XIII.
Проснувшись довольно поздно, Сережа крайне был изумлен, увидев дедушку в белом галстуке и черных панталонах.
— Дедушка, что с тобой?.. Куда ты? проговорил он, вскакивая с дивана.
— Необходимо сейчас же ехать… Мне теперь совсем хорошо, отвечал старик, надевая жилет и суетливо принимаясь за фрак.
Сережа побежал к Марусе, и оба начали его уговаривать; но все, что они говорили, было напрасно; Алексей Максимыч стоял на своем, упрямился, выказывал даже явные знаки неудовольствия, чего с ним прежде никогда не было. Сережа с трудом мог достичь того только, что поедет с ним, будет всюду его сопровождать и ждать везде, где будет ему угодно. Пока старик прощался с детьми и Марусей, уверял всех, что чувствует себя теперь как нельзя лучше, Сережа побежал умыться и причесаться, шепнув мимоходом Марьянушке, чтобы она скорее послала кухарку за извозчиком.
Алексей Максимыч велел везти себя прежде всего к графу.
Когда дрожки остановились перед подъездом знакомого дома, швейцар объявил, что граф только что изволил выехать. Граф и графиня отправились провожать молодого графа, который уезжал за границу; оба возвратятся только к вечеру, потому что кушать поедут в Петергоф, и карету приказано прислать к последнему поезду.
Зиновьев не показал только виду, но известие это приметно его взволновало. Не торгуясь с извозчиком, против своего обыкновения, он уселся на дрожки рядом с племянником и велел немедленно ехать на Парголовскую дорогу. Сережа догадался, что они отправляются теперь на дачу к Воскресенскому.
Расстройство дедушки было слишком очевидно, чтобы не пугаться дальности дороги, в такую жару особенно, но племянник воздержался, однако ж, от всякого замечания. Развлекать дедушку посторонними разговорами ему также не хотелось; он сначала было попробовал; старик делал только вид, что слушает; выражение его лица и взгляд ясно показывали, что мысли блуждали где-то далеко от предмета беседы… Коснуться причин настоящей поездки значило только растревожить окончательно старика; Сережа предпочел молчать, ограничиваясь тем, что подкладывал руку за спину соседа всякий раз, как на дороге встречался ухаб или камень.
Дача, занимаемая Воскресенским, имела свою историю. Она состояла из большого каменного дома и обширного старинного сада. То и другое подарено было когда-то одной знатной старушкой сиротскому приюту, который процветал здесь более тридцати лет, Внезапно кем-то найдено было, что место здесь низменно и сырой воздух отражается крайне вредным образом на здоровье сирот; за сим явились более положительные данные, сопровождаемые вескими цифровыми выводами о злокачественных свойствах места. Выводы эти, весьма красиво означенные на бумаге и скрепленные подписями, представлены были на рассмотрение комиссии, которая была временная, как большая часть комиссий. Возник вопрос о необходимости отвести другое место и выстроить на нем новое здание; тут же приложена была и смета. Цифры выходили крупные, но человеколюбивая мысль взяла верх над экономическими соображениями. Здание было воздвигнуто, сироты водворены, а бывшее их жилище перешло временно в то ведомство, где служил Иван Иваныч, и временно также, т.-е. во время лета, им стали пользоваться семейные чиновники. Один из них, более предприимчивый, устроил даже в бывшей столовой гимнастику для детей и каток для коньков с рулетками, имея в виду доставить развлечение взрослым своим товарищам, их женам и знакомым, наезжавшим сюда по праздникам. Иногда бывало здесь очень весело.
Алексею Максимычу больше здесь посчастливилось, чем у графа. Узнав, что Иван Иваныч дома, он проявил вдруг столько живости, что краска мгновенно выступила на лице его; даже на ушах и шее показался какой-то лиловый отблеск.
— Дедушка, успокойся Бога ради!., Сам доктор, помнишь, сказал, что вредно тебе волноваться, успел только проговорить племянник, слезая м дрожек вместе со стариком.
Алексей Максимыч осторожно отстранил его рукою. Сережа остановился, но с беспокойством стал следить за дедушкой, который, заметно припадая на левую ногу, торопливо зашагал к подъезду.
Черты старика снова покрылись бледностью, когда он вошел в кабинет Воскресенского.
При виде Зиновьева Иван Иваныч поспешно встал с места и пошел к нему навстречу с распростертыми руками; всмотревшись в лицо вошедшего, он, однако ж, остановился. В первую минуту Зиновьев от волнения не мог проговорить слова. Воскресенский этим воспользовался; он оглянулся назад к столу, убедился, что колокольчик на своем месте, и поспешил принять печально-расстроенный вид.
— Понимаю ваше горе, многоуважаемый Алексей Максимыч, понимаю его вполне и… и разделяю его, произнес он удрученным голосом. — Обвинения ваши, если таковые суждено мне выслушать, будут несправедливы… Я не заслужил их… Против вас я никогда ничего не имел и не имею, кроме истинного уважения… Я тут ни при чем.
— Кто же, наконец, это… это сделал? Кто отнял у меня… начал было Зиновьев, но не мог докончить; он едва переводил дыхание; нижняя челюсть его и губы дрожали, как в лихорадке.
— Успокойтесь… Прежде всего, прошу вас успокоиться…
Иван Иваныч указал на соседний стул и даже придвинул его. Но Зиновьев как будто не заметил этого.
— Я пришел спросить, какие причины заставили поступить со мною таким образом? подхватил он, оправляясь. — В чем меня обвиняют?.. Так вдруг нельзя же без всякого повода!..
— Совершенно основательно; но, повторяю вам, дорогой Алексей Максимыч, я тут ни при чем… Я имел уже честь вам докладывать, — даже писал вам на днях об этом, — что если я в этом деле принимаю участие, меня занимает в нем не столько материальная его сторона, сколько собственно нравственная; меня привлекала человеколюбивая мысль, сопряженная с постройкой этого здания… Причины, о которых вы изволите упоминать, мне неизвестны; решение вышло из совета; к сожалению, в эти последние дни мне нездоровилось и я в нем не участвовал… Когда я стал расспрашивать, мне намекали на какие-то, будто бы, злоупотребления…
— Злоупотребления! — воскликнул Алексей Максимыч, которого при этом обдало холодом от затылка до самых пяток.
— Но никто этому, конечно, не верит, — поспешил успокоить Воскресенский.
— Все равно, все равно, я желаю знать, в чем заключаются эти злоупотребления…
Иван Иванович и сам не рад был, что коснулся этого вопроса; но делать было нечего, — слово вырвалось, не вернешь назад; искоса взглянув на стол, туть ли колокольчик, он как бы приободрился и прибавил:
— В прошлом году… у вас, говорят… вышел там какой-то недочет… каких-то денег недостало в кассе…
Неожиданность такого сообщения сразила, казалось, старика.
— Правда, — произнес он, смело глядя в глаза собеседнику, — правда, но это мое личное дело, оно никого не касается; деньги были сполна тотчас же внесены… Какое же кому до этого теперь дело?
— Никто же на это и не претендует. Помилуйте! Всем слишком хорошо известна ваша честность… Я полагаю, тут одни только сплетни… и причина вовсе не в этом… Она, всего вероятнее, заключается в промедлении постройки…
— В промедлении! — на этот раз уже просто вскричал Алексей Максимыч, — в промедлении! Но кто же, как не вы, милостивый государь, задерживал работу? В эти последние три месяца я гроша от вас не мог добиться… Просил, умолял, наконец, поневоле должен был остановить постройку…
— Боже мой! Боже мой! — заговорил Иван Иваныч, отступая еще шаг и печально качая головою, — подумайте только, в чем вы меня упрекаете… меня, который только и думал, как бы угодить вам!… Вникните спокойнее: разве деньги мои и я могу выдавать их когда заблагорассудится? Точно не знаете вы, что церковь строится на пожертвованные суммы, точно не знаете, что можно располагать ими тогда только, когда они есть в вассе…
— Если это так, то тем несправедливее упрек, который мне делают! Вы, стало быть, не объясняли совету…
— Я уже имел честь докладывать вам, что меня тогда, — прибавлю; к сожалению, — не было в совете…
— Но определения совета рассматриваются графом… Вы… ваша обязанность была предупредить его насчет причины задержки… Он мог, наконец, послать за мною, расспросить меня… Решением управлял, следовательно, один произвол, а может быть, что-нибудь еще хуже: была подведена какая-нибудь гнусная интрига…
Иван Иваныч всплеснул руками и склонил голову набок с видом изнеможения.
— Не понимаю только, что граф тут делал? — продолжал Зиновьев с возраставшим жаром. — Я считал его всегда человеком честным и благородным… Он всегда был прежде так расположен ко мне… Его, верно, подвели, обманул кто-нибудь… или он потерял, наконец, всякий смысл, всякое сознание!…
— Граф так мало потерял сознания, — робко вступился Иван Иваныч, — что первою его мыслью, когда все… все это вышло… было представить вас к награде…
— Что мне награда! Моя награда — мой труд! Я о другом никогда не думал и ничего не искал… Я желаю только, чтобы со мной поступали так же честно, как я всегда поступал с другими; к сожалению, я ошибся, полагаясь на людскую честность; старость ничему меня не выучила; вижу, что здесь, прежде всего, надо быть кулаком и пройдохой… Я всю жизнь слышал об этом, по отказывался всегда верить; теперь, на старости, пришлось убедиться: хорошо здесь только кулакам и пройдохам!..
— Я не был ни тем, ни другим, позволю вам заметить, — проговорил обиженным тоном Воскресенский, — но не раскаиваюсь в этом, нет, не раскаиваюсь; мною управляли всегда одни чувства: долг, желание добра ближнему… религия…
— Я, может быть, не так религиозен, как вы, но не сделаю, милостивый государь, того, что вы сделали, — да, вы! вы!.. потому что все дело было в руках ваших, и вы бы никогда не допустили того, что произошло, если б только захотели! Я с тем приехал, чтобы сказать вам это прямо в глаза! Да! Я и другим буду то же рассказывать…
— Вы не можете оскорбить меня, господин Зиновьев, — проговорил тихо, но не без достоинства Иван Иваныч; — мои действия и цели, слава Богу, известны… Если кто и поверит, предоставляю каждому на его совесть… Придет время, наконец, когда разъяснится, кто тут прав, кто виноват… История беспристрастна; она нас рассудит…
— «Вон куда хватил! История! Будет ей до тебя дело, как же!» — мелькнуло в голове Зиновьева, несмотря на все его расстройство. — Не знаю, что история скажет, — продолжал он громко, — но я скажу вам, что я не настолько еще ослаб от старости и выжил из ума, чтобы так оставить это дело; я пойду к графу, обращусь к совету, обращусь к каждому, кто принимал участие в этом несправедливом поступке… Пока… пока оставлю его на вашей совести… Затем, милостивый государь мой, прощайте!…
Иван Иваныч молча поклонился; устремляя выше очков белые зрачки свои на удалявшегося Зиновьеве, он слегка улыбнулся, как улыбаются взрослые беснованию спеленатого ребенка.
До настоящей минуты Алексея Максимыча поддерживали нервный подъем и сильное нравственное возбуждение. Когда он вернулся к племяннику, тот поспешил поддержать его: до такой степени старик показался ему вдруг опустившимся и ослабевшим. Черты его осунулись, глаза вращались беспокойно и смотрели смутно. Племянник с трудом усадил его в дрожки и велел извозчику ехать скорее домой на дачу. Дорогой он должен был раз остановиться, чтобы достать воды, потому что дедушка внезапно почувствовал дурноту.
Приехав домой, Сережа распорядился, чтобы старика скорее уложили в постель, а сам поскакал за доктором.
Докторская предсказания сбылись только на другой день к вечеру. У Алексея Максимыча открылась нервная горячка: к ней (последнего доктор не предсказал) присоединилось разлитие желчи. Старшие члены семьи — в том числе и Марьянушка, — превратились в тот же день в сиделок; каждый по несколько часов дежурил по очереди у постели больного. В общем разделе, на долю Кати и Сони досталась едва ли не самая трудная обязанность: они должны были молчать и тихо, только на цыпочках, переходить из комнаты в другую. Главным образом, обеим было предписано не касаться в разговорах при дедушке постройки церкви, не напоминать даже об этом, хотя бы словом одним.
Сережа, строго наблюдавший за этим, сам, между тем, едва удерживался. Узнав случайно в академии, что достраивать церковь поручили какому-то Бабкову вместе с другим, — имени последнего он не помнил, — он так горячился и часто выходил из себя, что каждую минуту можно было ожидать от него какой-нибудь неосторожности. Дело спасалось только Марусей, которая, как только Сережа начинал возвышать голос, спешила прижать ему ладонь к губам, Он тогда выбегал в сад; Маруся приближалась к окну и глазам ее представлялся Сережа, ходящий быстрыми шагами и махавший в воздухе кулаками. Такой моцион всегда, впрочем, хорошо на него действовал: он после этого заметно успокаивался и возвращался смирнее прежнего к постели больного.
В конце августа болезнь Алексея Максимыча настолько уже уступила, что его можно было перевезти на городскую квартиру; в одном лишь не мог он оправиться: к нему не возвращалась его прежняя веселость.
Чего только не делали, чтобы развлечь его! В день его рождения (ему минуло шестьдесят три года) Катя и Соня сочинили живые картины, в которых явились в бумажных костюмах, ими же сочиненных и раскрашенных; в одной из этих картин приняла даже участие Маруся: стоя на табурете, прикрытом бумажным облаком, она изображала благодетельную волшебницу, кротко улыбающуюся Кате и Соне, одетым пастухом и пастушкой, между тем как Сережа, сидя за ширмами, брал в это время торжественные аккорды на фортепиано. В тот же вечер Маруся поднесла дедушке абажур с изображением Большого канала в Венеции во время карнавала; лупа, ряды освещенных окон, отражения в воде огоньков на гондолах, — все это, искусно выскобленное на бумаге и подкрашенное красной и желтой краской, придавало живость акварели, которая сама по себе была очень мило написана Марусей; но и подарок этот не достиг своей цели; дедушка, правда, долго не отрывал от него глаз, но, следя за выражением его лица, можно было думать, что подарок производил на него скорее даже грустное впечатление.
Иногда Сережа выкладывал на большой стол к окну папку с рисунками Алексея Максимыча. Старик начинал их просматривать, вспоминал о чем-то, но на лице появлялась вскоре равнодушная усталость; он снова укладывать рисунки и закрывал папку, как бы говоря самому себе: «к чему все это?»
Заметная перемена его духа к лучшему произошла после того только, как Сережа, решившись, наконец, показать ему свою программу, привез ее на дон. Алексей Максимыч в первый раз оживился и напомнил в тот день прежнего дедушку.
И всем в этот день как будто стало веселее.
Отзывы о сказке / рассказе: