Дмитрий Григорович — Акробаты благотворительности

XI.

Заседание, назначенное в три часа и ожидавшее Воскресенского, не переставало его озабочивать во все продолжение дороги. Он привык председательствовать; но дело было не в этом: ему предстояло сегодня провести вопрос, принадлежащий к числу так называемых деликатных и поэтому самому весьма затруднительный.

В делах общества «Спасительного влияния труда для преждевременно погибших» обнаружились на днях большие беспорядки; требовалось, во что бы то ни стало, принять скорее энергические меры и придти ему на помощь. Участие здесь Ивана Иваныча было частью против его воли, вынужденно, частью обязательно, — обязательно в том отношении, что помянутое общество было ему не совсем чужое. Он изобрел его года полтора тому назад по просьбе княгини Любич, двоюродной сестры графини Можайской.

Мысль княгини была прекрасная: ей хотелось дать какое-нибудь занятие и сколько-нибудь развлечь старшую дочь, тосковавшую после потери любимого мужа. Но вдова скоро утешилась, выйдя вторично замуж, и обязанность председательницы взяла на себя вторая дочь княгини, госпожа Турманова.

Сначала Воскресенский принял живое участие в судьбе возникшего общества: старался руководить светской неопытной председательницей, сделал несколько полезных предложений, попробовал поместить двух своих знакомых — одного в качестве секретаря, другого в качестве кассира; но председательница слушала его рассеянно, к предложениям его отнеслись невнимательно, знакомым его отказали, избрав вместо них каких-то ветрогонов. При саном начале общество так уже складывалось, что, на опытный глаз Воскресенского, не предвещало в будущем ничего прочного. Его составляли в большинстве светские молодые люди и молоденькие дамы, — diables roses, diables bleux, как они сами себя прозвали после первого замаскированного бала, данного в пользу общества: на этом бале одна половина дам условилась быть в розовых платьях, другая половина в голубых. В числе женского пола находилось также несколько богатых купчих и банкирских жен, давно горевших желанием втереться в круг большого света и искавших для этого удобного случая; их принимали и терпели потому, что они давали много денег. В целом своем составе общество представляло скорее светский кружок, в котором сущность дела служила только предлогом для увеселений, маскарадов, домашних спектаклей, балов и базаров; главные деятели держали себя так исключительно, что когда в число членов попадало лицо, не принадлежавшее светскому кругу, оно уподоблялось тяжеловесному индюку, случайно забежавшему в клетки прыгающих и щебечущих птичек.

Серьезному человеку, очевидно, не могло быть тут места; Иван Иваныч искал уже благовидного предлога, чтобы отказаться от звания члена, когда в первых числах июня председательница, госпожа Турманова, неожиданно собралась за границу; ближайшие ее помощники, секретарь и казначей, уехали уже прежде, оставив ей на руки кассу и книги. Не зная решительно, что делать с этим добром, г-жа Турманова передала его княгине-матери и, ничего не объяснив ей основательно, уехала в Баден-Баден, куда настоятельно призывали ее письма друзей.

Княгиня-мать, не зная также, что делать с добром общества, обратилась за советом к двоюродным сестре и брату, графу и графине Можайским.

Известие о неожиданном отъезде двоюродной племянницы и ближайших ее помощников, так легкомысленно бросивших вверенное им общество на произвол судьбы, привело графа в сильное негодование. Он объявил, что такой поступок неизбежно навлечет нарекание со стороны членов общества, — нарекание тем менее желательное, что коснется лиц высшего круга, — и когда же? — когда именно следует поддерживать этот круг в видах известного принципа. «Если к этому, — строго прибавила графиня, — милые друзья Зизи (так звали г-жу Турманову) и сама она что-нибудь напутали в делах этого общества, — предположение более чем вероятное, — и если кому-нибудь случайно попадется на глаза эта путаница…» — но графиня не докончила при виде испуга на лице двоюродной сестры; ей не хотелось также окончательно расстраивать брата, начинавшего с первых ее слов выказывать знаки возраставшего неудовольствия.

Решено было тут же послать курьера за Воскресенским. «C’est homme!» — воскликнул граф, мгновенно ободряясь. По его мнению, один Иван Иваныч мог дать совет, мог выручить, если б в самом деле эти ветрогоны что-нибудь напутали. Стоило передать Воскресенскому оставленные бумаги, попросить его просмотреть их, взять на себя во время отсутствия Зизи роль председателя, — не о чем было бы больше беспокоиться. Преданность его графу и графине известна; на знание дела и скромность также можно положиться.

