VIII. СЕСТРА
На другой день Андреев не пошел в должность. Утро целое просидел он за письмом Кате. Вечером того же дня Варвара Гавриловна возвратила ему письмо: оно было не распечатано. Так повторилось несколько дней сряду, пока, наконец, Варвара Гавриловна не объявила Андрееву, что Катя уехала гостить к Левицкой. Через неделю, Андрееву незачем уже было ходить в должность. Ему отказали от места. Раздумывать было нечего. Андреев отправился следом в академию и рассказал Петровскому обо всем слупившемся. Рассказ произвел два последствия: Петровский настоятельно потребовал, чтобы Андреев переехал немедленно к нему; Борисов бросился к Андрееву на шею и чуть не задушил его от радости.
Тяжелая тоска невольно овладела сердцем Андреева, когда вынесли постепенно, одну за одной, мебель, и он остался один посреди опустелой комнаты, в которой провел три года своей юности. Человеку, глубоко чувствующему, никогда не бывает легко расстаться с привычным жилищем; кажется, как будто покидаешь что-то родное и близкое сердцу. Легче сродниться с закоптелыми четырьмя стенами, чем с великолепными чертогами или природой. Тут рассеивается всякое чувство, — там все сосредоточивается между этими четырьмя стенами, свидетельницами самых сокровенных тайн нашей частной, задушевной жизни и часто единственными друзьями нашими…
Еще грустней стало Андрееву, еще неотвязчивей заныло его сердце, когда, очутившись на дворе, он взглянул в последний раз на окно Кати. Угол занавески уже не приподнялся, как прежде. Занавеску даже вовсе сняли. На подоконнике, вместо двух горшков бальзамина и герани, подымалась целая груда тряпья и домашней рухляди. Подавленный тоской, он покинул двор и, взвалив на плечи свой узелок, медленным шагом направился на Васильевский остров.
Несмотря на все старания Петровского и Борисова, впечатления, испытанные Андреевым, так глубоко потрясли его душу, что он не мог скоро забыть их. Мало-помалу, однако ж, усиленная работа и успехи, которые день ото дня обращали на себя всеобщее внимание, рассеяли Андреева. Этому также способствовал блистательный переход его из гипсового класса в «натурный». Переход этот составляет чуть ли не главную эпоху в жизни художника. Тут уже карандаш сменяется кистью, бумага — полотном, раскрывается обольстительный мир цветов и красок, — и природа — гордая, недоступная красавица для робкого и незрелого художника, — тронутая наконец настойчивым, упорным преследованием, протягивает ему в первый раз свою руку.
Андреев принялся за работу со всей страстью и увлечением, понятным только истинному художнику, — художнику по призванию. Петровский, получивший первую золотую медаль, поставивший на выставку программу, возбудившую всеобщее восхищение, не пропускал ни одного натурного класса; признанный всеми за даровитейшего художника академии между молодежью, удостоившийся быть отправленным на казенный счет в Италию, — Петровский не отрывался ни на минуту от работы, спал пять часов в сутки, просиживал целые дни в академической библиотеке, перелистывая художественные книги и эстампы… Пример такой любви к искусству увлекал еще сильнее Андреева. Портреты с чиновничьих жен и дочек отрывали его иногда от занятий, но он не пенял на это. Согласно желаниям папенек и маменек, он сглаживал ловкой рукой грубые черты нежно любимых чад, обращал тупые или немилосердно заостренные носы в римские и греческие, не щадил румян на зелено-желтоватые щеки и был счастлив бог знает как, когда отправил домой первые сто рублей, заработанные карандашом и кистью.
Кроме этих денег, Андрееву покуда не нужно было других. Петровский открыл ему безграничный кредит в красочной лавке: краски, кисти, полотно доставлялись ему в изобилии, — работай только! И Андреев работал и работал, во сколько хватало сил. К концу года он стал на первом плане. Годичный экзамен приближался, и вся академия, упираясь на слова профессоров, единодушно утверждала, что первая серебряная медаль за рисунок достанется Андрееву. Борисов, прибежавший впопыхах как-то утром, первый сообщил ему эти слухи.
