Артур Конан Дойл — Собака Баскервилей

IX. Второе донесение доктора Ватсона. Свет на болоте

Баскервиль-голль, октября 15-го.

«Дорогой Холмс, если вы не получали от меня особенных новостей в первые дни, то теперь вы признаете, что я наверстал потерянное время и что события быстро следуют одно за другим. Свое последнее донесение я окончил сообщением о том, что видел Барримора у окна, теперь, же у меня скопился такой запас сведений, который должен сильно удивить вас. Обстоятельства приняли такой оборот, какого я не мог предвидеть. С одной стороны они стали за последние сорок восемь часов гораздо яснее, а с другой стороны они сильно осложнились. Но я вам все расскажу, и вы сами рассудите.

На следующее за моими наблюдениями утро я, перед завтраком, осмотрел комнату, в которую ночью приходил Барримор. Я заметил в ней одну особенность: из западного окна, через которое он так пристально смотрел, болото видно лучше, чем из какого бы то ни было другого окна в доме. Следовательно, раз только это одно окно могло служить целям Барримора, значит, он что-то или кого-то высматривал на болоте. Ночь была чрезвычайно темна, а потому я не могу себе представить, как он мог надеяться увидеть кого-нибудь, и мне пришло в голову, не затеялась ли тут какая-нибудь любовная интрига. Этим можно было бы объяснить его воровскую походку и горе жены. Он сам человек замечательной наружности, способной похитить сердце деревенской девушки, так что мое предположение было правдоподобным. Звук открывшейся двери, услышанный мною после того, как я вернулся в свою комнату, мог означать то, что он вышел на какое-нибудь тайное свидание. Так рассуждал я на следующее утро и передаю вам эти подозрения, хотя оказалось, что они были неосновательными.

Но, что бы ни означали в действительности поступки Барримора, я чувствовал, что свыше моих сил оставлять их на одной своей ответственности. После завтрака я пошел в кабинет баронета и рассказал ему обо всем, что видел. Он был менее удивлен, чем я ожидал.

— Я знаю, что Барримор ходит по ночам, и намерен поговорить с ним об этом, — сказал он. — Я слышал два или три раза шаги в коридоре как раз около того часа, в который вы видели его.

— Может быть, он каждую ночь отправляется к тому самому окну, — сказал я.

— Может быть. Если это так, мы имеем возможность проследить за ним и выяснить его поведение. Интересно знать, как поступил бы ваш друг Холмс, если бы он был здесь.

— Я думаю, что он поступил бы как раз так, как вы намерены поступить, — сказал я. — Он следил бы за Барримором, пока не узнал бы всего.

— Так мы сделаем это вместе.

— Но он наверное услышит нас.

— Он несколько глуховат, и во всяком случае нам следует попытаться. Мы сегодня ночью будем сидеть в моей комнате и ждать, пока он пройдет.

Сказав это, сэр Генри весело потер руки. Ясно было, что он приветствует это приключение как развлечение, внесенное в его чересчур спокойную жизнь на болоте.

Баронет списался с архитектором, который составлял планы для сэра Чарльза, и с лондонским подрядчиком, так что мы можем ожидать, что скоро начнутся здесь большие перемены. Из Плимута приезжали декораторы и обойщики: очевидно, у нашего друга обширные планы, и он не постоит ни перед какими издержками и трудом, ради восстановления величия своего рода. Когда дом будет ремонтирован и вновь омеблирован, то сэру Генри будет недоставать только жены. Между нами будь сказано, существуют ясные признаки, что и в этом не будет недочета, если только девушка согласится, так как я редко видел человека более влюбленного, чем сэр Генри, в нашу красавицу соседку, мисс Стапльтон. Однако же его любовь не протекает так гладко, как можно было этого ожидать при данных обстоятельствах. Сегодня, например, на нее набежало совершенно неожиданное облако, повергшее нашего друга в крайнее недоумение и огорчение.

После нашего разговора о Барриморе сэр Генри надел шляпу с намерением выйти. Само собою разумеется, что я последовал его примеру.

— Что это, Ватсон, и вы идете? — спросил он, как-то странно посмотрев на меня.

— Это зависит от того, идете ли вы на болото, — ответил я.

— Да, я иду туда.

— Ну, так вы знаете полученные мною инструкции. Мне очень неприятно быть навязчивым, но вы слышали, как сериозно настаивал Холмс на том, чтобы я не покидал вас, и особенно на том, чтобы вы не ходили один на болото.

Сэр Генри улыбнулся, положил мне руку на плечо и сказал:

— Милый друг, Холмс при всей своей мудрости не предвидел некоторых обстоятельств, случившихся с тех пор, как я на болоте. Понимаете вы меня? Я уверен, что вы последний человек в мире, который захотел бы испортить мне радость. Я должен идти один.

Эти слова поставили меня в крайне неловкое положение. Я не знал, что сказать и что делать, а он, пока я стоял в недоумении, взял трость и ушел.

Когда я, наконец, обдумал дело, то совесть стала меня упрекать в том, что я, какая бы ни была тому причина, допустил, чтобы он скрылся с моих глаз. Я стал представлять себе, каковы были бы мои ощущения, если бы мне пришлось, вернувшись к вам, признаться, что случилось несчастие вследствие несоблюдения мною ваших инструкций. Уверяю вас, что кровь бросилась мне в голову при одной мысли об этом. Я решил, что, может быть, еще не поздно догнать его, и тотчас отправился по направлению к Меррипит-гаузу.

Я спешил как только мог, но не видел никаких признаков сэра Генри, пока не дошел до того места, где от дороги отделяется болотная тропинка. Тут, боясь, что я пошел не по тому направлению, я взобрался на холм, — тот самый, который изрыт каменоломней и откуда открывается обширный кругозор. Оттуда я сразу увидел сэра Генри. Он находился на болотной тропинке в четверти приблизительно мили от меня, и около него была дама, которая не могла быть никто иная, как только мисс Стапльтон. Ясно было, что между ними произошло предварительное соглашение и что они пришли на свидание. Они медленно шли по тропинке, углубившись в разговор, при чем она делала быстрые движения руками, как бы относясь очень сериозно к тому, что говорила, а он напряженно слушал и два раза покачал головою, как бы энергично опровергая ее слова. Я стоял между скалами и наблюдал за ними, недоумевая, как мне поступит. Последовать за ними и впутаться в их интимный разговор казалось мне оскорблением, а между тем моею несомненною обязанностью было не упускать его ни на один момент из вида. Разыгрывать роль шпиона над другом было отвратительною обязанностью. Однако же я не видел другого исхода, как наблюдать за ним с холма и затем очистить свою совесть, признавшись ему впоследствии во всем. Правда, что если бы ему угрожала какая-нибудь внезапная опасность, я не мог бы, по дальности расстояния, быть ему полезным, а между тем я уверен, что вы согласитесь, что мое положение было затруднительное, что мне ничего не оставалось больше делать.

Наш друг сэр Генри и дама остановились на дорожке и по-прежнему были поглощены своею беседою, как вдруг я убедился, и что не я один был свидетелем их свидания. Я заметил развевавшийся в воздухе зеленый клочок, а затем увидел, что его нес на палке человек, бегущий по болоту. То был Стапльтон со своею сеткою. Он находился гораздо ближе к собеседникам, чем я, и, по-видимому, двигался по направлению к ним. В эту минуту сэр Генри порывисто привлек мисс Стальптон к себе. Он обнял ее за талию, но мне казалось, что она отклоняется от его объятий. Он приблизил свою голову к ее голове, но она, в виде протеста, подняла руку. Вдруг они отскочили друг от друга и поспешно обернулись. Причиною тому был Стальптон. Он дико бежал к ним, и сзади него развевалась его нелепая сетка. Очутившись перед ними, он стал жестикулировать и чуть ли не плясал от возбуждения. Что все это означало, я не мог понять, но мне казалось, что Стальптон бранил сэра Генри, который давал объяснения, становившиеся все более и более горячими, по мере того, как первый отказывался их принять. Дама стояла в надменном безмолвии. Наконец, Стапльтон повернулся на каблуках и обратился повелительно к сестре, которая, нерешительно взглянув на сэра Генри, удалилась вместе с братом. Сердитые жесты натуралиста доказывали, что и дама подверглась его гневу. Баронет постоял, посмотрел им вслед, а затем пошел назад по той дороге, по которой пришел, повесив голову и изображая собою олицетворенное уныние.

Я не мог себе представить, что все это означало, но мне было крайне стыдно, что я был свидетелем такой интимной сцены без ведома моего друга. Поэтому я сбежал с холма и у его подножия встретил баронета. Лицо его было красно от гнева, и брови сдвинуты, как у человека, окончательно не знающего, что ему делать.

— Эге, Ватсон! Откуда вы выскочили? — спросил онъ. — Не может быть, чтобы вы, вопреки всему, все-таки следовали за мною.

Я все объяснил ему: как я нашел невозможным остаться дома, как я последовал за ним и как был свидетелем всего происшедшего. Был момент, когда глаза его засверкали, но моя откровенность обезоружила его, и он почти спокойно рассмеялся.

— Мне казалось, что середина этого луга достаточно безопасное место для того, чтобы человек мог считать себя в уединении, — сказал он, — а между тем, чёрт возьми, чуть ли не все население видело мое сватовство, — и при том очень печальное сватовство! Где занимали вы место?

— Я был на холме.

— В последнем ряду, значит. A ее брат был в самых первых местах. Видели вы, как он шел на нас?

— Видел.

— Не производит ли этот братец на вас впечатление помешанного?

— Не могу сказать, чтобы я когда-нибудь замечал это.

— Конечно. До сегодняшнего дня и я считал его достаточно здравомыслящим, но теперь, говорю вам, или на него, или на меня следует надеть смирительную рубашку. Во всяком случае, я не понимаю, в чем дело. Вы, Ватсон, прожили со иною несколько недель, так скажите мне теперь откровенно: какой недостаток препятствует мне быть хорошим мужем для женщины, которую бы я полюбил?

— По-моему, такого недостатка у вас нет.

— Он ничего не может иметь против моего положения в свете, значит, он имеет что-то против меня лично. Но что именно? Я в жизни своей никогда никого не обидел намеренно. A между тем он бы не допустил, чтобы я дотронулся до кончиков ее пальцев.

— Разве он это сказал?

— Это и еще многое другое. Я знаю ее всего несколько недель, но, скажу вам, Ватсон, что с первого же момента почувствовал, что она создана для меня, и она также, могу поклясться, была счастлива, когда находилась со мною. Женские глаза говорят яснее слов. Но он никогда не допускал нас оставаться вдвоем, и только сегодня в первый раз я имел возможность поговорить с нею наедине. Она была рада встрече со мною, но не о любви хотела она говорить и, если бы могла, то и мне запретила бы говорить о ней. Она все возвращалась к старой теме об опасности этого места и о том, что она не будет счастлива, пока я не покину его. Я ответил, что с тех пор как увидел ее, не тороплюсь уезжать отсюда и что если она действительно хочет, чтобы я уехал, то единственное средство к тому, — устроить дела так, чтобы уехать со мною. Тут я сделал предложение, но не успела она мне ответить, как прибежал этот брат, и лицо у него было точно у сумасшедшего. Он был бледен от злости, и светлые глаза его сверкали яростью. «Что я делаю с девушкою? Как я смею оказывать ей внимание, которое ей неприятно? Неужели я воображаю, что если я баронет, то могу делать все, что пожелаю?» Если бы он не был ее братом, то я лучше сумел бы ему ответить. Я ему сказал, что мои чувства к его сестре таковы, что их нечего стыдиться, и что я просил ее сделать мне честь стать моею женою. Это, по-видимому, нисколько не улучшило дела, так что я, наконец, также вышел из терпения и ответил ему более горячо, чем, может быть, следовало, так как она стояла тут же. Кончилось все тем, что он ушел вместе с нею, как вы видели, а я остался, сбитый с толку, самым недоумевающим человеком во всем графстве. Скажите мне только, Ватсон, что это все значит, и я останусь вашим неоплатным должником.

Я попробовал было дать то то, то другое объяснение, но, право, я сам был совершенно сбит с толку. Все говорит за нашего друга: его титул, его состояние, его характер, его наружность, и я ничего не знаю, что могло бы говорить против него, кроме таинственного рока, преследующего его род. В высшей степени поразительно, что его предложение было так грубо отвергнуто без всякой ссылки на желание самой девушки, и что девушка допускает без протеста такое положение. Однако же, нас успокоил сам Стапльтон, явившись с визитом в тот же день. Он пришел извиниться за свою грубость, и результатом их продолжительного разговора в кабинете без свидетелей было то, что дружеские отношения снова восстановились, в доказательство чего мы будем обедать в следующую пятницу в Меррипит-гаузе.

— Я не скажу теперь, что он не помешан, — сказал сэр Генри, — я не могу забыть его глаз, когда он подбежал ко мне сегодня утром, но должен признаться, что нельзя было требовать более удовлетворительного извинения.

— Как он объяснил свое поведение?

— Он сказал, что сестра составляет все в его жизни. Это довольно понятно, и я рад, что он дает ей должную цену. Они всегда жили вместе, он всегда был одинок, и она единственный его товарищ, так что мысль потерять ее поистине ужасна для него. Он говорит, что не замечал, как я привязывался к ней; когда же увидел это собственными глазами и подумал, что ее могут отнять у него, то возможность такого удара повергла его в состояние невменяемости. Он очень сожалел обо всем, что случилось, и сознавал, насколько безумно и эгоистично воображать, что он может сохранить на всю жизнь для себя одного такую красавицу, как его сестра. Если суждено с нею расстаться, то он охотнее отдаст ее такому соседу, как я, чем кому бы то ни было другому. Но, во всяком случае, это для него удар, к которому нужно приготовиться. Он откажется от всякого противодействия с своей стороны, если я обещаю не говорить об этом деле в продолжение трех месяцев и удовольствуюсь дружескими отношениями с девушкою, не требуя от нее любви. Я дал это обещание, и на том дело покончилось.

Итак, одна из наших маленьких тайн выяснена. Что-нибудь да значит достать дно хоть в каком-нибудь месте той тины, в которой мы барахтаемся. Теперь мы знаем, почему Стапльтон смотрел неодобрительно на ухаживателя своей сестры, даже в таком случае, когда ухаживателем был столь достойный избрания, как сэр Генри. Теперь перехожу к другой нити, вытянутой мною из спутанного мотка, к объяснению таинственных ночных рыданий, заплаканного лица миссис Барримор и воровского странствования дворецкого к западному окну. Поздравьте меня, дорогой Холмс, и скажите, что вы не разочаровались во мне, как агенте, и что вы не жалеете об оказанном мне доверии. Все это было выяснено в одну ночь.

Впрочем, трудились мы две ночи, но в первую нас постигла полная неудача. Мы сидели с сэром Генри в его комнате до трех почти часов и не слыхали ни одного звука кроме боя курантов на лестнице. Это было очень тоскливое бдение, окончившееся тем, что мы оба уснули, сидя на стульях. К счастию, это нас не обескуражило, и мы решились сделать еще попытку. В следующую ночь мы уменьшили огонь в лампе и принялись курить папиросы, не издавая ни малейшего звука. Часы тянулись невероятно медленно, но нас поддерживал такой же терпеливый интерес, какой должен чувствовать охотник, наблюдая за капканом, в котором он надеется увидеть попавшуюся добычу. Пробило час, пробило два, и мы уже снова хотели в отчаянии отказаться от этого дела, как вдруг оба выпрямились стульях и стали напряженно прислушиваться. Мы услыхали скрип в коридоре.

Мы слышали, как кто-то прокрадывался, пока звук шагов не умолк вдали. Тогда баронет бесшумно отпер дверь, и мы пустились в погоню. Человек обогнул уже галерею, и коридор был погружен в совершенный мрак. Мы стали тихо прокрадываться, пока не перешли в другое крыло дома. Мы поспешили как раз вовремя, чтобы увидеть, как высокий мужчина с черною бородою, сгорбив спину, пробирался на цыпочках по коридору. Он вошел в ту же дверь, как и в прошлую ночь; свет от свечки осветил ее и бросил в мрак коридора один желтый луч. Мы осторожно двинулись по его направлению, пробуя каждую половицу, прежде чем ступить на нее. Мы имели предосторожность снять сапоги, но и без них старые доски скрипели под нашими шагами. Иногда казалось немыслимым, чтобы он не услыхал нашего приближения. Но Барримор, к счастию, несколько глух, при том же он был весь поглощен тем, что делал. Когда мы, наконец, добрались до двери и заглянули в нее, то увидели, что он стоит пригнувшись к окну, со свечкою в руке, и его напряженное лицо прижато к стеклу, точь-в-точь как я видел его за две ночи перед тем.

Мы не составили никакого плана кампании, но баронет такой человек, для которого прямой путь всегда оказывается самым естественным. Он вошел в комнату; тогда Барримор отскочил от окна с каким-то отрывистым шипением в груди и стал перед нами смертельно бледный и весь дрожа. Его темные глаза на белом лице, смотревшие то на сэра Генри, то на меня, были полны ужаса и удивления.

— Что вы тут делаете, Барримор?

— Ничего, сэр. — Он был так взволновал, что едва мог говорить, и тени от дрожавшей в его руке свечки прыгали вниз и вверх. — Я насчет окна, сэр. Я хожу по ночам осматривать, заперты ли они.

— Во втором этаже?

— Да, сэр, все окна.

— Слушайте, Барримор, — произнес сэр Генри сурово, — мы решили добиться правды от вас, а потому чем раньше вы ее скажете, тем будет вам легче. Ну-с, так без лжи! Что вы делали у окна?

Он смотрел на нас с беспомощным выражением и ломал руки, как человек, доведенный до крайнего горя.

— Я ничего не делал дурного, сэр. Я держал свечку у окна.

— A для чего вы держали свечку у окна?

— Не спрашивайте меня, сэр Генри… не спрашивайте! Даю вам слово, сэр, что это не моя тайна и что я не могу ее выдать. Если бы она не касалась никого, кроме меня, то я бы не пытался скрыть ее от вас.

Меня вдруг осенила мысль, и я взял свечу с подоконника, на который поставил ее дворецкий.

— Он, должно быть, держал ее, как сигнал, — сказал я. — Посмотрим, не последует ли ответа.

Я держал свечу так, как он это делал, всматриваясь в темноту ночи. Я смутно видел черную полосу деревьев и более светлое пространство болота, потому что луна скрылась за тучи. Я издал возглас торжества, потому что сквозь покров ночи вдруг показалась тоненькая желтая точка, ровно светившая прямо против окна.

— Вот и ответ! — воскликнул я.

— Нет, нет, сэр, это ничего… совсем ничего, — вмешался дворецкий, — уверяю вас, сэр…

— Двигайте свечу вдоль окна, Ватсон! — воскликнул баронет. — Смотрите, и та также шевелится! Теперь будешь ли отрицать, негодяй, что это сигнал? Ну, говори! Кто твой союзник там! и в чем заключается заговор?

Лицо дворецкого приняло смело вызывающее выражение.

— Это мое дело, а не ваше. Я ничего не скажу.

— Так вы тотчас же уйдете из моего дома.

— Очень хорошо, сэр. Уйду, если так нужно.

— И вы уйдете посрамленным. Вам следовало бы стыдиться, чёрт возьми! Ваше семейство жило вместе с моим более ста лет под этим кровом, а я застаю вас тут в каком-то темном заговоре против меня.

— Нет, нет, сэр; нет, не против вас! — воскликнул женский голос, и миссис Барримор, более бледная, чем ее муж, и с выражением еще большого ужаса на лице, показалась в дверях. Ее массивная фигура в юбке и шали была бы комична, если бы не сила чувства, которую выражали ее черты.

— Мы должны уходить, Элиза. Всему конец! Можешь укладывать наши вещи, — сказал дворецкий.

— О, Джон, Джон, неужели я довела тебя до этого! Во всем виновата я, сэр Генри, одна я. Он делал все это ради меня и потому, что я его об этом просила.

— Так говорите же! Что это все значит?

— Мой несчастный брат умирает с голода на болоте. Не можем же мы дать ему погибнуть у самых наших ворот. Свеча служит ему сигналом, что пища готова для него, а свет там от него показывает место, куда ее отнести.

— Так ваш брат…

— Беглый из тюрьмы, сэр; Сельден, убийца.

— Это правда, сэр, — подтвердил Барримор. — Я вам сказал, что это не моя тайна и что я не могу ее выдать вам. Теперь же вы ее узнали и видите, что если и был заговор, то не против вас.

Так вот чем объяснились воровские ночные странствования и свет у окна! Сэр Генри и я с удивлением смотрели на женщину. Возможно ли, чтобы в этой тупоумно-почтенной особе и в одном из самых выдающихся преступников текла одна и та же кровь?