Как только приехал Воскресенский и узнал, в чем дело, лицо его приняло печальное выражение; ему предлагали то именно, чему он давно не сочувствовал, от чего скромно желал удалиться; при виде его лица предчувствие чего-то недоброго невольно закралось в душу графа, и он не шутя встревожился. Просьба его стала еще настоятельнее; к нему присоединились графиня и двоюродная ее сестра, графиня Любич. Все трое принялись уговаривать, придавая просьбе характер личного одолжения. Решимость Ивана Иваныча поколебалась; он согласился. Ему тотчас же переданы были дела и деньги общества.

Первым его распоряжением было пригласить двух доверенных лиц — одного для временного исполнения должности бухгалтера, другого временно в должность секретаря; затем им было поручено ознакомиться подробно с делами.

В тот самый день, когда Иван Иваныч возвратился домой на дачу после приемного утра графа, он застал у себя этих двух лиц. Они сообщили, что в кассе общества открылся значительный недочет. Тут, очевидно, не было никакого злого умысла, никто деньгами, конечно, не воспользовался; всему быль виноват беспорядок в ведении дел, потому что такого сумбура, как тут, им никогда еще не приводилось видеть: казначей, какой-то г. Авениров, выдавая деньги, часто забывал их вписывать в расход; в книгах секретаря, барона Фук, — там, где требовалось вписывать журнал заседаний, — попадались пробелы на целых страницах; расписки, — там, где они встречались, — были большею частью без числа и номера; на многих значился расход, но не надписано было, за что были выданы деньги, — словом, путаница была совершеннейшая; в ней участвовали все решительно, начиная с самой председательницы и кончая последним членом комитета, г. Чиндаласовым, тем самым, который, не далее как нынешнею весною, сломал себе два ребра на царскосельских скачках. В конце концов, обнаружился тот факт, что в кассе невозможно было досчитаться трех тысяч.

Иван Иваныч ожидал этого; предчувствия его не обманули.

Дело главным образом неприятно было в том отношении, что оно могло огласиться, могло бросить тень, возбудить недоверие к ведению дел в других благотворительных обществах, находившихся под его управлением и покровительствуемых графом. Он решился ничего не говорить до поры до времени графу и графине, зная вперед, что оба подымут тревогу: немедленно напишут двоюродной племяннице; та ответит, напишет своим приятельницам; те разнесут весть и кончится все неблаговидной историей, к которой, пожалуй, приплетут и его имя. Он предпочел исправить дело домашним образом.

Когда, несколько дней спустя, граф осведомился о том, в каком положении дело, Иван Иваныч спокойно возразил, что пока ничего не нашел особенного, кроме некоторой путаницы.

— Убедительно прошу вас, Иван Иваныч, не выпускать дела из рук ваших, пока оно не будет приведено в строжайший порядок, сказал граф торопливо и озабоченно. — Прошу вас сделать это в личное для меня одолжение… Все мы будем вам благодарны!

Воскресенский, успевший уже составить себе план действий, поспешил успокоить Графа.

В числе различных предположений и проектов, сочиняемых Иваном Иванычем для пользы страждущего человечества, находился один, которому придавал он особенное значение. Многолетняя практика привела его к убеждению, что лучшим способом приобретать богатых жертвователей и щедрых членов для благотворительных обществ было бы дозволить этим обществам раздавать красивые серебряные и золотые значки или жетоны в виде кружков, или еще лучше звездочек с эмалевой надписью на одной стороне, а на другой — какой-нибудь интересной аллегорией, например, фигурой милосердия, держащей в правой руке рог изобилия, между тем как левая рука, не желая знать, что творить правая, усиленно прячется за спину. О ношении такого знака в петлице нечего было думать. Достаточно было бы прицеплять его к часовой цепочке или носить при себе в жилетном кармане и показывать при встрече знакомым: «Смотрите, дескать, что у меня есть, что я получил!..»

Лелея свою мысль и приберегая ее для важного случая, Иван Иваныч решился ею пожертвовать в пользу общества Спасительного влияния труда для преждевременно погибших. Он делал это скрепя сердце, движимый не столько врожденным великодушием, сколько желанием лишний раз доказать свою преданность графу и членам его семейства.

Выхлопотать позволение издать жетоны было не трудно; несравненно труднее было воспользоваться позволением в летнее время, когда в городе никого почти не было. Охотники до жетонов, конечно, не уйдут; придет зима, — они сами собою явятся; но пока все это в будущем; в настоящем требовалось сейчас же найти те три тысячи, которых недоставало в кассе. Откуда взять эти деньги? Как помочь горю? — «Можно», ответил без замедления находчивый ум Воскресенского. По его мнению, оставалось одно средство: заказать немедленно тысячу жетонов; каждый обойдется обществу, положим, в пять рублей. Но стоить призвать изведанного Блинова, переговорить с ним с глазу на глаз, — и отыщется ювелир, который, за почетное вознаграждение, согласится принять заказ, подпишет счет в пять тысяч, но, в сущности, исполнить его менее чем за половинную цену. Такие примеры уже неоднократно бывали. В результате получатся, следовательно, требуемый три тысячи. Придет зима, жетоны пустятся в оборот; общество не только возвратить себе истраченную сумму, но даже обогатится со временем.

Оставалось еще одно затруднение: собрать в июле месяце достаточное число членов общества, чтобы могло состояться заседание. Относительно того, чтобы получить согласие членов, Иван Иваныч не очень беспокоился; он считал всегда июль месяц самым удобным для проведения трудных вопросов; уже одно то, что члены собираются в небольшом количестве, в общем их настроении чувствуется всегда больше расположения к буколике и даже лени; споров, препирательств никогда почти не бывает; многие, обдаваемые потом, засыпают при начале дебатов; других соединяет одна общая мысль: как бы только скорее отделаться. Случалось иногда, что никто не приедет, и заседание не могло состояться; но в настоящем случае вряд ли можно было этого ожидать; все меры были заблаговременно приняты. Иван Иваныч, тем не менее, чувствовал томление под ложечкой и лицо его выражало озабоченность. Он ободрился, увидев несколько карет и дрожек у подъезда дома, где должно было происходить заседание. У входа в верную комнату он встретился с поджидавшим его Блиновым, протянул ему руку и, в то же время, бросил взгляд в соседнюю комнату, двери которой были открыты. Десятка полтора дам и мужчин, разделившись на группы, сидели н прогуливались по обеим сторонам длинного стола, покрытого синим сукном, с правильно разложенными на нем листами бумаги и карандашами; на дальнем конце доверенные лица Ивана Иваныча, исполнявшие должности секретаря и казначея, перебирали бумаги.

Иван Иваныч отодвинулся н сторону, так чтобы не могли его заметить, и обратился к Блинову:

— Ну, что? спросил он, понижая голос.

— Посчастливилось! нашел! возразил Блинов, представлявший из себя рослого, плотного белокурого мужчину лет сорока, обстриженного a
la russe, с румяным лицом гостинодворского молодца; оно оживлялось небольшими глазками, такими же светлыми и быстрыми, как у сокола; он был в форменном вицмундире; на отвороте красовалась цепочка, увешанная знаками отличия, между которыми виднелся персидский орден, полученный за доставку в Тегеран дарового цибика чая.

— Благодарю вас, благодарю, сказал Воскресенский, продолжая говорить шопотом. — Вы с ним основательно переговорили? Соглашается?

— Вполне согласен-с.

— Надо, однако ж, знать, какие его условия?

— Просит выхлопотать герб на вывеску…

Требование ювелира затруднило, по-видимому, Ивана Иваныча; лоб его нахмурился; белые зрачки показались над краем очков и задумчиво поглядели вбок.

— Можно ли на него вполне положиться? спросил он.

— Отвечаю как за себя собственно-с…

Иван Иваныч снова задумался, как бы соображая о чем-то; но время не позволяло углубляться в долгие размышления.

— Хорошо, скажите ему; я согласен! проговорил он решительно. — Сегодня вечером привезите его ко мне для окончательных переговоров; смотрите, сегодня же… дело не терпит отлагательства…

В эту минуту временный секретарь, завидя издали Ивана Иваныча, показался в дверях.

— Вы очень кстати, сказал Воскресенский, — сколько членов комитета?

— Всего пять…

— Ничего, я шестой; собрание, по уставу, может состояться… Все ли у вас там готово?

— Все-с.

— Хорошо, ступайте туда; я сию минуту…

Но тут Иван Иваныч был неожиданно остановлен членом Комитета, госпожой Бальзаминовой, которая, как только его увидела, бросилась ему навстречу и, томно склонив голову, с мольбою в глазах и на лице, протянула ему об руки.

Госпожа Бальзаминова, лишившаяся мужа десять лет тому назад, не снимала с тех пор траура, убедившись, что черный цвет необыкновенно шел к ее круглому лицу, придавая ему интересную бледность; не производя, однако ж, никакого впечатления, она поэтому, вероятно, казалась всегда чем-то обиженной и готовой расплакаться; плакать, собственно, было не о чем: муж оставил ей прекрасное состояние и, несмотря на свои сорок лет, она пользовалась отличным здоровьем; слезливость могла также происходить от избытка чувствительности ее сердца: она постоянно болела за всех, отзывалась на все страдания, надрывалась от бессилия помочь всему страждущему человечеству. Сердце влекло ее рассыпать благодеяния не только в России, но и в Германии, куда ежегодно отправляла она в какое-то общество милосердия фунт сигарных обрезков, выпрашиваемых ею у всех, с кем только встречалась; щедротами ее пользовались круглый год безразлично все благотворительные учреждения Петербурга: комитет «призрения слепых старух» аккуратно получал от нее все носовые платки, выходившие из употребления; в больницу «Излечи мои недуги» посылала она то корпию в письменном конверте, то скляночку клюквенного морса; в «детский сиротский приют» отправляла всегда к Рождеству полфунта чаю и на каждого ребенка по два сухаря и по куску сахара; дом «трудолюбия» пользовался от нее старыми гарусными подушками, из которых можно было сделать подобие моха на кружки
, куда становятся лампы; базары с благотворительной целью не знали, куда деваться от ее пожертвований. Она постоянно хлопотала о помещении в то или другое заведение какого-нибудь страждущего или неимущего; там пристроила свою кухарку, неожиданно лишившуюся зрения, здесь приютила сына кучера в награду за его усердие еще при жизни покойного мужа.

Она спешила теперь к Ивану Иванычу, имея настоятельную просьбу об определении двух девочек-сироток, оставшихся у нее на руках после смерти любимой прачки.

— Милый Иван Иваныч, милый, вы не откажете… проворковала она, пожимая ему руки.

— Все устрою, все… Только вот что, Любовь Николаевна: я делаю сегодня одно предложение; поддержите его…

— О, еще бы! еще бы! Можете ли вы предложить что-нибудь, на что бы нельзя было согласиться!

— Очень любезно с вашей стороны… Но, Любовь Николаевна, мы поговорим о вашем деле после заседания… Теперь нам пора…

— Пойдемте, пойдемте! Они вместе вошли в залу.

Ивана Иваныча тотчас же окружили. Раскланиваясь и пожимая руки, он, почти не останавливаясь, направился к высокой худощавой даме с восточным орлиным носом и энергическим взглядом. Это была княгиня Чирикова, также член комитета и, кроме того, председательница общества «Снабжения даровыми кормилицами служащих семейных лиц, получающих не свыше полуторы тысячи годового оклада». Она известна была всему Петербургу тем еще, что каждый, кто ей представлялся, получал, по три раза в течение зимы, конверт со вложением приглашения на ее базар и билета с надписью: цена пять рублей. При ее большом состоянии она могла бы действовать гораздо проще, именно: уделять на свое общество две-три тысячи из собственного кармана; но княгиня почему-то избегала этого способа, предпочитая ему тот, которым руководствовалась.

— Получила ваше приглашение и видите: приехала! с достоинством промолвила княгиня, делая глазами знак, приглашавший собеседника отойти несколько в сторону. — Но… но за это вы, надеюсь, не откажете в моей просьбе, добавила она, понижая голос.

— Приказывайте, княгиня…

— Вы поможете мне устроить одно дело..

— Душевно буду рад…

— Душевно или нет, но дайте слово…

— Вы, в свою очередь, не откажете поддержать в заседании мое предложение?

— Заранее согласна; только слово, дайте слово.

— Извольте, даю слово! Не угодно ли будет занять место, княгиня? Мы сейчас начнем… Милостивые государыни, господа, не угодно ли будет занять места? возвысив голос, проговорил Иван Иваныч, любезно указывая присутствующим на ряды стульев.

Княгиня, г-жа Бальзаминова, знакомый уже нам Стрекозин, его товарищ, красивый камер-юнкер, которому отец отказал в деньгах на поездку за границу, и еще некто барон Шлиссельбург, непременный член всех возможных обществ, никогда ничего не говоривший, но приезжавший всегда первым и уезжавший последним, заняли ближайшие места, как члены комитета. Дальше разместились остальные члены; между ними рельефно выдвигалась толстая г-жа Шилохвостова, которая уже теперь тяжело дышала от жары и также от беспокойства, чтобы пот, струившийся по ее лицу, не причинил повреждений ее румянам и пудре.

— Милостивые государыни, милостивые государи, заседание открыто! проговорил Иван Иваныч, придавая лицу скромное выражение человека, который тяготится видною ролью, но, в то же время, незаметно спрятал под стол левую руку и выразительно прижал указательным пальцем колено временного секретаря, сидевшего подле на углу стола рядом с казначеем.

Секретарь встал и приступил к чтению отчета о деятельности общества за последнее полугодие. Не отступая от данной ему инструкции, секретарь умышленно растягивал каждую фразу и останавливался, покашливал, на каждом периоде. Инструкция, внушенная заблаговременно секретарю и казначею, имела целью продлить заседание до последней возможности. Вопрос о жетонах должен был явиться к концу, когда уже не останется сомнения, что члены изнемогают от жары и усталости, осовеют от тоски и готовы на что угодно, лишь бы только их отпустили.

Чтение отчета успело уже отчасти произвести свое действие; действие это приметно усилилось при чтении казначейского отчета. Последний сделал известным, между прочим, что, хотя в кассе общества, несмотря на излитые благодеяния в течение шести месяцев, состоит налицо двадцать одна тысяча (о недостающих деньгах не было упомянуто), но вообще дела общества нельзя назвать вполне блестящими и желательно было бы изыскать средства для их улучшения.

На этом можно бы остановиться и приступить к делу: большая часть членов сидела, как опущенная и воду; у всех почти лица багровели и лоснились; на одних изображалось томление, на других проступали явные знаки нетерпения; но Иван Иваныч этим, по-видимому, еще не удовольствовался,

— Милостивые государыни, милостивые государи! провозгласил он, привставая и упираясь ладонями на край стола, — позвольте мне сделать одно предложение: так как теперь самое жаркое время, все, кроме того, живут за городом и собираться очень трудно…

— Да… да!.. правда!.. Весьма трудно!.. раздалось в разных концах.

— Поэтому самому не угодно ли будет воспользоваться минутным перерывом, чтобы теперь же сообщить ваши замечания?.. Обсудив их, мы могли бы ограничиться сегодняшним заседанием и не собираться больше до приезда многоуважаемой председательницы, то есть до осени… И так, не угодно ли будет?.. Вы, кажется, имеете что-то сказать? обратился он, почтительно наклоняясь к княгине, которая выказывала знаки нетерпения.

— Да, Иван Иваныч; но можно мне воспользоваться случаем, чтобы спросить об одном деле, касающемся моего общества?

— Хотя это будет не совсем правильно, так как мы здесь по делам другого общества, но я надеюсь, присутствующие гг. члены не будут против этого… тем более, что у нас теперь перерыв… К услугам вашим, княгиня…

— Я хотела просить вас прислать на праздник, который я даю в Летнем саду, детей из вашего сиротского приюта; они мне нужны для томболы и для продажи…

— С величайшим удовольствием, княгиня; надо только знать, в какой именно день назначен ваш праздник?

— Он будет двадцать восьмого июля.

В эту минуту с той стороны, где сидела г-жа Шилохвостова, послышался шорох платья и, вслед затем, из-за ближайших голов, выдвинулось ее лицо, такое же почти красное, как цветы мака на ее пастушеской шляпке.

— Я не понимаю, что это значит, произнесла она кисло-сладким голосом, — тут какое-то недоразумение… Не ошибаетесь ли вы, княгиня?

— В чем? сухо спросила княгиня, едва поворачивая голову.

Присутствующие, из которых многие начинали уже чувствовать тяжесть в глазах, приподняли головы; послышался шепот, одни отыскивали глазами княгиню, глаза других с любопытством останавливались на г-же Шилохвостовой.

— В том, что ваш праздник назначен двадцать восьмого числа! бойко и решительно ответила г-жа Шилохвостова.

— Нет, не ошибаюсь! еще решительнее возразила княгиня, удостаивая наконец взглянуть на собеседницу, но так, однако ж, как бы сама сидела на верхушке башни, а собеседница копошилась где-то там внизу.

До сих пор г-жа Шилохвостова старалась сдерживать свои чувства; взгляд княгини произвел действие искры, попавшей в пороховой погреб.

— Позвольте! воскликнула она визгливым, дребезжащим голосом, — этот день мой и также в Летнем саду.

— Не знаю, ваш ли это день, только он мой, и я никому не уступлю его! промолвила княгиня, у которой при этом заострилась профиль и судорожно задвигались брови.

— у меня есть разрешение! крикнула г-жа Шилохвостова.

— У меня также!

— Протекцией, вероятно…

— А вы, вероятно, интригой! встрепенулась княгиня, как птица, заслышавшая выстрел.

Г-жа Шилохвостова быстро поднялась с места; она хотела что-то возразить, но, вместо слов, начала от волнения икать и захлебываться; грудь ее колыхалась; губы побелели и странно как-то вздрагивали; шляпка ее также вздрагивала, а цветы на ней ходили из стороны в сторону, точно их тормошила буря.

Княгиня также встала, но она лучше владела собою; никто никогда не видал ее более величественной; она точно выросла, точно с облаков смотрела на все окружающее.

Иван Иваныч, сидевший с видом глубоко опечаленного человека, также поднялся с места. Он обратился к княгине, но, не зная, что ей сказать, развел только руками к подошел к г-же Шилохвостовой.

— Анна Матвеевна, успокойтесь,.. Бога ради! заговорил он, уныло наклоняя к ней голову, — умоляю вас, успокойтесь! Возьмите Таврический сад; я вам все устрою, только успокойтесь, подхватил он, стараясь удержать ее, — соберу вам все приюты для аллегри… выхлопочу даровые хоры военной музыки…

— Благодарю вас… не желаю вашего Таврического сада! повторяла г-жа Шилохвостова, бросая вокруг вызывающие взгляды и продолжая направляться к двери, — Здесь, я вижу, одна несправедливость и гадости…

— Анна Матвеевна, Бога ради! Не грешно ли вам?.. Таврический сад еще лучше Летнего… Все вам устрою! убеждал Иван Иваныч, преследуя ее шаг за шагом.

— Да, гадости… гадости!., послышался голос г-жи Шилохвостовой уже за дверью.

Неожиданное столкновение между двумя благотворительницами занятно оживило собрате; большинство членов поднялось со своих мест и взялось за шляпы.

— Господа, прошу у вас всего несколько минут… Предстоит еще один вопрос, заговорил Иван Иваныч, возвращаясь к княгине, подле которой, с одной стороны, ворковала г-жа Бальзаминова, с другой — егозили в перебивку красивый камер-юнкер и Стрекозин. — Прошу вас подождать еще минуту, минуту только! подхватил он, возвышая голос и занимая свое председательское место. — Милостивые государыни, милостивые государи, прошу садиться… Заседание продолжается! заключил он, звоня в колокольчик и, в то же время, обязательно придвигая левой рукой стул княгине.

Все снова уселись, но уже нехотя, кто со шляпой в руке, кто боком, как бы выжидая случая улизнуть при первой возможности.

В коротких, но выразительных словах Иван Иваныч изложил мысль о жетонах и пользе, которую такая операция могла бы принести обществу. Все дело заключалось в том, чтобы присутствующие здесь гг. члены согласились для первого опыта выпустить хотя бы тысячу таких знаков и израсходовать на этот предмет известную сумму.

— Прекрасно! Браво! Согласны, согласны! послышалось со всех концов стола и все, в то же время, стали подыматься с мест.

— Еще одну секунду… прошу вас, одну только! оживленно произнес Иван Иваныч, принимая от секретаря бумагу и выкладывая ее на стол подле чернильницы. — Предложение, с которым вам угодно было согласиться, включено в журнал сегодняшнего заседания… Остается вам только подписать его… Не угодно ли, господа?.. Княгиня, не угодно ли начать? добавил он, подавая ей перо и выворачивая при этом с особенною какою-то грацией кисть правой руки.

Княгиня подписалась, за нею бросились подписываться другие. Когда Иван Иваныч, проводив княгиню до самой лестницы, возвратился в залу, журнал был уже подписан, и члены, торопливо пожимал ему руку, спешили к выходу.

Им было очень хорошо: этим заседанием начинался и оканчивался их трудовой день. Но каково было Ивану Иванычу? И без того уже утомленный умственно и физически, он не мог уже рассчитывать на спокойствие у себя: вечером, когда весь чиновный люд, живущий на даче, наслаждается природой, сидя у открытого окна и играя в карты, ему предстояло еще иметь совещание с ювелиром, которого должен был привезти расторопный Блинов.