— Да это еще не все!— заключил художник, подпрыгивая перед Андреевым, — есть у меня еще одна штука, которая тоже не будет тебе менее приятна; ну, как ты думаешь, что бы это такое было?.. угадай!..
И, спрятав руки за спину, Борисов принялся отступать от Андреева, не отрывая от него узеньких, смеющихся глаз своих.
— Ей-богу не знаю!— отвечал Андреев.
Но в эту минуту Петровский, подкравшись к Борисову, дернул его за руку. На пол упало письмо.
— Письмо от сестры? — закричал Борисов, подавая его Андрееву, — я узнал его по почерку.
Андреев схватил письмо, прочел надпись на конверте, радостно сломал печать и принялся читать.
Оба товарища подсели к нему и, устремив на него нетерпеливые взгляды, казалось, хотели узнать заранее, что говорило письмо. После рассказов Андреева о своем детстве, дополненных Петровскому и Борисову во время житья вместе,— оба художника принимали каждую весть о сестре его с живейшим участием. Но радостно-нетерпеливое выражение на их лицах понемногу сменилось тревожным и беспокойным. Лицо Андреева внезапно омрачилось. Он повернул дрожащей рукой страницу и опустил голову.
— Что она пишет? — спросили в одно время художники.
— Прочтите!— отвечал Андреев, подавая письмо Петровскому и обращая на двух товарищей бледное лицо свое, исполосанное слезами.
Петровский прочел следующее:
«Добрый брат и друг! Ты не перестаешь уверять меня, что переменился! В каждом письме твоем я встречаю следующую фразу: «С каждым днем чувствую, как отрезвляюсь от всех ребяческих помыслов и мечтаний; ты не узнаешь меня, сестра, — я уже смотрю на жизнь положительно, как подобает человеку в мои лета и особенно в моем положении…» Никогда, быть может, не представится тебе случая доказать свое благоразумие, как теперь. Докажи же мне на деле, что ты не ребенок, и, мне кажется, я буду тогда любить тебя еще сильнее, — если это только возможно. Слушай: нас всех постигло… большое несчастие… Страшно сказать, что случилось: отец наш по какому-то важному делу лишился своего места!.. Никто еще не знает, чем дело это может для него кончиться. Все мы в горе. Отец не вынес удара: он слег в постель, и, если верить нашему лекарю,— очень опасен. Не стану утешать тебя, — это ни к чему не ведет. Прочитав письмо до конца, ты увидишь, что много отчаиваться еще незачем. Впереди не так туманно, как можно ожидать. Собери все твое внимание и слушай. Ты понимаешь, что мы не можем оставаться в настоящем положении. У отца, как тебе известно, нет никакого состояния, кроме нашего полуобвалившегося домика. Мы жили одним его жалованием. Много, много, если месяц еще можем прожить без посторонней помощи. Твои сто рублей то же теперь, что капля в море, и значат разве что-нибудь для одной меня, да и то в другом смысле: каждый рубль твой — целое сокровище для меня; мне жаль тратить эти деньги, как будто они присылаются на память; но мать, отец и сестры иначе смотрят. Им нужны средства, положительные средства… Теперь скажу тебе, что я придумала. Наперед прошу: не создавай себе, по обыкновению, тысячу воображаемых страстей и несчастий; не приписывай этому делу самопожертвование с моей стороны, не возмущай себя, бога ради, тем, что все это вынужденно, что я решаюсь на это с отчаянием в сердце и т. д.,— будь рассудителен, обдумай хорошенько, — словом, докажи, что ты не ребенок, пора бы, кажется!.. Вот в чем дело: ты знаешь, что еще четыре года тому назад Иван Петрович Куницын (помнишь, тот самый, у которого три дома,— один еще такой хорошенький, на самом берегу реки) просил руки моей. Тогда я ребячилась и не хотела идти за него, несмотря, что тяжело было мне жить в собственном доме. Не думай, однако ж, чтоб и тогда был он мне очень