Дмитрий Григорович — Акробаты благотворительности

X.

Не успел он сделать трех шагов, как уже издали послышался разнеженно-умиленный голос живописца:

— Здравствуйте, дорогой, — дорогой и многоуважаемый Алексей Максимыч. Честь вам и славя! Честь и слава… Ах, какая прелесть!…

Зиновьев приветливо раскланялся с гостями и всем пожал руки; обратясь затеи к живописцу, он только прибавил:

— Погодите хвалить; дальше, может-быть, еще и не понравится…

— Нет, уж извините: отсюда уже вижу, какое наслаждение нас дальше ожидает! — с сияющим видом заговорил Лисичкин, придвигаясь вместе с другими к середине церкви. — Что я говорил? Как есть — праздник для глаз; сласть просто!

При этом он даже зачмокал губами, как бы действительно ощутил сладость во рту.

— Какой блеск! Сколько характера и, вместе с тем, какая везде гармония! — продолжал Лисичкин, останавливаясь в восторженном экстазе, но на самом деле поглядывая сбоку на свои образа в иконостасе.

Удовлетворив себя с этой стороны, он неожиданно принял намерение расцеловать Зиновьева, но серые его глазки встретились с прищуренными глазами Бабкова, и он остановился; восторг должен был, однако ж, чем-нибудь выразиться; он поспешно завладел рукою старика и, нежно пожимая ее между мягкими своими ладонями, снова стал обдавать его медом и елеем.

Бабков, между тем, продолжал молчать. Он всегда завидовал «находчивости лукавого блондина», умевшего притвориться к случаю, пригнать к нему подходящие слова, лицо и даже голос; Бабков, как известно, был человек прямой, основательный; прежде чем что-нибудь сказать, ему надо было осмотреться, взвесить, обсудить дело. Он ограничился пока тем, что осклаблялся во весь рот, когда встречался глазами с лицом Зиновьева, при чем показывал ряд крепких зубов, которые хотя никогда не чистились,- но белели между его толстыми губами.

Ивану Ивановичу нечего было высказывать своих впечатлений. Следя за постройкой и наезжая сюда время от времени, он давно успел вывести свои заключения. Он был, притом, умственно и нравственно озабочен: в три часа надо было ехать в заседание, временно председательствовать и провести весьма сложный вопрос. Кроме того, ему сегодня как-то нездоровилось; а тут еще эти сырые степы новой, только что отстроенной церкви, сжатый воздух, пропитанный запахом извести и красок! Несмотря на резиновые калоши, он почувствовал холод в ногах, едва переступил порог паперти. Все это, естественно, не могло способствовать хорошему расположению духа. Бережливо кутаясь в теплое пальто с приподнятым воротником, углубляя подбородок в шерстяное кашне, он с нахмуренным видом следовал за художниками, упрашивая их идти вперед и не стесняться его присутствием.

Беседа их, по-видимому, мало его занимала; уловляя на лету восторженные восклицания Лисичкина, он направлял в его сторону белые зрачки свои, смотревши выше очков, и что-то похожее на улыбку появлялось тогда на губах его. Остальное время черты Ивана Иваныча сохраняли унылую неподвижность; на вытянутом, болезненно-золотушном лице ничего нельзя было прочесть, кроме скуки и того брезгливого выражения, какое встречается чаще всего на лицах людей, заседающих в комитетах и вынужденных возвращаться к вопросам, давно разрешенным и подписанным.

Осмотр постройки продолжался около часу.

Воскресенский присоединился к общей группе, когда художники возвратились к прежнему месту, на середину церкви.

В эту минуту голоса присутствующих неожиданно смолкли. Всеми овладела вдруг не то неловкость, но скорее какое-то колебание, точно каждый хотел сказать что-то, но не решался начать. Воскресенский, державшийся похвального обычая выслушивать чужие мнения, прежде чем высказать собственные, вопросительно посматривал на Лисичкина и Бабкова; те, в свою очередь, поглядывали на Воскресенского, выразительно показывая глазами, что прежде желали бы услышать его слово.

Молчаливый, но полный телеграфного значения обмен этих взглядов, хотя и прошел незаметным Зиновьева, но молчание присутствующих, видимо, его стесняло.

— Прекрасно-с… Очень хорошо-с, разрешился наконец, Иван Иваныч, произнося слова носовым голосом и умышленно их растягивая, с тем успеть обдумать то, что хотел сказать. — Мне присоединиться к господам художникам, коллегам вашим, и повторить вместе с ними: прекрасно-с.

— Мне остается только радоваться, весело возразил Зиновьев.

Иван Иваныч медленно снял замшевую перчатку с правой руки и подал ее старому архитектору.

— Об одном разве пожалеть можно, прибавил он, отводя глаза в другую сторону. — Я, впрочем, уже прежде сколько раз упоминал вам об этом, уважаемый Алексей Максимыч!..

— Скажите, живо подхватил Зиновьев, — вы знаете, я всегда исполнял ваши желания и советы; время еще есть: можно исправить.

— Нет, то, что я хотел сказать, не касается вовсе искусства; я выражаю только сожаление, что раньше не поспело… Освящение церкви, вы знаете, назначено было к Святой; мы теперь в июне… и… и все еще не готово!.. Посмотрите-ка, сколько еще остается работы…

Работы оставалось совсем не много: надо было, на входе в церковь, достлать пол, который пока забран был досками; оставалось положить ступени для соединения алтаря с церковью и украсить их балюстрадой; последняя была, впрочем, совершенно готова и частями сложена по углам; на одной из нижних боковых арок недоставало также расписного орнамента. Но все это не стоило даже упоминания и если кого-нибудь надо было винить в этом, во всяком случай не архитектора, а скорее Воскресенского, который в последние три месяца всячески старался задерживать окончание постройки. Кредит Алексея Максимыча настолько был вдруг сокращен, что он едва мог рассчитаться с поставщиками материала и рабочими.

Как ни прискорбно было старому архитектору, он терпел, — терпел, ободряя себя надеждой, что совет (Иван Иваныч всегда на него ссылался) и сам Воскресенский поймут, наконец, всю несообразность останавливать работы перед самым их окончанием. Старания его изведать настоящие причины такого распоряжения остались бесплодны. Ему постоянно повторяли: «денег нет, подождите!» И, между тем, его же теперь обвиняли!

Слова Воскресенского задели его за самое больное место. Он на этот раз уже не выдержал. Сначала сдержанно, но потом вдруг разгорячаясь, так что краска выступила на щеках, он высказал Ивану Иванычу все то, что давно накипело в его душе.

Как только начались эти объяснения, Бабков и Лисичкин осторожно отошли в сторону. Показывая вид, что осматривают детали украшений, оба начали производить в воздухе фантастические пояснительные жесты; они продолжали упражняться пантомимой до тех пор, пока не рассудили, что пора поспешить на выручку Ивану Иванычу.

Он поблагодарил их взглядом; но глаза его тут же опустились и выражение смирения, с каким истинному христианину подобает выслушивать горечь несправедливых обвинений, изобразилось в чертах его.

— Вот, господа, упавшим голосом проговорил он, обращаясь к подошедшим художникам, — оказывается, меня теперь винят в том, что церковь не поспела к сроку…

— Я не говорю, что вы собственно виноваты, подхватил Зиновьев, заметно смягчаясь, — я повторяю, что так как все от вас зависело и зависит, вы могли бы больше содействовать…

— Позвольте, многоуважаемый Алексей Максимыч, продолжал Иван Иваныч тихим голосом, отвечавшим кроткому выражению его лица, — вам не угодно вникнуть в одно обстоятельство; скажу более; вы его совсем забываете; если мне было поручено заведывание постройкой, то это потому собственно, что так было угодно совету… Здесь совет хозяин… Власть моя ограничена… На каждом шагу, встречаются обстоятельства, которым я, скорбя душевно, — именно душевно, — должен покоряться… В деле этой постройки (Иван Иваныч печально обвел глазами стены церкви и подавил вздох) мною, как всегда, впрочем, руководило одно чувство: желание добра и пользы!.. Хотя мы знакомы не со вчерашнего дня, Алексей Максимыч, но, по-видимому, вы меня еще не знаете, подхватил он, как бы растроганно и с сожалением. — Я вам помешал! Я не содействовал! И в чем же? В достижении богоугодной, благочестивой цели?!. Позволю себе сказать: я бы желал видеть вас более справедливым! Если я позволял себе иногда торопить вас; если сегодня еще высказал сожаление, что церковь не готова, то и здесь, поверьте, скорее действовал в видах вашего же собственного интереса… Граф чуть ли не каждый день спрашивает и всякий раз сердится…

— Желал бы я посадить его на мое место; посмотрел, что бы он тут сделал! воскликнул Зиновьев, снова начинавший горячиться.

— Успокойтесь, успокойтесь, многоуважаемый Алексей Максимыч, вмешался Лисичкин, — вы должны, вы можете быть спокойны! Вы поставили себе памятник! Мы сейчас говорили об этом: прелесть! Честь вам и слава! Честь и слава! подхватил он, овладевая рукою старика и нежно пожимал ее между ладонями.

— Полноте, батенька, уговаривал со своей стороны Бабков, — я человек простой, никаких этих закрутасов не знаю; прямо скажу: отменно, отменно отличились! Соорудили, так сказать, в честь свою… Какой тут граф? Тут вы, батенька!

Иван Иваныч, желавший прекратить как можно скорее объяснения, вынул часы и прибавил, стараясь придать своим чертам смиренно-грустное выражение:

— Именно сожалею, что вам угодно было объяснить себе таким образом слова мои… Единственным желанием моим всегда было… и будет — угождать вам… Я постарался бы окончательно оправдать себя в глазах ваших, но, к сожалению, должен теперь торопиться; у меня сегодня заседание в три часа… Остается искренно поблагодарить вас за удовольствие, которое вы нам доставили; говорю нам потому, что господа художники такого же мнения…

— Еще бы! Повторяю: честь и слава Алексею Максимычу! Отменно, батенька, спасибо! — заговорили в одно время Бабков и Лисичкин, подступая к Зиновьеву, который провожал Воскресенского.

На паперти Иван Иваныч снова взглянул на часы и остановился.

— Перед уходом позвольте мне еще раз повторить вам, многоуважаемый Алексей Максимыч: вы, я вижу, меня еще не знаете… не знаете! промолвил он, как бы глубоко сожалея об этом. — Если бы вы меня лучше знали, поверьте, вы были бы ко мне справедливее… Он хотел еще что-то сказать, но опять вздохнул и, пожелав присутствующим всего хорошего, начал осторожно спускаться по ступенькам паперти. Бабков и Лисичкин хотели было поддержать его, но он смиренно поблагодарил их, прибавив: «У меня есть свободное место, господа; не угодно ли кому-нибудь?»

Как живописцу, так и Бабкову желательно было воспользоваться предложением; но они переглянулись и поняли, что тот, кто займет место, легко может увлечься случаем и изменить другому. Не желая, вероятно, нарушать прямоты взаимных отношений, они предпочли отказаться; поблагодарив Ивана Иваныча, оба сели рядом на дрожки и, подхватив друг друга за талию, покатили вслед за коляской.