейки дал… Экий жадный!.. Ведь он знал, что путь нам трудный лежит, — сказал вдруг Рыжик, и глаза его загорелись злобным огоньком.

Герасим ласково положил ему руку на плечо и заговорил кротким, тихим голосом:

— Ты, голубчик, моего дядю не ругай: он человек несчастный, он сам для себя казнь готовит… И жалко мне его, во как жалко!.. Ведь он деньги-то копит, а себя топит… А что дороже? Ведь деньги-то от людей, а человек от кого? Грязную монету всяк принимает, хоть пусть она в крови, в слезах сиротских будет, а человека без совести никто не принимает. Пойми ты это, голубь мой… И жалко мне дядю, ох, как жалко!.. Вот уже третий раз прихожу к нему, все хочу об этом ему напомнить, а он серчает… Я в ноги падаю, а он серчает… Ослеп, совсем ослеп человек и не видит правды…

Санька слушал внимательно, но ничего не понял. Он не мог сообразить, как этот бедный, бездомный бродяга может жалеть богача-грабителя да еще от жалости в ноги ему падать.

К вечеру того же дня в двух верстах от первой деревни их застигла буря. Это было нечто ужасное. Что-то серое, непроницаемое упало перед путниками, и они потеряли дорогу. Ветер, свистя и воя, гнал и кружил тучи снежной пыли. Эта пыль врезывалась в лицо и глаза одиноких путников, а ветер не переставал кричать над их головами. Рыжик почувствовал сильную боль в пальцах ног и рук, точно кто булавками колол его под ногти.

Оба, и он и Герасим, хранили молчание. Ветер яростно бил их по щекам и обматывал их снежной пылью, будто саваном.

Санька почувствовал усталость. С каждым шагом силы его падали. Боль в пальцах исчезла, но зато ноги как-то вдруг отяжелели, точно водой налились. И холод не так его мучил, как вначале. К завываньям ветра он прислушивался, будто к песне, и временами кому-то улыбался. Потом ему захотелось спать. Несколько раз он хотел было об этом сказать своему спутнику, но не мог: лицо обледенело, и он не мог рта открыть. А еще спустя немного Рыжику вдруг сделалось тепло, приятно; ему почудилось, что он медленно опускается куда-то глубоко-глубоко…

Вечером благодаря Герасиму Рыжик был спасен. Его в бессознательном состоянии доставили в деревню и с большим трудом привели в чувство.

Так закончился первый день нового и трудного пути.

XV. Конец пути

На первый день пасхи Герасим и Рыжик пришли в Москву. Восторг Саньки невозможно передать словами. При виде Москвы его охватила безумная радость. Да и сама Москва встретила пришельцев праздничным весельем. Не успели они войти в город, как какая-то полная купчиха сама подозвала их и подарила по яйцу и по двугривенному.

— Вот так Москва! Вот это, я понимаю, город! — во весь голос кричал Санька.

А Герасим молча ухмылялся.

Друзья три дня прожили в Москве, собрали на церковных папертях около пяти рублей и ушли в Нижний Новгород.

Им сопутствовало яркое, теплое солнце, а весна молодой зеленью, будто бархатом, устилала путь. Весело и легко было путникам. Они с улыбкой вспоминали о мучительной, но уже пройденной дороге до Москвы и упивались чудными весенними днями. Свободные, как птицы, они не шли, а точно прогуливались. Время летело незаметно, и оба они немало удивились, когда в один знойный летний день подошли к Нижнему Новгороду.

— Вот оно, времечко, как бежит, — проговорил Герасим, подымаясь с последнего «отдыха». — Ведь больше трех месяцев ушло, как мы Москву оставили.

— Летом завсегда скоро время идет, — заметил Рыжик, — летом и полежишь, и покупаешься, и вздремнешь в лесочке, ну, и не видишь, как время бежит… Так это вон тот город и есть Нижний? — переменил он разговор.

— Он самый, голубчик. Город наш хороший и древний. На двух реках стоит.

— Как — на двух?

— На Оке да на Волге. Обе они, как сестрицы, подошли друг к другу и слились вместе.

— А какая из них больше: Ока или Волга?

Герасим при этом вопросе рассмеялся тихим мелким смехом.

— Экий ты какой! — проговорил он сквозь смех, и вся его фигура, медленно выступавшая вперед, закачалась, как маятник. — Да разве можно Волгу и вдруг с Окой сравнить? Ока — река, Волга — царь-река! Вот она какая, наша матушка Волга! Такой реки во всем мире не найти. По дороге она нам не такой казалась, а вот придем сейчас в Нижний, да поднимемся на Косу, да оттуда как глянем вниз, вот тогда и ты поймешь, какая такая есть на свете река Волга, про которую, как про мать родную, говорят.

— А какая это Коса? — спросил Рыжик.

— В кремле она, ужо увидишь.

Часа через два Санька стоял на знаменитой Косе и в безмолвном восхищении смотрел на необъятную равнину, убегавшую в бесконечную даль. Здесь было на что смотреть.

На широкой поверхности обеих рек, точно по стеклу, скользили тысячи судов. С высоты кремля огромные, как дома, пароходы казались маленькими, а лодки — игрушечными. Сама Волга широкой сверкающей полосой мчалась в степь, разрезав землю на две части.

— А куда она идет? — после долгого молчания спросил у Герасима Рыжик.

— Волга-то? Она, голубушка, далеко ушла, до самого моря…

— Вот так река! Даже глазам больно стало глядеть, — проговорил Санька, а затем спросил: — А где же ярмарка?

— Ярмарка вон где, за мостом…

— Ты пойдешь туда?

— Пойду, голубчик, потому мне домой через ярмарку надо: мы за вокзалом живем.

— Ты сегодня домой пойдешь?

— Сегодня, голубчик, сегодня.

Санька взглянул и умолк. Ему вдруг сделалось невыразимо грустно. Сегодня он должен был расстаться с Герасимом, к которому уже успел привязаться всей душой.

«Вот он домой пришел, а я?..» — думал Рыжик про себя, и чувство зависти невольно овладело им. «У всех есть дом, — продолжал он думать, — есть дорога, а у меня ни родных, ни пути, ни дороги…»

Печаль росла в душе Саньки, и он всю дорогу до самой ярмарки слова не вымолвил.

— Вот и ярмарка! — сказал Герасим, когда они прошли мост.

— Какая это ярмарка!.. — недовольным тоном проговорил Санька. — В Москве на любой улице больше народу. Да и дома здесь как в городе, а не как на ярмарке…

Его настроение духа немного улучшилось только тогда, когда они стали подходить к балаганам. Еще издали Санька услыхал какое-то гуденье и невольно ускорил шаги. А когда он увидал площадь, битком набитую людьми, увидал флаги на шестах балаганов и услыхал барабанный бой и хриплые звуки шарманки, он схватил Герасима за руку и врезался в толпу, как камень в воду. Громадная, многочисленная толпа слилась в одну плотную живую массу и почти незаметно двигалась то взад, то вперед. Перед толпой выстроилось в ряд не менее десяти балаганов, театров, каруселей.

Перед каждым балаганом на высоких деревянных помостах стояли «артисты» и зазывали публику.

Среди «артистов» были и клоуны с выпачканными мелом и сажей лицами, и певцы, осипшие и мокрые от пота, и певицы в коротеньких юбках, и музыканты-гармонисты, и фокусники, и балалаечники в лаптях… И на всех этих «артистах» и на их костюмах, на самих балаганах лежала печать нищеты и убожества. Толпа, обожженная горячим июльским солнцем, с жадностью ловила каждый жест паяцев, каждое слово. Стоило какому-нибудь клоуну упасть или высунуть язык, как она немедленно отвечала ему одобрительным смехом. Сначала первые ряды засмеются, потом волна смеха прокатится дальше и вся толпа загудит так, что и не разберешь: смеется эта масса людей или рычит. Только по отдельным лицам можно было догадаться, что толпе весело. Вон молодая круглолицая баба, в ситцевом платочке с красными, как кровь, цветами, быстро, как белка, грызет подсолнухи белыми, крепкими зубами и смеется тихим внутренним смехом. Она заражает стоящую рядом старуху, у которой смех густо сбил морщины на впалых, сухих щеках и обнажил беззубые десны. А вон, как безумный, заливается молодой деревенский парень, а ему вторит маленькая босоногая девчонка, которую смешит не клоун, а этот наивный парень.

Площадь вся залита ярким, знойным светом, живет полной жизнью.

Смех и говор толпы, песни и крики «артистов», оглушительные марши шарманок и военных оркестров, барабанная дробь и крики осла из зверинца слились в один сплошной сильный гул, в котором нет возможности разобраться.

Санька, попав в это царство зрелищ, смеха и веселья, почувствовал себя, как рыба в воде. Бедный Герасим едва за ним поспевал.

— Вот здесь посмотрим… А гляди-ка, что такое?.. Вот так рожа!.. — беспрерывно повторял Рыжик, перебегая от одного зрелища к другому.

Перед одним из балаганов на узеньких деревянных мостках проделывали разные штуки акробаты — отец и сын, как говорили в толпе. Отец был старик высокого роста, лысый и костлявый, а сын — малокровный, бледный мальчик лет семи, с большими наивными глазами и синими жилками на исхудалом лице. Старик был одет в убогое трико, которое прилипло к его мокрому, потному телу. Это трико когда-то было кремовое, но от времени и грязных пятен оно сделалось серым; во многих местах оно было заштопано, зачинено и свидетельствовало о крайней бедности. Тело акробата от старости уже не гнулось, и он, как легко можно было догадаться, нестерпимо страдал, когда из-за куска хлеба в угоду толпе должен был сгибаться и ходить колесом. Когда Санька подошел к балагану, старый акробат, стоя затылком к толпе, медленно и с трудом выгибал назад туловище. На оголенных загорелых руках жилы вздулись и сделались синими, лицо опрокинулось к спине. Лицо это, плохо выбритое, с жидкими длинными усами, по мере того как опускалось к ногам, становилось коричневым, а глаза, смотревшие в небо, и острый подбородок наливались кровью. С большим трудом старику удалось достать помост и таким образом представить из себя нечто вроде колеса. В этой неестественной позе старик был ужасен. Его лысая голова почти касалась досок, на которых он стоял; сухие ребра, будто обручи, отчетливо выступали сквозь мокрое и грязное трико. Акробат тяжело дышал, и выгнутые в дугу живот, грудь и длинные, худые ноги лихорадочно и нервно дрожали… Вдруг сын акробата всплеснул ручонками, вскрикнул и одним прыжком вскочил отцу на живот, где и принялся показывать разные штуки. Толпа приходила в восторг от этих жалких людей и как будто радовалась их страданиям. А рядом с акробатом стоял толстый, безобразный клоун с выпачканным лицом и дурацким колпаком на голове. Он рукой вертел перед животом своим, изображая шарманку, и хриплым голосом выкрикивал песню собственного сочинения, глупую и чрезвычайно бессмысленную.

А рядом, перед другим балаганом, лезли из кожи «артисты»-конкуренты, всячески стараясь привлечь внимание зрителей на свою сторону.

У Рыжика глаза разбегались, и он не знал, на что раньше смотреть. У него даже зародилась надежда самому попасть в число «артистов».

— Послушай, голубчик, — обратился к нему Герасим, — мне домой пора. Прощай и не поминай лихом…

— Ты что, домой? — на минуту остановился Санька. — Ну, прощай, спасибо!.. А я, кажись, поступлю куда-нибудь здесь, — добавил Рыжик и указал глазами на балаганы.

Спутники расстались.

Санька крепко пожал другу руку и сейчас же повернул в другую сторону. Но не успел он сделать и двух шагов, как услыхал позади себя какой-то гул и необычайный шум. Рыжик оглянулся и увидал, что толпа чем-то встревожилась. Санька, как большой любитель всякого рода скандалов, бросился назад. На бегу он успел схватить несколько отдельных восклицаний и фраз:

— Фокусника задавило…

— Не одного… Весь тиятер провалился…

— Доски-то проломились, ну и того…

Эти отрывочные разговоры еще сильнее раздразнили любопытство Рыжика, и он энергичней заработал локтями. Минуты через две он был уже на месте происшествия.

Случилось вот что. Вся труппа «Франко-русского театра» стояла на мостках и зазывала публику. Вдруг доски обломились, и вся труппа вместе с помостом упала на землю. Все думали, что все обошлось благополучно: «артисты» со смехом вскочили на ноги и посылали воздушные поцелуи, делая вид, что все случившееся входило в «программу». Толпа неистово захохотала, а некоторые захлопали в ладоши и закричали «бис», как вдруг из-под досок раздались чьи-то стоны. Сухощавая кассирша, в маленькой шляпке с гусиным пером, первая услыхала эти стоны и подняла тревогу. Оказалось, что фокусник того же театра проходил под мостками в тот момент, когда последние обломились. Он не успел отскочить и был задавлен.

Санька прибежал в ту минуту, когда несчастного усаживали в экипаж, с тем чтобы отправить в ярмарочный барак.

Без содрогания нельзя было взглянуть на пострадавшего. Этот маленький, тощий человек был измят, исковеркан до невозможности. Старенький фрак клочьями висел на узеньких плечах. Бумажный воротничок «монополь» был расстегнут и одним концом упирался в острый подбородок. Лицо было окровавлено и безжизненно. Руки и ноги, когда его несли, болтались, как плети.

Рыжик забежал вперед и заглянул в лицо фокуснику. Дикий, нечеловеческий крик вырвался из груди Саньки: в раздавленном, изувеченном человеке он узнал Полфунта!..

Только на другой день, и то после долгих просьб и слез, Рыжика впустили в барак к Полфунту. Своего лучшего и единственного друга Санька нашел при смерти. Он лежал на койке весь забинтованный, с полузакрытыми глазами. Когда Рыжик подошел к кровати, Полфунта приподнял веки и слабо, едва заметно улыбнулся. Санька смахнул рукой слезы и подошел к изголовью. По всему было видно, что больной мучительно страдал. По лицу его то и дело пробегали корчи, а глаза плакали. Прошло несколько секунд. Ни тот, ни другой не промолвил ни слова. Но вот Полфунта как-то особенно взглянул на Рыжика и чуть слышно прошептал:

— Я искал тебя… Саша…

Больше он ничего не мог сказать. Лицо его исказилось от боли. Рыжик стоял перед койкой и угрюмо молчал.

Собравшись с силами, Полфунта снова заговорил тихим, прерывающимся голосом:

— Вот и конец пути… Саша… Я умираю… Слушай… Не надо так жить… Иди домой, сделайся человеком… Жить для жизни надо… Пойми, мы около жизни ходили, а в середине ее не были… Трудись… будь полезен другим… Вот счастье… Шататься не надо… Бродяги не нужны миру… Саша…

Рыжик наклонился к больному, но ничего не услыхал: он уже не мог говорить.

Санька до самого вечера пробыл у больного. Полфунту с каждым часом становилось хуже.

На другой день Санька чуть свет прибежал в больницу, но не успел он переступить порог, как ему сообщили о смерти друга.

— В самую полночь скончался, — несколько раз повторил сторож.

Рыжик прижался к стене, закрыл лицо руками и заплакал жалобным, тихим плачем.