— Да, сэр, моя фамилия была Сельден, и он мой младший брат. Мы слишком баловали его, когда он был мальчиком, и потакали ему во всем, а потому он стал воображать, что мир создан для его удовольствия, и он может делать все, что ему нравится. Когда он сделался старше, то попал в скверную компанию, дьявол вселился в него, и он разбил сердце моей матери, а имя наше втоптал в грязь. От преступления к преступлению он падал все ниже и ниже, пока не попал на эшафот, от которого его спасло только Божье милосердие. Но для меня, сэр, он всегда оставался маленьким кудрявым мальчиком, которого я нянчила и с которым играла, как старшая сестра. Из-за этого-то он и бежал из тюрьмы, сэр. Он знал, что я здесь и что мы не могли отказать ему в помощи. Когда он однажды ночью притащился сюда усталый и голодный, а сторожа бежали по его пятам, что нам было делать? Мы приняли его, кормили и заботились о нем. Тогда вы вернулись, сэр, и моему брату казалось, что на болоте он будет в большей безопасности, чем во всяком другом месте, пока не уляжется шум и суета по поводу его поимки, а потому он и прячется тут. Через ночь мы удостоверяемся, находится ли он все еще здесь, ставя на окно свечку и, если получается ответ, то мой муж относит ему немного хлеба и мяса. Каждый день мы надеемся, что он ушел, но пока он здесь, мы не можем его покинуть. Вот и вся правда, говорю ее, как честная христианка, и вы видите, что если следует в этом деле порицать кого-нибудь, то не моего мужа, а меня, ради которой он все это делал.

Женщина говорила с такою глубокою сериозностью, что слова ее казались убедительными.

— Правда ли это, Барримор?

— Да, сэр Генри. Каждое ее слово — правда.

— Ну, я не могу порицать вас за то, что вы стоите за свою жену. Забудьте то, что я сказал. Ступайте оба в свою комнату, а завтра утром мы подробнее поговорим об этом деле.

Когда они ушли, мы снова посмотрели в окно. Сэр Генри открыл его настежь, и холодный ночной ветер бил нам в лицо. В мрачной дали продолжала светить маленькая желтая точка.

— Я удивляюсь его смелости, — сказал сэр Генри.

— Может быть, этот свет так поставлен, что он видим только отсюда.

— Вероятно. Как вы думаете, далеко это?

— Около вершины Клефт, полагаю.

— Не дальше мили или двух отсюда?

— Никак не больше, скорее меньше.

— Да, оно и не должно быть далеко, так как Барримору приходилось носить туда пищу. И этот мерзавец ждет теперь около своей свечки. Чёрт возьми, Ватсон, я пойду схватить этого человека!

Ta же самая мысль пришла и мне в голову. Барриморы не поверяли нам своей тайны; она была насильно вырвана у них. Преступник, закоренелый негодяй, для которого не могло быть ни жалости, ни прощения, был опасен для общества. Мы бы только исполнили свой долг, если бы вернули его туда, откуда он не мог бы наносить вред. При его грубой и жесткой натуре другие могут поплатиться, если мы не наложим на него руки. Например, наши соседи Стапльтоны каждую ночь могут подвергнуться опасности нападения с его стороны, и, может быт, эта-то мысль и заставила сэра Генри ухватиться за такое приключение.

— И я пойду, — сказал я.

— Так берите свой револьвер и наденьте сапоги. Чем скорее мы выйдем, тем лучше, потому что негодяй может потушить свою свечку и уйти.

Через пять минут мы уже были за дверью. Мы спешно пробирались через темный кустарник при унылом завывании осеннего ветра и шелесте падающих листьев. Ночной воздух был тяжел: в нем слышались сырость и запах разложения. От времени до времени выглядывала ненадолго луна, но тучи пошли по небу, и когда мы вступили в болото, начал моросить мелкий дождь. Свет продолжал недвижно блестеть перед нами.

— Вооружены ли вы? — спросил я.

— У меня охотничий нож.

— Мы должны быстро схватить его, потому что, говорят, он отчаянный малый. Мы захватим его неожиданно, и он будет в нашей власти прежде, чем получит возможность сопротивляться.

— Я думаю, Ватсон, о том, что бы сказал на это Холмс? Об этих темных часах, когда властвуют силы зла?

Вдруг, как бы в ответ на его слова, из обширного мрачного болота раздался тот странный крик, который я уже однажды слышал на краю Гримпенской трясины. Среди тишины ночи ветер донес протяжный, низкий вой, поднявшийся до рева и снова затихший в тоскливом вздохе. И снова он раздался, и воздух дрожал от этого пронзительного, дикого, угрожающего звука. Баронет схватил меня за рукав, и лицо его было до того бледно, что оно выделялось в темноте.

— Боже мой, Ватсон, что это такое?

— Не знаю. Это какой-то болотный звук. Я однажды уже слышал его.

Звук замер, и нас окружило абсолютное безмолвие. Мы стояли, напрягая слух, но ничего не услыхали больше.

— Ватсон, — сказал баронет, — это был вой собаки.

Кровь застыла в моих жилах от ужаса, который слышался в его голосе.

— Как объясняют этот звук? — спросил он.

— Кто?

— Здешний народ.

— О, народ невежествен. Какое вам дело до того, как он его объясняет?

— Скажите мне, Ватсон, что народ говорит о нем?

Я колебался, но не мог уклониться от ответа.

— Он говорит, что это кричит собака Баскервилей.

Сэр Генри простонал и умолк.

— Да, то выла собака, — сказал он, наконец, — но казалось, что этот вой доносится издалека, за много миль отсюда.

Трудно было определить, откуда он доносился.

— Он поднялся и замер вместе с ветром. Ведь ветер дует от большой Гримпенской трясины?

— Да, от нее.

— Так звук шел оттуда. Ну, Ватсон, признайтесь, разве вы сами не приняли его за собачий вой? Я ведь не ребенок, и вам нечего бояться говорить мне правду.

— Стапльтон был со мною, когда я впервые услыхал этот звук. Он говорит, что его, может быть, издает какая-то странная птица.

— Нет, нет, то был вой собаки. Боже мой, неужели есть доля правды во всех этих историях? Возможно ли, чтобы я подвергался опасности от такого темного фактора? Вы не верите в это, Ватсон?

— Нет, нет.

— A между тем — одно дело — смеяться над этим в Лондоне и другое дело — стоять в темную ночь на болоте и слышать такой крик. A мой дядя! Ведь около его тела видели следы собачьих лап. Все идет одно к одному. Не думаю, чтобы я был трусом, Ватсон, но от этого звука кровь застыла в моих жилах. Попробуйте мою руку!

Она была холодна, как кусок мрамора.

— Завтра утром вы будете чувствовать себя совсем хорошо.

— Не думаю, чтобы я когда-нибудь забыл этот крик. Что нам теперь предпринять, как вы думаете?

— Не вернуться ли нам домой?

— Нет, чёрт возьми! Мы вышли для того, чтобы добраться до молодца, и мы доберемся до него. Мы ищем преступника, адская же собака пусть ищет нас, коли хочет. Пойдем, мы достигнем своего, хотя бы все враги из преисподней были выпущены на болото.

Спотыкаясь в темноте, мы медленно подвигались среди мрачных очертаний скалистых холмов по направлению к желтой точке, все еще неподвижно светившейся перед нами. Ничто так не обманчиво, как расстояние света в темную ночь; иногда казалось, что он блестит далеко на линии горизонта, а иногда, что он находится в нескольких ярдах от нас. Наконец, мы увидели, откуда шел этот свет, и тогда убедились, что в действительности находимся очень близко от него. Свеча была вставлена в расщелину скалы, которая окружала ее со всех сторон, так что предохраняла ее от ветра и, вместе с тем, делала ее видимой только со стороны Баскервиль-голля. Мы приблизились незаметно, благодаря скрывавшему нас гранитному валуну и, скорчившись за этим прикрытием, смотрели поверх его на сигнальный свет. Страшно было видеть эту одинокую свечу, горевшую посредине болота, без всяких признаков жизни около нее, — одно только прямое, желтое пламя и блеск скалы вокруг него.

— Что нам делать теперь? — шёпотом спросил сэр Генри.

— Ждать на этом месте. Он должен находиться недалеко от своей свечки. Посмотрим, не удастся ли нам взглянуть на него.

Не успел я это произнести, как мы оба увидели Сельдена. Над скалою, в расщелине которой стояла свеча, выглядывало злое, желтое лицо, страшное, зверское лицо, все искаженное низкими страстями. Забрызганное грязью, с колючею бородою, с волосами в виде мочалки, оно, казалось, принадлежало одному из тех диких людей, которые некогда жили в норах по склонам холмов. Свет, стоявший ниже его, отражался в его маленьких хитрых глазах, которые зверски вглядывались в темноту, как у хитрого и дикого животного, услыхавшего шаги охотников.

Что-то, очевидно, возбудило его подозрения. Может быть, Барримор прибегал к какому-нибудь особенному сигналу, которого мы не подали, или же преступник имел какие-нибудь другие причины думать, что не все в порядке, но, во всяком случае, я видел выражение страха на его злом лице. Каждое мгновение он мог потушить свечу и исчезнуть в темноте. Поэтому я бросился вперед, и сэр Генри последовал моему примеру. В ту же секунду преступник прокричал проклятие по нашему адресу и швырнул камень, который рассыпался в куски, ударившись об скалу, защищавшую нас. Я успел взглянуть на его короткую, коренастую, сильную фигуру, когда он вскочил на ноги и бросился бежать. В это же время, по счастливой случайности, месяц выглянул из-за туч. Мы взбежали на вершину холма и увидели, что наш человек сбегал с него по другую сторону, прыгая через камни с быстротою и ловкостью горной козы. Удачный выстрел из револьвера мог бы покалечить его, но я взял оружие только для самозащиты в случае нападения, а не для того, чтобы стрелять в безоружного человека, убегающего прочь.

Мы оба были хорошими бегунами и находились в благоприятных условиях, однако же, вскоре убедились, что не имеем никакой возможности догнать его. Мы долго видели его при лунном свете, пока, наконец, он стал казаться нам точкою, двигающеюся между валунами на склоне отдаленного холма. Мы бежали, пока не выбились совершенно из сил, а все-таки расстояние все росло между ним и нами. Наконец, мы остановились и, запыхавшись, сели на два камня, наблюдая, как он исчезал в отдалении.

Как раз в это время случилось нечто крайне странное и неожиданное. Мы поднялись с камней и направились домой, отказавшись от безнадежной охоты. Направо от нас месяц уже низко спустился, и зубчатая вершина гранитного пика выделялась на нижнем изгибе серебристого диска. Там, на остроконечной вершине, я увидел, как черную статую на блестящем фоне, фигуру человека. Не думайте, Холмс, чтобы это было иллюзией. Уверяю вас, что я никогда в жизни не видал ничего яснее. Насколько я мог судить, то был высокий, худой человек. Он стоял, расставив несколько ноги, скрестив руки, нагнув голову, точно предавался размышлениям об этой громадной пустыне из торфа и гранита, лежавшей вокруг него. Он походил на духа этого ужасного места. То не был преступник. Этот человек стоял далеко от того места, где первый скрылся. Кроме того он был гораздо выше ростом. С криком удивления я указал на него баронету, но в тот момент, когда я обернулся, чтобы схватить за руку нашего друга, человек исчез. Остроконечная гранитная вершина все еще вырезывалась на нижнем крае луны, но с нее исчез всякий след безмолвной и неподвижной фигуры.

Я желал пойти по тому направлению и обыскать вершину, но она была очень далеко… Нервы баронета все еще были напряжены от слышанного нами воя, и он не был расположен пойти на новые приключения. Он не видел человека на вершине, а потому и не испытывал той нервной дрожи, которая овладела мною при виде этой фигуры и ее внушительной позы.

— Это несомненно один из сторожей, — сказал он. — Болото переполнено ими с тех пор, как бежал этот негодяй.

Может быть, его объяснение и правильно, но мне хотелось бы иметь какое-нибудь доказательство этой правильности. Сегодня мы намерены сообщить в Принцтоунскую тюрьму, где искать беглого преступника, но нам досадно, что мы не могли его сами привести, как своего собственного пленника. Таковы наши приключения прошедшей ночи, и вы должны согласиться, дорогой Холмс, что я представил вам хорошее донесение. Многое из того, что я вам написал, без сомнения, не относится к делу, но я все-таки нахожу, что лучше сообщать все факты и предоставить вам сделать выбор тех, которые могут быть полезны для ваших заключений.

Мы бесспорно делаем успехи. Относительно Барриморов мы узнали мотивы их действий. Но болото со своими тайнами и странными жителями остается по-прежнему непроницаемо. В следующем своем донесении я, может быть, буду в состоянии пролит некоторый свет и на него. Лучше всего было бы, если бы вы могли приехать к нам».