не по сердцу, но в то время я была еще слишком молода и довольно было пятидесяти лет Куницына, чтобы я от него отказалась. Теперь я сужу иначе. К тому же я разузнала кое-что о нем: он человек добрый. Говорят, будто он скуп,— но что мне до этого, я не мотовка, не прихотлива, — ты это знаешь. Главное в том, что Иван Петрович обещает пристроить все наше семейство в случае, если я буду его женой. Я с радостью отдаю ему свою руку. Надо же когда-нибудь этим кончить. Можешь судить по сестрам, что значит остаться в девушках. Обстоятельства наши, как видишь, не так еще плохи. Я даже надеюсь избавить тебя от этих несчастных ста рублей, которые тебе так нужны в Петербурге. Да, я счастлива, дружок, когда думаю, что рассеяла страшную тучу, которая чуть было не разразилась грозой над бедной твоей головкой. В первую минуту нашего несчастья думали вытребовать тебя сюда и даже начали было довольно успешно хлопотать о твоем определении на какое-то вакантное место,—чуть ли даже не в здешнем почтамте, — как тебе это нравится! Но одного моего слова довольно было, чтобы разрушить такой блистательный план. Нужно тебе сказать, что с той минуты, как я дала обещание Ивану Петровичу, вся семья смотрит на меня другими глазами… Крестный отец не писал еще ни слова о твоей отставке; ты представить себе не можешь, с каким страхом смотрела я на каждое письмо, получаемое отцом. Вот, вот, думаю, пришло роковое известие… Но теперь, говорю тебе, я уже ничего не боюсь! Пусть пишет крестный отец свои жалобы, я защищу тебя, и мне поверят. Если б не грех было оторвать тебя, на время, от мольберта, я непременно потребовала бы, чтоб ты явился на мою свадьбу. Но, Христос с тобой, работай! Я так рада, что теперь, авось, ничто уже не помешает тебе. Ты представить себе не можешь, как восторженно бьется мое сердце, я представляю тебя сидящим в мастерской за картиной. Мне кажется, я тогда вполне счастлива. (Пожми крепко-крепко от меня руку Петровскому и Борисову; если б у меня было после тебя еще два брата, я не любила бы их более.) Итак, видишь, дружок, что обстоятельства не так дурны, как можно было ожидать. Не будь Ивана Петровича, и бог весть, чем бы все это кончилось, особенно для тебя. Ты был бы истинно несчастлив, тогда как я… э! да что говорить обо мне!.. Подумай только, какая разница между тем, что сделал бы ты, приехав сюда, и тем, что я теперь делаю. С твоей стороны было бы самопожертвование с горьким сознанием верной погибели; перед тобой блестящая будущность, слава, деньги, а я-то? суди сам: бедная девушка, вся будущность которой должна заключаться в жалком, тесном кругу, посреди таких же, как я, бедных родителей, слышать охи и жалобы матери, вечное ворчание не очень любезных сестриц… Скажи сам, не завиднее ли будет предстоящая доля и не должна ли я ей радоваться! Не жалей же меня по-пустому, не приходи в отчаяние. Работай, работай! Не падай духом, не унывай! Вот о чем просит тебя твоя сестра. Во всем этом одно только горе: когда-то приведется нам свидеться?.. Прощай, брат и друг, прощай! Пиши мне скорее; ты стал что-то лениться. Не трать целого часа на письмо, я не требую такой жертвы. Возьми просто лист бумаги (только побольше) и каждый день приписывай мне по нескольку строчек, да пиши подробнее о самом себе, что делаешь, как живешь; о Петербурге и петербургских новостях я знать не хочу. Советую тебе также написать отцу, это порадует больного. Не говори ему только ни слова об академии; предоставь это мне, — я обделаю лучше дело. Объяснения живым голосом, с глазу на глаз, убеждают лучше всякого письма. Прощай еще раз! Дай тебя обнять крепко, крепко… ну, теперь хорошо, поцелуй меня еще раз. Твоя сестра и друг.
«PS. У меня еще просьба: пришли мне свой портрет. Не прошу теперь,— теперь, я знаю, ты занят,— но когда кончится экзамен. Попроси об этом кого-нибудь из товарищей. Портрет, который ты нарисовал с себя когда-то с зеркала, вовсе меня не удовлетворяет, хотя гляжу на него по сто раз в день. Прошу тем настойчивее, что в эти четыре года, сам ты говоришь, много переменился, особенно нравственно…»
Чтение письма произвело три различные действия на трех художников. Андреев, бледный, расстроенный, ходил взад и вперед по мастерской, обнаруживая все признаки глубокого отчаяния. Борисов сидел на прежнем своем месте и не переставал как-то неловко щуриться, как будто смотрел на солнце. Петровский стоял с письмом в руках, подняв кверху кудрявую свою голову; восторг сиял в его черных глазах, и резкие черты бледного лица его отражали воодушевление.
— Ну, что вы на это скажете? — воскликнул Андреев, отчаянно всплеснув руками.
— Скажу, что таких женщин, таких благородных созданий, как сестра твоя, не много на свете!— восторженно отвечал Петровский.
— Какая женщина, это… это ангел, ангел, а не женщина!— закричал Борисов, вскакивая с места и потрясая в воздухе руками.— Послушай, Андреев… на будущий год тебе верно зададут программу, ты ее кончишь, поедешь домой и возьмешь меня с собой… я хочу видеть твою сестру!..
— Скажу, кроме того, — продолжал Петровский, — что она в тысячу раз умнее и благоразумнее тебя! Полно ломать руки и приходить в отчаяние, ты должен во всем ее слушаться…
— Как! И ты можешь думать, что я приму такую жертву с ее стороны?..
— Ты можешь судить по тону ее письма, что она совсем не так несчастлива… Наконец она довольно ясно, кажется, говорит тебе, что жертвы нет ровно никакой…
— И ты веришь этому!— вскричал Андреев.— Да знаешь ли, что этот господин Куницын негодяй, мерзавец первой руки, накравший себе состояние самыми подлыми поступками. И она… она, сестра моя, умная, воспитанная, с возвышенной душой, будет его женой… и все это ради меня и спасения моего семейства, — возможно ли это дело!.. Меня в отчаяние приводит только то, что я могу опоздать…
— Что ж ты хочешь делать? — спросили оба художника.
— Разумеется, еду туда… Кто знает еще, что ожидает меня здесь…
— Как, что ты? — вскричали в один голос Петровский и Борисов,— образумься, тебе ли не надеяться на себя, слава богу!.. Укажи нам человека во всей академии, который бы так блистательно подвигался вперед? Не забудь, Андреев, что много-много, если осталось еще потерпеть три года, и тогда твое семейство не будет знать, как благодарить тебя…
— Да и в эти три года сестра моя, вышед замуж за мерзавца и негодяя, успеет, может статься, зачахнуть с горя!
Петровский и Борисов принялись снова увещевать Андреева, призывая на помощь всю свою дружбу; — все было напрасно. Андреев ничего не слушал; он бросил кисти и стал готовиться в дорогу. Но, к счастью, за несколько дней до отъезда он получил от сестры вторичное письмо, в котором объявляла она ему, что уже вышла замуж.
Известие это страшно подействовало на Андреева. Сначала Петровский и Борисов не отходили от него ни на шаг, думая, что все это разрешится какой-нибудь опасной болезнью; все прошло, однако ж, благополучно. Через несколько дней Андреев принялся даже ходить в классы. Мало-помалу оба приятели стали замечать в нем большую перемену; карандаш его ходил как-то вяло и безжизненно по бумаге; сам он видимо худел; глаза его окружились темной, прозрачной каймой. В наружности его начало выказываться невнимание к самому себе, во всем, — в одежде, прическе, приемах. Он сделался молчалив, несообщителен, и редко удавалось приятелям вырвать у него слово. Часто заставали его сидящего неподвижно и погруженного в мрачную меланхолию. За несколько дней до экзамена Петровскому и Борисову показалось, как будто Андреев несколько оживился: он принялся деятельнее за работу. Искра вдохновения и прежней горячности снова как будто промелькнула на бледном лице его. День этот был для них истинным праздником. Оба решили в сердце, что успех, который ожидал Андреева, медаль и поощрения возвратят им прежнего товарища, и каждый, оставя его на время в покое, потирал себе руки, ожидая экзамена.
Отзывы о сказке / рассказе: