Дмитрий Григорович — Свистулькин

X. Бал

Весь следующий день посвящен был приготовлениям к знаменитому балу. Приготовления со стороны Свистулькина требовали сильного умственного напряжения: надлежало привести в память все впечатления, собранные в парикмахерских — единственном месте, где приводилось ему встречать великосветских людей, готовящихся отправиться на бал; зажмурив глаза и насупив лоб, Иван Александрович истощал все силы своего воображения, поверяя эти впечатления и представляя себе ясно и отчетливо бальный костюм. Легко было спутаться в своих воспоминаниях и сделать грубейшую, непростительную ошибку; ничего не значило, например, сбиться в покрое жилета или принять галстучный бант, повязанный таким способом, за галстучный бант, повязанный другим способом и предназначенный совсем для другой цели. Но не один туалет тревожил нашего героя; следовало также обдумать приемы.

Всякий, кому случалось являться первый раз на многолюдном вечере или случалось играть без привычки на домашнем театре, помнит, вероятно, в какое страшно затруднительное положение ставят всегда собственные руки и ноги. Иван Александрович провел большую часть утра, делая мимические упражнения; поставив посреди комнаты в некотором расстоянии друг от друга стул и стол, долженствовавшие изображать дверь бальной залы, он совершил несколько торжественных входов и выходов, сопровождавшихся грациозными поклонами; затем он опускал руку на спинку стула, закидывал правую ногу назад и, слегка покачиваясь корпусом, наклонял голову, как бы разговаривая с кем-то, сидевшим на стуле. Проведя таким образом минуты две, он ловко придвигал стул и садился, соблюдая при этом, чтобы левая нога его вытягивалась наискось от правой. Поставленный в некоторое замешательство касательно роли, которую должны были играть руки, он вооружился шляпой и, найдя это весьма удобным, дал себе слово не разлучаться со шляпой во все продолжение предстоящего вечера. Решив таким образом трудную задачу бального костюма и великосветских приемов, Иван Александрович перешел к разговору и начал обдумывать изящные фразы. На этот раз, к великому удивлению своему, он стал в совершеннейший тупик и сколько ни бился, ничего не придумал удовлетворительного.

— Но что ж я за дурак, что ж я за осел, что стану пускаться в разговоры! — воскликнул он, потеряв наконец терпение. — Меня никто там не знает; я также никого не знаю… наконец, пятьсот человек, может быть, больше… где тут заметить! Какие тут разговоры!.. Главная вещь попасть туда и посмотреть… посмотреть, что и как у них там на этих балах.

Успокоив себя таким доводом, Иван Александрович начал одеваться; было около пяти часов пополудни; в восемь часов, то есть ровно за три часа до начала бала, Свистулькин был готов; оставалось сходить к куаферу завиться и надеть перчатки. Бросив испытующий взгляд в зеркальце, Иван Александрович высунул голову из дверей своей комнаты и позвал хозяйку: заслышав шаги Анны Ивановны, он торопливо поставил свечку на стол, взял шляпу в правую руку и, став в самом выгодном месте, принял позу.

— Ах, батюшка! Да что ж это вы все в черном! Неужто так и поедете?..—воскликнула Анна Ивановна.— Хоть бы галстучек пестренький повязали… словно на похороны собрались…

— Так принято, Анна Ивановна, так принято… — проговорил жилец, выставляя правую ногу вперед и стараясь придать каждому слову, каждому движению особенную какую-то приятность. Он опустил правую руку на спинку стула и покачнулся корпусом.

— Вы извините меня, Анна Ивановна, если я вас побеспокоил, — подхватил Свистулькин с такою любезностью, как будто перед ним стояла не Анна Ивановна, а сама княгиня Z., — извините меня… мне хотелось узнать, какая погода… сухо или сыро?..

— Сухохонько, батюшка… никак даже мороз… да что это с вами, батюшка?.. — прибавила хозяйка, оглядывая с удивлением жильца.

— А что? — спросил Свистулькин, грациозно изгибая корпус и приятно улыбаясь.

— Да вы, Иван Александрович, и говорите-то совсем по-другому: не узнать вас никак… совсем другой стали.

— Это вам так кажется, Анна Ивановна… туалет, точно, изменяет человека… я говорю, впрочем, так, как говорят там у нас все… вы к этому, конечно, не привыкли, и потому вас это удивляет… — заключил жилец, отвешивая церемонный поклон и прижимая шляпу к груди.

После этого он сказал, что Анна Ивановна ему больше не нужна и может итти.

«Нет, дело, кажется, пойдет на лад, — подумал он, как только вышла хозяйка, — и, наконец, я не ослеп — буду наблюдать: как другие делают, так и я буду делать… скверно, однакож, что морозно!.. Опять бы не застудить горла… надеть платок нет уже теперь возможности, воротнички сомнешь… авось, сойдет… Пора однакож, пора!»

Надевая пальто, Свистулькин обнаружил такую осторожность, как будто малейшее движение должно было лишить его жизни: не поворачивая головы, не трогаясь ни одним членом, он вышел из комнаты, локтем толкнул дверь и вступил в коридор. Две, три головы, принадлежавшие остальным жильцам Анны Ивановны, высунулись из разных дверей; но Иван Александрович сделал вид, как будто не замечает их, и гордо прошел мимо. Он остановился, однакож, подле комнаты хозяйки и, дав ей заметить, что вернется домой не раньше пятого часа утра, исчез на лестнице.

Мороз был, точно, порядочный, но Свистулькин принял свои меры против холода; он заблаговременно вооружился терпением; что ж касается до звезд, которые сверкали на небе, он не взглянул на них; и в самом деле, что значили эти звезды, которыми мог любоваться каждый извозчик, что могли значить они перед звездами, которые надеялся увидеть Иван Александрович на бале у Z.!

Он прямо направился к парикмахеру; а так как в Петербурге столько же парикмахеров, сколько в Москве трактиров, — ему пришлось искать недолго.

— Monsieur va sans doute au bal?.. {Вы, сударь, без сомнения, собираетесь на бал? (ред.).} — Таким вопросом встретил его куафер.

— Да… подле… тут, на Фонтанке… — небрежно отвечал Свистулькин, оглядывая себя в зеркало. — Большой такой дом с подъездом… вы, верно, знаете… дом княгини Z… y нее бал сегодня…

— Connais pas, m-sieur… mais èa ne fait rien, tout de même… veuillez prendre place, monsieur… {Не знаю, сударь… но это, впрочем, ничего не значит… будьте добры занять место, сударь (ред.).} Мальшик — шипси! — довершил куафер, подавая стул и ловко окутывая посетителя холстяным балахоном.

Француз загремел ножницами и, без сомнения, сообщил бы много интересного касательно Рашели и современной политики если б Свистулькин, проникнутый в этот вечер чувством собственного достоинства, не осведомился свысока о том, много ли в Париже парикмахеров. Вопрос этот озадачил куафера; он отступил шаг, тряхнул напомаженной головой и возразил резко:

— Oui, monsieur, il y a beaucoup d’artistes en cheveux! {Да, сударь, там много художников прически (ред.).} После чего артист снова приблизился к посетителю, потребовал щипцы и принялся завивать его; но не проронил уже слова и во все время обнаруживал столько же почти достоинства, сколько сам Свистулькин.

От куафера Иван Александрович зашел к перчаточнице.

— Quelle couleur dêsire monsieur… blanc? paille? beurre frais?.. {Какого цвета вам угодно… белого? палевого? цвета свежего масла? (ред.).} — Monsieur va sans doute au bal? — спросила француженка, расправляя перчатки.

— Да… подле… тут, на Фонтанке… — пояснил Иван Александрович… Большой дом… с подъездом… вы, верно, знаете… дом княгини Z… у нее бал сегодня… вы, верно, знаете.

— Comment donc… très bien… la princesse vient touts les jours chez nous… {Как же… очень хорошо… княгиня каждый день заходит к нам (ред.).} — любезничая, возразила француженка, хотя не знала наверное, о ком шла речь.

На Думе било девять, когда Иван Александрович вышел на улицу. Было еще рано ехать; но Свистулькин, движимый нетерпеливым беспокойством, которое усиливалось по мере приближения дома, направился к бирже и нанял карету. Он приказал ехать к княгине, но дал заметить извозчику, чтоб он не слишком, однакож, торопился. Подъехав к дому, он увидел, что там царствовал совершенный мрак; в одном только окне бельэтажа сквозь кисейные занавеси мелькал ряд огней, которые свидетельствовали, что начали зажигать первую люстру. Иван Александрович успокоился; тем не менее сидел он как истукан и решительно не знал, что ему делать и куда деваться до начала бала. Ждать за углом условного часа он не мог: он и без того уже страшно прозяб и принужден даже был крепко стискивать зубы, чтобы они не щелкали. Пальцы его, обтянутые перчаткой, окоченели, горло и грудь ныли от холода. Нечего было думать прибегнуть к какому-нибудь согревающему моциону; одно неосторожное движение могло смять воротнички рубашки или повредить галстучному банту. Как быть? Куда деваться?.. Свистулькин приказал вернуться на Невский и остановился против Пассажа. Войдя в кафе, он спросил стакан чаю и расположился за особым столом.

— Посмотрите, — шепнул какой-то лысоголовый господин, нагибаясь к своему соседу, сидевшему неподалеку от Свистулькина. — Посмотрите, — подхватил он, не замечая, что каждое его слово доходит до слуха Свистулькина, — вот этот молодой человек… видите… судя по костюму, он едет на бал… похоже ли на то, а? Помните, мы езжали на бал — вчуже радовались, на нас глядя!.. Чуть не до потолка скакали от радости! Настоящие были молодые люди!.. Нет, нынче не то; точно, право, старики какие-то… едет на бал и зевает…

Иван Александрович поспешил зевнуть, протянул лениво ноги и скорчил сонливую, недовольную физиономию.

— Ей-богу, зевнул! — подхватил тот же лысоголовый господин. — Вот молодежь-то, а?.. Просто какие-то разочарованные, преждевременно отжившие люди…

При этом Иван Александрович испустил глубокий вздох, потянулся, окинул мрачным взором, позвонил мальчика, расплатился и, не зная, чем довершить репутацию Чайльд-Гарольда, покинул кафе, делая вид, как бы с трудом волочит за собою ноги. Он оживился однакож, когда вступил в Пассаж и очутился посреди гуляющих; но оживление его не было продолжительно; мысль, что воротнички, жилет и галстучный бант пострадают в толпе, заставила его скорее подняться во второй этаж; там царствовала, как и всегда, смертная скука; взволнованный ожиданием, Свистулькин то и дело смотрел на часы; он решил наконец, что пора ехать, покинул Пассаж, сел в карету и направился к Фонтанке.

Окна Z. горели уже огнями; но не было еще ни одной кареты у подъезда.

«Нет, видно, рано еще! — с отчаянием подумал Свистулькин. — Ах, боже мой, боже мой!.. Куда ж деваться?» — Пошел к Симеону! — заключил он, выражая досаду свою голосом, потому что сам не смел пошевельнуться.

На этот раз кондитерская Рязанова приняла под гостеприимный кров свой простодушного Свистулькина. Он провел тут целых полтора часа, разнообразя время тем лишь, что каждые пять минут подходил к камину и смотрел на часы. Наконец пробило одиннадцать.

— Пора! — промолвил Иван Александрович и вдруг почувствовал, что сердце его как будто дрогнуло. Он поспешил победить в себе такую слабость. Карета его покатила в третий раз к Фонтанке. Прошло десять минут неловкого ожидания, и вдруг карета остановилась, задержанная другими каретами, которые теснились у готического подъезда.

С этой минуты вплоть до того времени, когда дошла до него очередь, Иван Александрович сохранил присутствие духа; и если зубы его щелкали немилосерднейшим образом, по всему телу пробегала дрожь и дрожали колени, так это происходило единственно от холода. Он, точно, смутился, можно даже сказать, почувствовал сильную робость, но это случилось не прежде, как когда он вошел в швейцарскую, снял пальто и очутился во фраке.

Подобно влюбленному, который бежит на свиданье, обдумывая монологи и страстные объяснения самого победительного свойства, и вдруг становится тупее пробки в критическую минуту, Иван Александрович растерялся совершенно; куда девались те грациозные движения и щегольские приемы, которые так восхищали его утром и так справедливо изумляли Анну Ивановну! Ноги его словно приросли к полу; швейцарская, освещенная множеством ламп, обставленная растениями и наполненная лакеями в блестящих ливреях, мелькала перед ним как в тумане.

«Уж не пойти ли лучше назад?» — подумал Иван Александрович, боязливо оглядывая широкую и бесконечно длинную парадную лестницу.

По обеим сторонам этой лестницы на каждой почти ступени стояли лакеи; за спинами их подымался целый лес цветов и зелени, сквозь которую просвечивали блестящие шары ламп, повторявшиеся в зеркалах; по ступеням живописными группами всходили дамы, барышни, молодые люди и почтенные особы со звездами на груди; страх какой-то оковал Ивана Александровича, чему немало способствовали звуки оркестра, неожиданно раздавшиеся в отдалении.

«Право, не уйти ли уж мне назад?.. — повторил он, перенося без всякой цели шляпу свою из одной руки в другую. — Нет же, нет! Что, в самом деле, такое? — промолвил он, заметив несколько лакейских взглядов, устремленных на его особу. — Пойду, все равно… никто меня не съест… что за вздор, постою там у дверей, погляжу на танцующих… а там, если… ну, и назад!..»

Свистулькин перенес шляпу в левую руку и начал подыматься по лестнице: он старался, однакож, не смотреть на стороны и даже опускал глаза каждый раз, как проходил мимо лакея. Немного погодя вступил он в большую белую комнату, украшенную мраморным камином и обставленную зеркалами; тут толпилось еще больше лакеев, чем на лестнице и в швейцарской, но оставалось свободное место подле большой двери в бальную залу; Свистулькин сам не мог надивиться смелости, с какою завладел он этим местом. Прислонившись к косяку, он робким взглядом окинул залу, наполненную танцующими. Почти в ту же минуту в ушах его раздался знакомый голос; он невольно попятился и поднял голову… Но кто опишет трепет Ивана Александровича, когда в трех шагах увидел он графа Слапачинского, который оглядывал его изумленными глазами: по правую руку графа стояла княгиня Z., по левую руку — князь. Свистулькин мгновенно узнал их; ужас разлился по всем суставам и жилкам Ивана Александровича; взгляды князя и княгини следовали одному направлению со взглядами Слапачинского. Одной секунды достаточно было, впрочем, Свистулькину, чтобы откинуться назад и затесаться в густую толпу лакеев; но лакеи тотчас же посторонились. «Пропал! Пропал!» — мог только подумать Свистулькин и снова ринулся в толпу лакеев, которые снова посторонились.

— Спросите этого господина, кого ему угодно? — произнес голос у порога залы.

— Кого вам угодно? — спросил басистый голос над самым ухом Свистулькина, который комкал в замешательстве шляпу свою и блуждал глазами во все стороны.

— Я… мне… мне хотелось узнать… где Варвара Петровна?.. — спросил неожиданно Свистулькин.

— Какая Варвара Петровна? — спросил с удивлением лакей.

— Варвара Петровна… — повторил сквозь слезы Иван Александрович.

— Вы, верно, ошиблись… здесь нет никакой Варвары Петровны.

— Ах, виноват… я, верно, ошибся… это подле… также бал, я ошибся домом…

— Сюда пожалуйте… здесь-с… — произнес тот же лакей, видя, что Свистулькин мечется из угла в угол, отыскивая выходную дверь.

Иван Александрович кинулся вон и торопливо спустился с лестницы, повторяя на каждой почти ступени, что он ошибся. Вид знакомого швейцара возвратил его к сознанию.

— У меня ужасно разболелась голова… — пробормотал он в ответ на удивленный взгляд швейцара; после чего он надел пальто и поспешно оставил дом князя Z.

— Это ужасно! Ужасно! — отчаянно повторял он, удаляясь быстрыми шагами от готического подъезда. — Срам! Опозорен!.. Показаться никуда нельзя теперь… А все ты! Чего недоставало еще! Нет, лезешь, лезешь, дрянь ты этакая, — лезешь! — подхватил он, осыпая себя совершенно неожиданно градом ударов.— Сколько хлопот, сколько приготовлений. Боже мой! — продолжал он сквозь слезы. — И все это пошло прахом, все погибло! Проклятый Слапачинский!..

Так заключил Свистулькин, и, странно, нечаянное восклицание это как будто несколько успокоило его.

Благодаря быстрой ходьбе и особенно кулакам, которые успешнее всякого моциона согревали его тело, он долго не чувствовал холода. Холод взял, однакож, свое; по мере того как остывала внутренняя горячка, побуждавшая Ивана Александровича к сильным порывам и телодвижениям, резкий ветер и мороз действовали сильнее и сильнее. Мысль о простуде овладела душою Свистулькина с первым же щипаньем в горле и мгновенно вытеснила все остальные мысли; он прибавил шагу и, не переставая придерживать рукою шею, не замедлил достигнуть квартиры.

Появление его в такую пору, конечно, удивило Анну Ивановну, ждавшую его не ранее пятого часа утра; все объяснилось однакож, когда он объявил ей о своей головной боли. Он, точно, чувствовал сильное расстройство; но мало-помалу все прояснилось как в душе его, так и в голове; он вспомнил даже об извозчике, которого нанял на всю ночь и который, верно, будет ждать его до шести часов утра; к сожалению, он вспомнил об этом, когда уже лежал в постели. Он задул свечку, закутал голову в одеяло и закрыл глаза. Тем дело и кончилось.