Дмитрий Григорович — Прохожий: Рассказ

II

Хозяин в дому — как Адам в раю,
Виноградье красно-зеленое.
Хозяйка в дому — как оладья в меду,
Виноградье красно-зеленое.
Малые детушки — как олябышки,
Виноградье красно-зеленое!

Народная песня

— Ах вы, пострелы вы этакие!.. Вишь заладили, пусти да пусти на улицу! Уйметесь вы али нет?..— закричала в сотый раз старостиха, подбегая дробным шажком к нескольким парнишкам и девчонкам, которые стояли у дверей и голосили на всю избу. — Молчать! вот я вам погуляю!.. Молчать, говорят!..— прибавила она, внезапно останавливаясь над маленькою толпою с распростертыми в воздухе руками, как коршун над стадом утят.

Но ребятишки успели уже выхватить из среды своей младшего брата, неуклюжего карапузика лет пяти, с огромным куском ржаной лепешки во рту, выставили его вперед и, прежде чем руки матери опустились книзу, отступили в угол.

— Это Филька кричал, а не мы…—проговорили они в один голос, тискаясь друг на дружку.

— То-то — Филька, я вам дам Фильку, смотрите вы у меня!— произнесла старуха, отступая в свою очередь и грозя в угол.

Она повернулась к ним спиною и мгновенно обратила вскипевшую досаду на старшую дочь — девушку лет семнадцати, сидевшую на лавочке, подле окна.

— Ну, чего ты сидишь, — ноги-то развесила, — начала старуха, принимаясь снова размахивать руками,— что сидишь?.. Неушто не видишь — лучину надо поправить, словно махонькая какая: все ей скажи, да скажи, сама разума не приложит!..

Девушка встала, молча вынула из горшка новую лучинку, зажгла ее, подержала огнем книзу, заложила в светец и села со вздохом на прежнее место. Дурное расположение старухи нимало, однако ж, не изменилось. Волнение и досада проглядывали по-прежнему в каждом ее движении. Она суетливо подошла к окну, прислушалась сначала к реву бури, которая сердито завывала на улице, — потом вернулась на середину избы и, обнаруживая сильное нетерпение, начала вслушиваться в храпенье, раздававшееся с печки.

— Левоныч, а Левоныч,— заговорила она наконец, топнув ногою и устремляя глаза на рыжую бороду, которая выглядывала вострым клином из-за края печки.— Левоныч, слышь, говорят, вставай! Ну чего ты, в самом-то деле, разлегся, словно с устали; полночи дожидаешься, что ли? Вставай, говорят!

— О-о-о! Господи!.. Господи!.. Чего тебе, ну?— отозвался староста, зевая и потягиваясь.

— Тьфу, увалень! прости господи! Тебе что? тебе что?..— подхватила она с сердцем и стараясь передразнить его, — тебе что?.. Сам наказывал будить; память заспал, что ли? Я чай, у Савелия давно завечеряли; ты думаешь — староста, так и ждать тебя станут, — нешто возьмешь; вставай, говорят!

— Ммм…— простонал староста, переваливаясь на другой бок; при этом борода его исчезла и на месте ее показалась багровая, глянцевитая лысина, на которой свет лучины отразился как в стекле.

— Слышь, говорят, понаведались за тобою от Савелья, сказывают, и мельник там, и пономарь, — крикнула она, обнаруживая крайнее нетерпение.

Но на этот раз лысину покрыл овчинный полушубок, и уже старостиха ничего не услышала, кроме удушливого храпа и сопенья.

Старостиха была баба норовистая и ни в чем не терпела супротивности. Не раздумывая долго, она бросилась к печке и занесла уже правую руку в стремечко, с твердым намерением стащить сонного старосту на пол, как в эту самую минуту раздалась стукотня в окне, и, вслед за тем, кто-то запел тоненьким голосом:

Коляда, коляда!
Пришла коляда!
Мы ходили, мы искали
По всем дворам, по проулочкам…

— Мамка, пусти к ребятам на улицу!— заголосили в то же время ребятишки, выступая из угла, — пусти хоша поглядеть…

— Цыц, окаянные! цыц!— крикнула старостиха, ухватившись второпях за ногу мужа и поворачивая назад голову.

— Мамка, мамка!..— заголосили громче парнишки, подстрекаемые пением за окном, которое не умолкало,— пусти поглядеть на ребят…

Но старостиха недослышала далее; она соскочила наземь, схватила веник и со всех ног метнулась в угол. Ребятишки снова выставили вперед Фильку. Но на этот раз дело обошлось иначе. Старуха ухватила своего любимца за шиворот, веник зашипел, Филька испустил пронзительный крик и болтнул в воздухе ногами.

— Вот тебе, вот тебе!..— проговорила мать, скрепляя каждое слово новым ударом, — ну, перестань же, перестань, — присовокупила она, смягчая неожиданно голос и увлекая его к столу, — перестань, говорят; на пирожка, на пирожка, — продолжала старуха, суя ему под нос кусок,— на пирожка… А, так ты не хочешь, пострел, не хочешь… на же тебе, на тебе!— и веник снова зашипел в воздухе.— Ну, на пирожка… возьми… о! о! уймешься ты али нет?! опять!.. постой же, постой…

И веник поднялся уже в третий раз, как за окном раздался новый стук, но только сильнее прежнего, и тот же голос запел, но только настойчивее:

Чанны ворота!
Посконна борода.
Кричать ли Авсень?..

— Матушка, подай им хоть лепешку, — сказала старшая дочь, робко взглядывая на мать и потом обращая с любопытством живые черные глаза свои на окно,— они, матушка, так-то хуже не отстанут…

— Не отстанут! ах, ты дура, дура!— крикнула старостиха, бросая Фильку и останавливаясь впопыхах посередь избы,— а вот погоди, я им дам лепешку…
Но шум под окном обратился уже в неистовые крики, сопровождаемые присвистыванием, прищелкиванием, и голос распевал во все горло:

Чанны ворота,
Посконна борода,
Честь была тебе пропета,
Подавай лепешку
В заднее окошко!

Присоединенный к этому вой Фильки и рев остальных детей остервенили вконец старуху; и бог весть, чем бы все это кончилось, если б не голос старосты, который раздался почти в то же время с печки:

— Старуха… о! что у вас там такое? соснуть не дадут… никак колядки задумали петь… гони их…

— А сам-то ты что лежишь на печке, увалень ты этакой. Бьюсь не добьюсь поднять его на ноги; тьфу!..

Старый черт, подай пирога,
Не дашь пирога — изрубим ворота.
Авсень!..—

раздалось под окном.

— Вишь, черти!— вымолвил староста, подпираясь локтем и лениво потирая лысину, — поди, уйми их, старуха, чего стоишь?

Старостиха подняла окно и высунулась на улицу; но почти в ту же минуту отскочила на середину избы. Несколько комков снега влетели вслед за нею.

— Ух! окаянные! ух, дьяволы!— завопила старуха, протирая глаза и метаясь, как угорелая, из угла в другой, — где кочерга?.. где? а все ты, увалень! лежит себе, словно с ног смотался,— не шелохнется, хоть дом гори.

На будущий год
Осиновый тебе гроб… —

крикнул кто-то звучным голосом, ударив кулаком в оконную раму.

— А вот погоди, погоди, — проговорил староста, спускаясь, наконец, с печки, — дам тебе осиновый гроб; это, я знаю, все Гришка Силаев озорничает; погоди, я тебе шею накостыляю, — заключил он, став на пол и протирая глаза.— Вы чего?.. Ну, чего воете?

— Тятька, пусти нас на улицу!— жалобно отозвались ребята.

— На улицу!— прытки добре; слышите, погода какая, замерзнуть небось хочется… Парашка, давай кушак да шапку — они, кажись, на лавке под образами — давай, пора идти, я, чай, и взаправду у Савелия завечеряли…— промолвил он, обращая сонные глаза на старшую дочь, которая во все это время так же неподвижно сидела на лавочке, изредка лишь завистливо поглядывая на уличное окно.

— Ну, вот, давно бы так, ступай-ка, ступай!.. и то два раза спрашивали, — сказала старуха, торопливо подавая варежки.

— Вот что, хозяйка, — вымолвил муж, останавливаясь у двери, — смотри без меня никого не пущай в избу; не равно ряженые придут,— гони их в три шеи… Повадились нынче таскаться… А пуще всего не пущай Домну. Чтоб и духу ее здесь не было…

— Чего ей ходить-то, — недовольным голосом возразила жена, — небось, не придет… Да вот постой, я припру за тобой шестом калитку…

Сказав это, она набросила полушубок на плеча и, ворча что-то под нос, поплелась за мужем. Очутившись на крылечке, староста остановился, ошеломленный стужею и ветром, который с такой силой мутил по двору снег, что нельзя было различить навесов.

— Ух! морозно добре стало, старуха… ух… ишь как ее, погодка-то, разгулялась… у!..

Он ухватился обеими руками за шапку и попятился назад.

— Ну вот еще что выдумал! первинка тебе, небось, ступай, ступай; тебе так спросонья почудилось; вестимо ветер гудет, — зимнее дело; ступай, у Савелия давно уже, я чай, завечеряли, — ступай, говорю, не срамись…

И, вцепившись в мужнин кожух, она почти силою стащила его с крылечка и повлекла по двору.

Пробравшись к воротам, она отворила калитку, оглянулась во все стороны и, наконец, вытолкнула мужа на улицу. Видно было, что она ждала кого-то и боялась, чтобы муж не встретился с гостем. Как только шаги его заглушились ревом бури, лицо старостихи просветлело; вопреки обещанию, она отворила настежь калитку и вернулась в избу.

— Ну, что ж ты, Параша, сидишь? Отец ушел, и ты ступай на улицу, — сказала она, неожиданно обращая речь к старшей дочери.

— Я думала, матушка, ты не велишь…— отвечала девушка, радостно вставая с места.

— Мамка, пусти и нас!— произнес сквозь слезы голос из угла.

— Што-о-о!..— воскликнула старуха, быстро поворачиваясь к углу.

Злосчастный Филька снова предстал было перед матерью, но с тою, однако ж, разницею, что на этот раз он сильно упирался ногами, кричал во все горло и отбивался руками и ногами от рук сестер и братьев, которые за него прятались.

— Чего вы, пострелы, все его вперед суете? я нешто не вижу?.. подь сюда, касатик, — заключила старостиха, гладя по голове своего любимца и закутывая его в то же время в полушубок. — Ну, — крикнула она, взглядывая нерешительно на угол, — ступайте на улицу!..

Радостный крик, единодушно вырвавшийся из угла, был единственным ответом.

— Цыц, пострелы!— задребезжала старуха, затыкая сначала уши и пускаясь потом вдогонку то за одним, то за другим,— цыц! никого не пущу… тьфу, окаянные, прости господи!— пошли вон!.. А ты, моя касатушка, не смей у меня шляться по улице!— прибавила она, повертываясь к Параше, которая взялась уже за скобку двери,— будь довольна, что из избы-то тебя выпустили… не стать же тебе шаламберничать с ребятами; сиди у ворот, шагу не смей ступить без спросу!..

Девушка, не ожидавшая, вероятно, такого притеснения, опустила к полу веселое свое личико и молча последовала за своими братьями и сестрами, голоса которых раздавались уже за воротами.