Когда я вижу веселое лицо буржуя, беззаботно гуляющего ясным, солнечным утром по теплым городским улицам — мне всегда приходит на ум сравнение этого буржуя с некоторыми персонажами из страшной, поистине пророческой повести Уэльса — «Машина времени».
Несколько тысяч лет тому вперед, по уверению Уэльса, происходило вот что.
На Земле жили маленькие, веселые человечки, весь день проводящие в плясках, беззаботном веселии и играх. Казалось, ничто не смущало их невинной, кроткой души — пляски и игры с восходом солнца, мирный сон на закате. Но потом выяснилось, что у них был один страх, один ледяной, мертвящий душу и шевелящий на голове волосы ужас… Ужас темных ночей!
Днем и в лунные ночи беззаботное, разодетое в яркие, прекрасные одежды человечество пело и плясало, но едва только наступали темные безлунные ночи — все в страхе и смятении старались забиться кто куда — это был такой холодный, неизбывный ужас, о котором современное человечество не имеет понятия.
И вот, когда наступала мертвая, гробовая безлунная тьма — крышки мрачных колодцев, разбросанных там и сям в этой местности, приподнимались, откидывались, и из колодцев вылезала вторая половина человечества — морлоки… Это была «рабочья» половина человечества, целыми тысячелетиями жившая под землей, ненавидевшая свет, избегавшая солнца и могущая пронизывать своими красными светящимися глазами — только тьму. Видом морлоки напоминали уродливых обезьян, покрытых белой шерстью, лапки их были цепки, жадны и безжалостны, и всюду, куда они ни появлялись, они брали количеством — наваливались на надземного человека и своими цепкими, скользкими, холодными лапками валили его на землю, после чего стаскивали в устье колодцев, где не было ни одной искорки света… Слышалось только пыхтение многочисленных машин. И там, в этих ужасных, темных коридорах, морлоки рвали свою добычу, расчленяли на куски и ели…
Да, они питались мясом беззаботных надземных человечков…
А надземное человечество было для них просто убойным мясом, видом кротких, пасущихся на тучных нивах, овец, которые с ужасом, но безропотно глядят, как страшный пастух утаскивает товарища по стаду и тут же, на глазах у всех, режет его.
В темные ночи беззаботное человечество в ужасе притихало и, набившись в огромную комнату, укладывалось спать, тесно прижавшись друг к другу… Но среди ночи появлялись несколько белых красноглазых морлоков и, выбрав наиболее жирных, утаскивали в колодцы…
Утром же все оставшиеся просыпались, как ни в чем не бывало, делали вид, что ночью ничего не было, и снова кружились на лугу в веселом, красочном хороводе под нежные, мелодичные песни.
* * *
Когда я смотрю на нынешнего, греющегося на солнышке «буржуя», — он мне ярко напоминает уэльсовского наземного человечка…
До темных ночей, когда появятся алчные, безжалостные большевики-морлоки еще неделя, и поэтому можно пойти в кабаре и за стаканом вина полюбоваться там на модных танцоров.
Но вот — мрак сгущается… Большевики около города!.. Заметался бедный буржуй, забилось тоскливо в предсмертной тоске его овечье сердце… Спасите, люди добрые!..
Поздно… Морлоки уже в городе. Их холодные, мохнатые лапы быстро ощупывают карманы, отбирают самых жирных буржуазных овец, и вот уже лежит распластанный буржуй на огромном большевистском столе.
А в это время другие буржуи, которым удалось удрать верст за сто — только за сто верст от большевиков — сплетаются в веселые, озаренные солнцем красочные хороводы, а вечером все они идут в кабаре и умиленно любуются на еще более модных тангистов.
Они — как воробьи, смоченные дождем. Пока мокрые — сидят, нахохлившись. Выглянуло краем солнышко — и что за веселое щебетанье пошло!
Они — как дети, которых высекла строгая нянька. Лицо еще мокро от слез, а уже на нем блуждает улыбка, потому что столпились они у оконного стекла и любуются на муху, запутавшуюся в паутине.
Они — как овцы на тучном лугу, весело прыгающие по траве, потому что до них очередь еще завтра.
Они — как устрица, вяло стискивающая свои створки под ножом гастронома.
Они — как паралитики, как тихие идиоты в доме умалишенных во время пожара — пока огонь не лизнул бок — жизнерадостно пляшут у глухой стены пылающей комнаты.
* * *
Вот многие из них читают сейчас этот фельетон и очень многие из них знают, что, может быть, скоро придут большевики и ограбят их до тла, и заточат их, и надругаются над ними, и зарежут их…
И, прочтя фельетон и зная свою скорую участь, — вы думаете, они возьмут ружье, ножик и пойдут упорной, грозной толпой на большевиков? Нет. Не туда они пойдут.
Они вечером пойдут в кабаре смотреть, как мисс Ольден прижимается в сладкой истоме аргентинского танго к своему партнеру, негру Тайлеру.
Однако, может быть, они, если не возьмут в руки ружье, то дадут другому денег на ружье, не на ружье, так на бинт, на марлю, на крепкие сапоги, на чистое белье, чтобы добровольца не кусала тифозная вошь?!
Что вы, голубчик! Нужно ведь платить портному, чтобы буржуйной даме было в чем пойти в кабаре смотреть за стаканом тысячерублевого вина на знойные изгибы и извивы Мисчет и Макели.
* * *
Ах, как жаль, что у Добровольческой армии нет никакой фантазии, что Добровольческая армия излишне джентльменски бескорыстна и прекраснодушна. Забрать лишнее? Реквизировать насущно необходимое для армии? Что вы! Удобно ли это? А вдруг человек обидится.
Будь у Добровольческой армии моя фантазия и искусство выдумки — она сделала бы так:
Вдруг ночью около квартиры богатого, сытого буржуя, охраняемого кровью Добровольческой армии, — автомобильный гудок, выстрел, крики: «Отворяй! А то дверь с петель! Отворяй, собака!».
— Кто вы? — спросит дрожащий от ужаса хозяин дома.
— Мы? — гаркнут добровольцы. — Мы, большевики.
— Пощадите, — застонет хозяин, падая на колени. — Возьмите все, что есть, но не убивайте. Вот миллион.
— А бриллианты?
— Вот на пятьсот тысяч бриллиантов и на пятьсот тысяч процентных бумаг. Пощадите!
— Ладно там! — искусственно грубым голосом скажет доброволец. — Становись к стенке.
И вот, когда буржуй, вручив добровольцам два своих последних миллиона, безропотно станет к стенке — добровольцы должны добродушно рассмеяться и сказать:
— Вот видишь, дурак: большевикам ты готов отдать все, даже жизнь свою, а добровольцам отдал бы с кривой гримасой только три рубля на благотворительном вечере в пользу семейств убитых добровольцев. Так вот знай: мы — добровольцы, и потому берем у тебя только половину денег, и от стенки ты можешь тоже отлепиться — ну, кто в такого выстрелит? Довольно тебе и подзатыльника.
Вообразите же себе радость буржуя, который уже считал себя погибшим, и вдруг оказывается — он жив, и у него даже есть миллион!
А подзатыльник от дружелюбной, снисходительной руки — даже нечто вроде ласки.
— Хорошие люди эти добровольцы, — думает умиленный буржуй. — Надо будет пойти вечером в кабаре — выпить шампанского за их здоровье!..
И всем хорошо: и буржую, и добровольцам — накормленным, обутым и одетым на буржуйские деньги.
Только, конечно, всю эту инсценировку нужно организовать научно и художественно.
* * *
Ну, кто скажет, что я не прав?
Хотел бы я видеть такого глупого человека.
Отзывы о сказке / рассказе: