V
Путешественники тянулись по Посольской дороге, что через Москву до Казани доходит, смыкаясь за Москвой с Калмиюсской Сакмой – татарской дорогой на Русь, по правой стороне Дона. На нее и следовало путникам сделать поворот, чтобы затем через Идовские и Ордобазарные большаки и малые столбы достигнуть Епифани – своего будущего местожительства.
Встречный ветер вместе с дыханием выдувал горе из груди Перри.
Он с обожанием наблюдал эту природу, такую богатую и такую сдержанную и скупую. Встречались земли – сплошные, удобрительные туки, но на них росла непышная растительность: худая, изящная береза и скорбящая певучая осина.
Даже летом так гулко было пространство, как будто оно не живое тело, а отвлеченный дух.
Изредка в лесу обнажалась церквушка – деревянная, бедная, со знаками византийского стиля в своей архитектуре. Под самой Тверью Перри заметил даже дух готики на одном деревенском храме, при протестантском постном убожестве самого здания. И на Перри задышала теплота его родины – скупой практический разум веры его отцов, понявшей тщету всего неземного.
Огромные торфяники под лесом прельщали Перри, и он чувствовал на своих губах вкус неимоверного богатства, скрытого в этих темных почвах.
Немец Карл Берген,– тот, что плакал в Санкт-Петербурге над письмом,– думал о том же. На воздухе он отживел, возбудился, забыл на время молодую жену и объяснил Перри, глотая слюну:
– Энглянд – это шахтмейстер [3]. Рюссланд – торфмейстер! Верно я говорю, герр Перри?
– Да, да, точно,– сказал Перри и отвернулся, заметив страшную высоту неба над континентом, какая невозможна над морем и над узким британским островом.
Изредка, но изрядно путешественники ели в попутных селениях. Перри пил целыми жбанами квашонку, в которой он нашел немалый вкус и способствование дорожному пищеварению.
Минувши Москву, инженеры долго помнили ее колокольную музыку и тишину пустых пыточных башен по углам Кремля. Особо восхитил Перри храм Василия Блаженного – это страшное усилие души грубого художника постигнуть тонкость, вместе – круглую пышность мира, данного человеку задаром.
Иногда перед ними расстилались пространные степи и ковыльные земли, на которых не было и следа дороги.
– А где же Посольский тракт? – спрашивали немцы ямщиков.
– А вот он самый,– указывали на круглое пространство ямщики.
– А сего незаметно! – восклицали немцы, вглядываясь в грунт.
– Так трахт одно направление, а трамбовки тут быть не должно! Он до самой Казани такой – все едино! – поясняли, поелику возможно, ямщики иноземцам.
– Ах, это знаменито! – смеялись немцы.
– А то как же! – всерьез подтверждали ямщики.– Оно так видней и просторней! Степь в глаза – веселья слеза!
– Весьма примечательно! – дивились немцы.
– А то как же! – поддакивали ямщики, а сами ухмылялись в бороду, дабы никому оскорбительно не было.
За Рязанью – обиженным и неприютным городком – уже редко жили люди. Тут шла бережная и укромная жизнь. Еще от татар остался этот страх, испуганные очи ко всякому путнику, потаенность характера и заулюченные чуланчики, где таилось впрок небогатое добро.
С удивлением вглядывался Бертран Перри в редкие укрепления с храмишками посредине. Окрест таких самодельных кремлей жили местные люди в кучах избушек. И видно было, что это – новосельные люди. А раньше все хоронились в уюте земляных валов и деревянных стен, когда татары По степному разнотравию достигали сих районов. Да и жил в тех крепостцах все более казенный народ, учиненный сюда князьями, а не полезные хлебопашцы. А теперь – разрастаются селитбища, а по осени и ярмарки гремят, даром что нынче царь то со шведами, то с турками воюет и страна– от того ветшает.
Вскоре путешественники должны повернуть на Калмиюсскую Сакму – татарский ход по обочине Дона на Русь.
Однажды в полдень ямщик махнул кнутом без нужды и дико свистнул. Лошади взяли.
– Танаид! – крикнул Карл Берген, высунувшись из кареты.
Перри остановил экипаж и вышел. На дальнем горизонте, почти на небе, блестела серебряной фантазией резкая живая полоса, как снег на горе.
«Вот он, Танаид!»– подумал Перри и ужаснулся затее Петра: так велика оказалась земля, так знаменита обширная природа, сквозь которую надо устроить водяной ход кораблям. На планшетах в Санкт-Петербурге было ясно и сподручно, а здесь, на полуденном переходе до Танаида, оказалось лукаво, трудно и могущественно.
Перри видел океаны, но столь же таинственны, великолепны и грандиозны возлежали пред ним эти сухие, косные земли.
– На Сакму! – крикнул передовой ямщик.– Ухватывай ее в укос! Штоб к ночевке на Идовском большаке быть беспременно!
Овсяные кони схватили и понесли полной мочью, в соучастие нетерпеливым людям.
– Окоротись! – закричал вдруг передовой ямщик и для признака задним поднял кнутовище.
– Что вышло? – спохватились немцы.
– Стражника взять забыли,– сказал ямщик.
– Какой методой? – уже спокойно спросили немцы.
– За нуждой в отвершек на постое побежал,– глянул, а его нету на заднем причале!
– Эх ты, бурмистр бородатый! – резонно выразился второй ямщик.
– Да вон он лупит степью, плешивый чин, за ширинку держится! – успокоился виноватый ямщик.
И странствие тронулось, держа курс на полдень – на Идовские и Ордобазарные большаки, а оттуда – на малые епифанские столбы.
VI
Работа на Епифани взялась сразу.
Малоизвестный язык, странный народ и сердечное отчаяние низложили Перри в трюм одиночества.
И лишь на работе исходила вся энергия его души, и он свирепел иногда без причины, так что сподручные прозвали его каторжным командиром.
Епифанский воевода занарядил всех мужиков воеводства : кто камень ломал и к шлюзам подвозил, кто на канале землю рыл, кто реку Шать чистил по живот в воде.
– Что ж, Мери! – бормотал Бертран, бродя ночью по своему епифанскому покою.– Таким горем меня не взять! Покуда есть влага в сердце – спасусь! Построю канал, царь денег много даст, и – в Индию… Ах, как жаль мне тебя, Мери!…
И, путаясь в страдании, тяжких мыслях и в избыточных силах своего тела, Перри грузно и безумно засыпал, тоскуя и взывая во сне, как маленький.
Около осени приехал в Епифань Петр. Он остался недоволен работами:
– Скорбь в рундуке разводите, а не тщитесь пользу отечеству ускорить,– сказал царь.
Действительно, медленно шли работы, как ни ожесточался Перри. Мужики укрывались от повинности, а лихие головы сбегали в безвестные места.
Охальные местные люди вручили Петру челобитные, в коих велся учет злому начальству. Петр приказал повести дознание, откуда выяснилось, что воевода Протасьев за большие поборы освобождал слободских мужиков от повинностей, а поверх всего миллион рублей себе нажил на всяких начетах и требовательных ведомостях с казны.
Петр приказал Протасьева бить кнутом, а потом сослал его на Москву для дополнительного следствия, но он там досрочно с печали и стыда умер.
По отъезде Петра, когда срамота еще не забылась, другая беда нашла на епифанские работы.
Карл Берген ведал работами на Иван-озере,– валом земляным его огораживал, чтобы воду в нем поднять до нужной судоходной глубины.
В сентябре Перри получил от него рапорт – где указывалось:
«Пришлые люди, особливо московские чиновники и балтийские мастера, волею божьею чуть не все лежат больны. Великий им упадок живет, а болят и умирают больше лихорадкою и пухнут. Простолюдин же местный терпит, но при всякой тяжести и спехе работы в болотной воде, коя прохладна стала близу осени, бунт норовит учинить. Заключу сие тем, что, тако и далее пойдет, без начальников и мастеров мы очутиться можем. А затем жду спешных приказов главного инженера-строителя».
Перри уже знал, что балтийские мастера и техники-немцы не только болеют и умирают в болотах Шати и Упы-реки, но также и бегут по тайным дорогам на родину, ухватывая великие деньги.
Перри боялся весеннего половодья, которое грозило разрушить начатые и беспомощные сооружения. Он хотел довести их до безопасного состояния, чтобы полые воды особого вреда им не причинили.
Однако того достигнуть было трудно,– технические чиновники умирали и сбегали, а мужики того пуще мутились и целыми слободами не выезжали на работу. Одному же Бергену не управиться с такими злодеяниями и болотную мороку не залечить.
Тогда Перри, чтобы хоть одно зло усечь, издал по работам и всем окружным воеводствам приказ: под смертною казнью, чтобы иноземцев – канальных и шлюзных мастеров – нигде не пропущали, и в подводы под них никто не наряжался, и лошадей бы не продавали, и в ссуды не давали.
А под приказом Перри поставил подпись Петра,– для устрашения и исполнения: пускай потом царь поругает, нельзя же ехать к нему в Воронеж, где он флот на Азов снаряжал, чтобы подпись его получить и два месяца времени упустить.
Но и так пристрожить мастеровых людей не удалось.
Тогда Перри увидел, что зря таким штурмом он работы повел и столь многочисленных работных, служилых и мастеровых людей в них сразу втравил. Следовало бы начать работы спрохвала, чтобы дать народу и мастеровым к труду такому притерпеться и очухаться.
В октябре работы стали вконец. Немцы-инженеры клали все силы на то, чтобы людской охраной сооружения и заготовленные материалы снабдить, но и то не удавалось. Через это немцы слали с каждой оказией Перри рапорты, чтобы их он уволил с работ, ибо их царь запороть может, когда приедет, а они неповинны.
Однажды епифанский воевода пришел к Перри в воскресенье.
– Бердан Рамзеич! Каку штуку я тебе принес! Непостижное охальство!
– Что такое? – спросил Перри.
– А ты погляди, Бердан Рамзеич! Да ты вдумайся в документ втихомолку, а я так посижу… Штой-то дюже бездомно у тебя, Бердан Рамзеич! Да што сказать – жен у нас по тебе нету. То я вижу и тому сочувствую…
Пери развернул грамотку:
«Петру Первому Алексеичу, Русскому Самодержцу и Государю.
Мы, холопы твои и крестьянишки наши, в той год у твоего, Великий Государь, канавного и слюзного дела приставлены неотлучно были, во время пахотное, и жатвенное, и сенокосное в домишках своих не были и ныне по работе ж и за тою работою озимого хлеба не сбирали, а ярового не усеяли, и сеять некому и нечем, и за безлошадьем ехать не на чем, а который у нашей братьи и крестьянишек наших старого припасу молоченой и немолоченой хлеб был, и тот хлеб служилые и работные люди, идучи на твою, Великого Государя, службу и на Епифань на работу, много брали безденежно, а остальной волею божьей от мышей поеден без остатку, и многое нам и крестьянишкам нашим такие служилые и работные люди обиды и разоренье чинят и девок до времени всех почитай оскоромили».
– Чуешь, Бердан Рамзеич? – спросил воевода.
– Как это попало к вам? – удивился Перри.
– А так – дуриком: у писаря моего две недели какие-то холуи чернил допытывались аль состав просили сказать за окорок ветчинный. Токмо писарь мой жох и сам вотчинник – чернила дай, а сам в слежку, да так и дознался и грамотку проведал… Ведь, окромя воеводского приказу, в Епифани чернилов нету и составные краски никому не ведомы!..
– Неужели мы так народ и вправду умучили? – спросил Перри.
– Да што ты, Бердан Рамзеич! Это у нас народ такой охальник и ослушник! Ему хоть ты што – он все челобитные пишет да жалобы егозит, даром што грамоте не учен и чернильного состава не знает… Вот погоди, я их умещу в тесное место! Я им покажу супротивщину чинить и царю без угомону писать… Ведь это наказанье господне! И зачем их слова обучали говорить? Раз грамоты не разумеют, и от устных слов надобно отучить!..
– А вы имеете донесения, воевода, с Иван-озера? Целы там те колонны пеших рабочих и подвод, коих вы из Епифани со стражниками погнали?
– Каки колонны? Это што я на спас послал? Куды тебе, Бердан Рамзеич! Стражник один,– тому десять дён,– прискакал оттыльча, сказывал, что пешие все на Яик и Хопер убегли, а семьи их истинно по Епифани с голоду маются. Отдыху от баб не вижу, а окромя всяка стервь доносом норовит меня унять… Стерегусь государя, Бердан Рамзеич! Нагрянет – порке без оглядки предаст. Уж ты заступись, Бердан Рамзеич, аглицким богом тебя прошу!..
– Хорошо, заступлюсь,– сказал Перри.– Ну, а конные подводы работают на Иване?..
– Што ты, Бердан Рамзеич! Кони пеших упредили: все по степям и неприметным хуторам разбеглись и утаились. Да разве сыщешь? Только то не к добру – лошади извелись на работах и к пахоте боле не пригожи, а многие пали кончиной в степи… Тах-то, Бердан Рамзеич!
– Да! – воскликнул Перри и сжал руками свою твердую, худую голову, в которой сейчас не было никакого утешения.
– Так что ж ты думаешь делать, воевода? – спросил Перри.– Ведь мне рабочие нужны! Как хочешь делай,– давай пеших и конных, а то шлюзы весной смоет, а царь мне не спустит!
– Как хошь, Бердан Рамзеич! Голову мою бери,– в Епифани одни бабы остались, а в остальной воеводской земле разбой свищет. В свое воеводство показаться не могу,– куды там рабочих сыскать! Мне одна тропка: от народа голову сберег – царь снесет!
– Это меня не касается! Вот тебе наряд, воевода, на неделю: на Иван-озеро поставить пятьсот пеших, сто конных; на шлюз, что при деревне Сторожевой Дубровке, тысячу пятьсот пеших и четыреста конных; на Нюховской шлюз две тысячи пеших и семьсот конных; еще на Любовской канал, между Шатью и Доном, четыре тысячи пеших и полторы тысячи конных, да на Гаевский шлюз конных сто и пеших шестьсот. Вот бери наряд, воевода! Чтоб вся эта рабочая сила была поставлена в одну неделю! Не сделаешь – отправлю рапорт царю!..
– Слухай меня, Бердан Рамзеич!..
Перри перебил:
– Больше не слушаю. Нечего тебе мне страдать и песни петь,– я не невеста! Чтоб были рабочие, а жалобы мне не нужны! Ступай в воеводство и делай мне живых людей!
– Слухаю, Бердан Рамзеич, слухаю, сударь! Токмо ни хрена не выйдет, вот тебе покойница– мать…
– Ступай в свое воеводство! – раздраженно сказал Перри.
– Дозволь тогда, Бердан Рамзеич, хучь камень дикий возкой до весны оставить. Он и пужает мужиков,– дюже тяжесть агромадна, да и ломка на Люторце не способна…
– Дозволяю,– ответил Перри, догадавшись, что сейчас ему не до новых работ, впору сделанное от разлива уберечь.– Только ты ступай, воевода! Очень ты речист, а на дело хитер без смысла!
– Благодарим за камень! Прощевайте, Бердан Рамзеич!..
Воевода негромко выговорил еще несколько слов и удалился.
Последние слова он сказал на местном языке, по-епифански, поэтому Перри ничего в них не понял. А если б и понял, то добра бы в них себе не увидел.
