— Предводитель! Все исполнено. Завтрак готов. Мясо изжарено.
— Ого! По чести сказать, малец, ты довольно-таки исполнительный парняга. Это что у тебя в руках?
— Так себе, ничего, предводитель. Груша. Обыкновенная грушка…
— Дай-ка я откушу маленький кусочек.
Очевидно, эту фразу можно было толковать двояко, потому что Илья Лохмачев всунул в рот почти всю грушу, оставил маленький кусочек и великодушно протянул его мне.
Это была небольшая уютная лужайка, окруженная кустами боярышника и кривыми акациями. Мы помещались на краю лужайки в большой, неправильной формы яме, посредине которой весело пылал костер. На этом костре жарилось несколько кусков мяса, выпрошенных малышом Петькой у своей доброй, слабохарактерной кухарки.
Надо сказать несколько слов о яме, в которой мы помещались: она была вырыта нашими руками еще весною. Предполагалось сделать подземный ход под всем городом, до самого моря, куда мы ежедневно бегали купаться. Предполагалось ходить купаться именно через это подземелье, а выход его у берега моря заваливать каждый раз какой-нибудь скалой, которая могла бы поворачиваться на замаскированных петлях.
К рытью подземелья приступили очень охотно, вырыли яму в пол-аршина глубиной и бросили. Впрочем, яма была и так хороша. Посредине разводили костер, а по краям, на свежей траве и листьях, располагалась шайка.
Шайка состояла из пяти человек: предводитель — Илья Лохмачев, и мы — Гичкин, Луговой, Прехин и малыш Петя, личность еще не определившаяся, но полезная тем, что могла доставлять провиант для пирушек, а также исполнять все мелкие черные работы.
Конечно, в любой благовоспитанной детской Илья Лохмачев производил бы дурное впечатление. Ходил он, заломив фуражку набок, изогнувшись боком и насвистывая все время разные грубые марши. Голос имел сиплый, и разговор его как раз подходил к голосу.
— Разрази меня гром, если я не голоден как собака! Пусть дьявол унесет мою душу, если я сейчас не расправлюсь с тобой по-свойски!
Он наводил ужас, но вместе с тем мы тайно его уважали. Вот почему, несмотря на его тринадцать лет, он был уже нашим предводителем.
Сегодня в нашей компании был еще посторонний мальчик, приглашенный Гичкиным, и поэтому Лохмачев старался казаться еще страшней, грубей и заносчивей.
— Тысяча пуль! — прохрипел он. — Если этот парень пережарил мясо, я вобью его ему в горло собственным шомполом!
О шомполе было, конечно, упомянуто для постороннего мальчика, потому что никакого шомпола у Лохмачева не было.
Однако, кроме шомпола, кое-что у Лохмачева было такое, отчего Посторонний Мальчик онемел от ужаса и изумления.
Именно, Лохмачев лениво потянулся и сказал: «А теперь недурно бы промочить горло глоточком рома», наклонился к краю ямы и, отодвинув деревянную заслонку, вынул из тайника бутылку с желтой таинственной жидкостью.
Он говорил, что никакой напиток не действует так благодетельно на его организм, как обыкновенный матросский ром. Пил он его из горлышка, запрокинув голову, и все мы с тайным ужасом и замиранием сердца следили за этой страшной, грубой операцией. Каждый из нас ожидал, что вот-вот сейчас предводитель наш зашатается и грохнется смертельно пьяный на землю, но ничуть не бывало — отпив приблизительно чайный стакан, Лохмачев опускал бутылку, утирал губы и, сказав хладнокровно: «Добрый ром», прятал бутылку в тайник.
Никто из нас, конечно, никогда и не думал о том, чтобы попробовать это ужасное пойло. Кроме того, Лохмачев однажды предупредил, что если хоть одна живая душа дотронется до его запаса, то он, Лохмачев, познакомит смельчака со своим пистолетом, который лежал в том же тайнике в стенке ямы — в черном длинном футляре.
На этот раз операция с ромом была проделана еще медленнее и торжественнее. Спрятав бутылку и осмотрев внимательно футляр таинственного страшного пистолета, Лохмачев развалился на краю ямы и, прожевывая жареное мясо, затянул старинную матросскую песню:
Никого мы не боимся,
Всех возьмем на абордаж,
В воду трупы побросаем —
Так проводим мы день наш.
Гоп! Гоп!
Помолчав немного, Лохмачев повернулся к ошеломленному его прекрасными разбойничьими манерами Постороннему Мальчику и сурово спросил его:
— Ты нас не выдашь?
— В чем? — робко спросил мальчик.
— Так, вообще.
— А вы что делаете?
— Мало ли что… Если на днях у Хрустальных скал найдут разбитый бриг и вся команда будет висеть на реях, ты помалкивай. Ладно?
— Ладно, — сказал мальчик. — А разве вы…
— Тссс! — сказал таинственно Лохмачев. — Тут стены имеют уши.
Ближайшая стена была по крайней мере на расстоянии полуверсты, но тем не менее Посторонний Мальчик умолк.
— Да, брат, — медленно сказал Лохмачев. — А если проболтаешься, тогда пеняй на себя, — тебя постигнет участь Одноглазого Джима.
— Какого Одноглазого Джима? — спросил заинтересованный Гичкин.
— Гром и молния! Они не знают, как я расправился с Одноглазым Джимом! Провались вы в преисподнюю, если стоит водить с вами компанию.
— Где же он жил? — спросил Гичкин.
— Где? Около Капштадта, в Южной Африке. Был он боэром.
— Да ты разве был в Южной Африке?
— Был, — сказал хладнокровно Лохмачев, поглядывая на костер. — Подбросить бы, ребята, дровец.
— Когда? Когда ты был?
— Да два года назад. С отцом. Он был торговцем невольниками.
— Да как же так: ведь твой отец служит в казначействе чиновником?
— Ну, и служит. Что тут удивительного: нельзя же заниматься все время одним делом.
— Так ты был в Южной Африке? Вот-то здорово! Там, наверное, зверей много, а?
— Ужас! Бывало, ложимся спать — всегда костер раскладываем. Два года так мы промучились.
— Но ведь если лев подкрадывается, я думаю, от него можно на мустанге ускакать?
Лохмачев с сожалением оглядел всю компанию:
— Эх вы, суслики!.. В огороде бузина, а в Киеве дядька! Где вы нашли мустангов? В Африке? Вот что значит знать все по учебникам географии, а не по собственному опыту. Во-первых, мустанги водятся только в Америке, а во-вторых, любая пума, американский лев, в три прыжка догонит мустанга. Меня однажды мустанг подвел так, что я чуть не погиб.
— Ты разве был в Америке?
— Был, — сказал Лохмачев, презрительно пожимая плечами. — Все мое раннее детство. Ах, моя родина! Эти пампасы, озаренные восходящим солнцем… Эти льяносы… {Льяносы — тип саванны.}
Он погрузился в задумчивость, которую никто не смел нарушить. Только малыш Петя шмыгнул носом и спросил:
— А их едят?
— Кого?
— Лампасы.
— Ты бы, Петя, пошел прогуляться, — сказал Лохмачев под общий смех. — Тебе вредно слушать разговоры взрослых.
Петя засопел, сложил умоляюще руки и прошептал фразу, которую он подцепил в какой-то детской книжке:
— О, не гоните меня, добрый господин.
— А в Австралии ты не был? — спросил Гичкин.
— Ну, это даже нельзя сказать, что был, — пожал плечами Лохмачев. — Хотя я и прожил там три года, но мы жили около Мельбурна и вглубь не заходили.
— Разбойников боялись?
— Разбойников? Разбойников, милый мой, нужно бояться не там…
— А где же?
— На Кавказе. Я до сих пор не могу забыть этих двух лет, которые прожил у них в плену.
— Да ты разве и на Кавказе был?
— Важное кушанье! Четыре года с отцом в ущелье прожили.
Если бы подсчитать все годы, которые непоседливый Лохмачев потратил на скитания, ему должно было бы быть лет пятьдесят. Но он говорил об этом так уверенно, с такой массой подробностей, что ни у кого не зарождалось сомнения.
— А как же ты освободился? — спросил Гичкин. — Убежал?
— Убежал, как же! От них убежишь… Просто отец заплатил им — разрази их гром! — выкуп.
— Много?
— Пустяки. Десять тысяч.
Он посидел немного и встал:
— Эх, воспоминания на меня нахлынули. Промочу-ка я горло ромом. Кстати, ребята, не знаете, где тут можно достать табаку для жевания?
— А ты разве… жуешь?
— Да, жеванул бы. От матросов научился, да и сам не знаю, что теперь с собой делать.
— От каких матросов?
— С которыми я плавал. Да недолго пришлось — на «купца» налетели и пошли ко дну.
— На какого купца?
— «Купец» — так называется купеческое судно. Они везли кошениль и сандаловое дерево, а мы — пятьсот чернокожих.
— Торговать рабами стыдно, — сказал я возмущенно. — Это позор для белых людей.
— Тысяча чертей! — взревел Лохмачев. — Этот щенок, кажется, собирается меня учить! Не хочешь ли ты, я поджарю тебя на этих угольях вместо говядины?
Простодушный Петя пришел мне на выручку. Он сложил ручонки и прошептал:
— О, пощадите его, добрый господин!
— Пощадить, пощадить… Надо помалкивать, господа, вот что.
Чтобы переменить разговор, кто-то спросил:
— А со львами тебе приходилось иметь дело?
— Изредка. Однажды я привязал лошадь к кусту алоэ и погнался за львицей, не заметив, как два львенка подобрались к лошади и растерзали ее чуть ли не в пять минут.
— Маленькие были львята? — спросил Посторонний Мальчик странным тоном.
— Маленькие…
— Тогда ты говоришь неправду. Маленькие львята не могут растерзать лошадь.
— Каррамба! — вскричал свирепо Лохмачев. — Не хотите ли вы, господинчик, сказать, что я лгу? О, лучше бы вам тогда и на свет не родиться!
— Я говорю только, что маленькие львята лошади не растерзают.
— Да ты откуда это знаешь?
— Видел…
— Что видел? Где видел?
— В Берлине… Мы с отцом были в Зоологиш-Гартен. Я видел, как сторож вынимал голыми руками за шиворот двух львят и они держали себя как котята. Он понес их через дорогу и пустил побегать около пруда.
Странно: все рассказы Лохмачева об Африке, мустангах и кавказских разбойниках сразу потускнели перед Берлином Постороннего Мальчика.
Наглый, развязный Лохмачев и сам это почувствовал.
— Ты говоришь вздор! Моим львятам было уже по три месяца, а твои, вероятно, только что родились.
— Нет… Я спрашивал у сторожа, и он сказал, что им уже по пяти месяцев.
— Как же ты спрашивал, — угрюмо захохотал Лохмачев, — если в Берлине сторож — немец?
— Потому что я говорю по-немецки, — коротко объяснил Посторонний Мальчик.
Все мы ахнули: такой маленький мальчик и уже говорит по-немецки.
— Врешь ты! — неожиданно сказал Лохмачев. — Ни в Берлине ты не был, ни львят не видел и по-немецки ты не говоришь.
— Я в Германии был, — сказал Посторонний Мальчик, пожимая плечами. — В Берлине, Лейпциге, Франкфурте и Дрездене. И по-немецки я говорю. А вот ты нигде не был, а просто выдумываешь все.
— Каррамба! Этот щенок, кажется, обвиняет меня во лжи?! Я вижу, тебе уже давно мешает твой собственный скальп, и я тебе его сниму по образцу моего краснокожего друга Серого Гриззли!
— О, пощадите его, добрый господин! — захныкал сердобольный Петя.
— Постойте, господа, — сказал, вставая, Посторонний Мальчик, губы которого дрожали от обиды. — Одну минутку. Так ты говоришь, что был в Америке?
— Был!
— По-индейски говорить умеешь?
— Ха-ха! Получше, чем ты по-немецки.
— На языке сиуксов говоришь?
— Это все равно — все племена: сиуксы, шавнии, гуроны и апачи говорят на одном языке.
— Ну, ладно, — усмехнулся таинственный Посторонний Мальчик. — Идем же!
— Куда?
— Сейчас мы разберем, кто из нас прав.
— Пойдем, — неуверенно сказал страшный Лохмачев. — Только имей в виду, если ты завлечешь меня в западню, мы будем защищаться, как львы.
— Не в западню, а в меблированные комнаты «Ялта». Не боитесь?
— Лохмачев ничего не боится! Дай только промочить горло глоточком ямайского рома, и я пойду хоть к дьяволу на рога.
Через полчаса вся наша молчаливая, приниженная компания поднималась по лестнице меблированных комнат.
У одной из дверей Посторонний Мальчик постучал и сказал:
— Отец! Можно к тебе?
— Входи.
— Я не один. С товарищами.
— Милости прошу.
Мы гурьбой ввалились в комнату. Небольшого роста, коренастый, с мускулистой шеей человек пожал нам руки и сказал:
— Гоп, гоп! Друзья мои! Я уже догадываюсь, зачем вы пришли. Хотите попасть сегодня в цирк?
— Это само собой, отец, — сказал Посторонний Мальчик, похлопывая его по руке. — А теперь ты скажи: Гарри дома?
— Дома.
— Можно к нему зайти?
— Если не спит, идите.
Коренастый человек распахнул боковую дверь и крикнул что-то по-английски.
Мы вошли туда и… испуганно прижались к двери — перед нами стоял высокий медно-красный мужчина с черными, длинными волосами, одетый в коричневый пиджак. В руках у него был огромный лук и ножик, которым он что-то исправлял в тетиве лука.
— Вот, господа, — сказал Посторонний Мальчик звонким смелым голосом. — Это индеец-сиукс, который сегодня выступит в цирке как знаменитый стрелок из лука. Лохмачев! Поговори с ним на его языке. Ты же разговариваешь.
— Он не настоящий! — растерявшись, пролепетал наш предводитель.
— Почему?
— У него нет перьев на голове.
Посторонний Мальчик засмеялся, снял со стены длинный пестрый ток из перьев и дружески нахлобучил индейцу на голову. Тот тоже засмеялся и сказал что-то Лохмачеву.
Лохмачев побледнел, потом покраснел и боком, опустив голову, выскочил из номера.
Все мы восторженно поглядывали на индейца и Постороннего Мальчика, а малыш Петя, по своей привычке, встал перед индейцем на колени и пролепетал, сложив руки:
— О, пощади нас, добрый господин!
——
Мы ушли, получив обещание коренастого человека пустить нас сегодня в цирк, а завтра на репетиции покатать на слоне.
Веселой гурьбой отправились мы на свою излюбленную лужайку за городом… Костер уже погас… Солнце склонялось к западу.
Посторонний Мальчик смело отодвинул заслонку и вынул знаменитую лохмачевскую бутылку с ромом и пистолет в футляре.
Бесстрашно открыл он футляр и вынул… трубку. Старую, прокуренную, поломанную трубку с длинным чубуком.
Мы придвинулись ближе…
Он откупорил зловещую бутылку и, подмигнув нам, отхлебнул.
— Гм! — сказал он. — Я предпочитаю его пить горячим.
— Что?
— Чай. Ведь это обыкновенный сладкий чай.
— Кто смеет трогать мое оружие и мой погреб?! — раздался за нами хриплый голос. — Кто нарушает приказание атамана?!
— Урра! — крикнули мы. — Да здравствует новый атаман! Ты уже больше не атаман… Можешь лгать кому хочешь, но не нам.
Лохмачев упер руки в боки и разразился страшным хохотом.
— Бунт? Ну, ладно! Вы еще повисите у меня на реях. Кто за мной? Кто еще остался мне верен?
И раздался неожиданно для нас тонкий голосок:
— Я!
Это был Петя.
— Ага. Молодчага. Лихой разбойник. Отчего же ты не хочешь покинуть своего старого атамана?
И добросердечный малыш Петя отвечал:
— Потому что мне тебя жалко.
Отзывы о сказке / рассказе: