XI. Черный день
— При всем том, надо правду сказать, бал был в самом деле очень хорош! Я не знаю как… но… по крайней мере в последние три, четыре года у нас не было такого бала… Вам, может быть, кажется, что я увлекаюсь, потому что дружен с Z.? Вовсе нет… и, наконец, всем распоряжался князь… а я особенно дружен только с княгиней. Я знал ее еще в детстве, мы одних почти лет… и когда были детьми, всегда играли в Летнем саду; мы часто вспоминаем это время… Нет, в самом деле, я говорю беспристрастно… Не далее как вчера за ужином один из секретарей французского посольства сказал мне: «Клянусь, говорит, клянусь вам честью, что даже в Париже не видал такого бала!» Наконец — я слышал это своими ушами — сам посланник сказал то же самое… он играл в преферанс… а я подошел как-то… Представьте, играли всего каких-нибудь четверть часа, посланник проиграл восемь тысяч — просто страшно!.. Впрочем, немудрено: играли по сто рублей серебром поэн! {Поэн — ставка (ред.).} Одним словом, об этом бале будут говорить в Петербурге!.. Разумеется, этому великолепию много способствовало состояние Z. Но я говорю вам не столько о роскоши, сколько о вкусе; что роскошь! роскошь — вздор; вкус, вот что главное! Они особенно хорошо распорядились с лестницей; удивительно, как это было мило, такой приятный вид: весь потолок обвит был виноградом… куда ни взглянешь, висят гроздья, вот… вот этакие!.. Просто неловко даже как-то: думаешь, того и смотри еще оборвется, да на голову еще грохнется… На каждой ступени, по обеим сторонам, везде статуи. Бальная зала немножко не соответствовала как будто лестнице, но невозможно, впрочем, решительно невозможно: представьте себе, три этажа вышины, я думаю, сажен двадцать, не считая хоров: в ней свободно танцуют пятьсот человек, вчера было больше, и заметьте, при всем том просторно… Вы можете судить после того, каковы должны быть стены этой залы… недостанет никакого состояния, чтобы убрать их с роскошью… разумеется, все усеяно было розанами, везде, везде, но это очень обыкновенно… Зала графини N. несравненно лучше, надо правду сказать… Она меньше, но как-то… совершенно другое. Но это ничего не значит; зала лучше, но балы у N. во сто раз хуже… я не знаю, но там всегда какая-то скука, смертельная скука… хандра даже какая-то… все принужденно, все натянуто… Балы Z. тем именно и отличаются, что там встречаешь радушие; все улыбается, все весело, а это, как хотите, зависит уж собственно от хозяев… Надо то же сказать и об ужинах Z.: их ужины несравненно лучше; вчера, например, к десерту за ужином вдруг подают… землянику! Земляника, легко сказать! Но вы посудите, во-первых: конец октября; во-вторых: пятьсот человек гостей! Все бы это ничего, если б земляника была оранжерейная — с деньгами все можно достать; наконец у Z. свои оранжереи, и тут ничего бы не было удивительного, но штука в том, что нам подавали лесную землянику, вот что удивительно! Как? Откуда? Каким образом ухитрились они достать ее? Вот что всех поразило!.. Я, признаюсь, сам даже удивился и говорю графу Слапачинскому (школьный товарищ, очень добрый малый): «Скажи, братец, говорю, что за фантазия пришла Z.? Сколько денег стоит им эта земляника? И, наконец, откуда могли они достать ее?» — «Этого, братец, говорит он, не могу сказать, знаю только, что хотели этим подпустить шпильку княгине X.». — «Каким образом?» — говорю я. «А таким образом, говорит, что у X. подавали в январе прошлого года шпанскую вишню, так вот теперь Z. и хотели…» Ну, понимаете… В большом свете только и думают о том, как бы перещеголять друг друга… У X. подавали вишню в январе, Z. надо, следовательно, удивить лесной земляникой в октябре… это очень натурально… а все-таки, как подумаешь об этом, так даже грустно как-то делается… Охо-хо!.. — заключил рассказчик, меланхолически улыбаясь.
Так передавал свои впечатления Свистулькин, сидя у Беккеров на другой день после знаменитого бала. Иван Александрович был очень весел: по крайней мере он казался таким; во всяком случае нам остается удивляться ему.
Он проснулся в это утро с сильною головною болью; голова его нестерпимо болела даже теперь; к этому присоединилось колотье в груди и горле; он чувствовал, что жестоко простудился накануне, и трепетно ожидал свинки; он почувствовал, сверх всего, беспокойство, невольно пробуждаемое перспективой визита к Беккерам; он, разумеется, не сомневался в благоприятном результате этого визита, но все-таки не мог освободиться от волнения, которое овладевает самым мужественным сердцем в минуты подобных ожиданий. При всем том, как видите, Ивану Александровичу достало силы приготовить материалы для приятной беседы; победив в себе головную боль, колотье в груди и горле и внутреннее беспокойство, он оделся со всевозможным тщанием, завился даже и отправился к Беккерам.
Из всего этого, а также из приведенных выше рассказов Ивана Александровича — рассказов, оживленных веселостью и приправленных блестками самого игривого воображения, — мы можем заключить, сколько еще жизни, сколько молодости и энергии сохранял в душе своей этот истинно замечательный молодой человек!
Беккеры отчасти также способствовали приятному расположению своего гостя; он с первого взгляду прочел в лицах отца, матери и дочери счастливое решение судьбы своей; это ободрило его, и он решился немедленно приступить к главной цели своего посещения. Обстоятельства нашего героя были таковы в самом деле, что никак не следовало откладывать: после задатка, отданного Беккеру, у него оставалось всего сто двадцать рублей ассигнациями; сто рублей предназначались, как уже известно, на подарок невесте; что ж касается до двадцати остальных — сами знаете — недалеко с ними уедешь, особенно ведя светскую жизнь. Итак, Иван Александрович решился приступить к решению вопроса; для этого прежде всего следовало скорчить серьезную, проникнутую чувством физиономию; первое дело было уже сделано; оставалось теперь завязать разговор, причем требовалось соблюсти некоторую постепенность при переходе от предыдущего монолога; основываясь на этом, Иван Александрович продолжал в следующем тоне:
— Да, почтеннейший Андрей Андреич, да! Несмотря на всю эту роскошь, несмотря на то, что вчерашний бал был в самом деле великолепен, — я не знаю, что происходило со мною… Странно: во всю мою жизнь не чувствовал я такой скуки… странно, даже знаете — грустно как-то… О! Вы не знаете еще, почтенная Вильгельмина Карловна, — вы не знаете, и давай вам бог никогда не знать! — как эта жизнь, эти балы и вечера большого света, как они стареют человека! Вот я, например, я еще молодой человек, — что мне! каких-нибудь двадцать три года! — а чувствую, что стар… меня уже не веселят ни танцы, ни все это… Поверите ли, я не мог даже протанцовать вчера ни одной кадрили… чувствую, что неучтиво, а между тем не могу, просто не могу; такая какая-то душевная тоска, грусть — ужас! Весь вечер просидел я подле бальной залы и глядел на танцующих; неужто, думал я, вся наша жизнь должна проходить в этом!.. Надо вам сказать, эта комната подле бальной залы всегда располагает меня к таким мыслям… Это моя любимая комната из всех нарядных комнат в доме Z… Представьте себе, Шарлотта Андреевна, она устроена в виде сада — везде деревья, клумбы, дорожки… Вокруг стен померанцы, на потолке плющ, посреди фонтан… так, небольшой, но все равно — приятно прислушиваться к журчанью воды… кругом птички летают, под деревьями везде скамеечки… все это так мило… Я всегда сижу там, когда прихожу к княгине… Я, впрочем, больше люблю, когда меня оставляют там одного, особенно, знаете, во время бала: в отдаленье музыка, говор, танцуют… а я один посреди зелени… славно! Я ужасно люблю зелень и… цветы; это моя слабость! Вы знаете, Андрей Андреич, я ненавижу карты, ненавижу вина; меня не увлекают ни балы, ни роскошь… неужто после этого нельзя себе позволить какой-нибудь слабости! Признаюсь вам откровенно: я не могу видеть равнодушно хорошенького цветка; я никогда не пропускаю цветочника и уж всегда накуплю у него бог знает сколько!.. Что ж делать! У всякого человека есть своя слабость!.. В моей квартире вы не найдете ни дорогой мебели, ни картин — все очень просто; но зато — везде цветы. У меня всего пять комнат, больше мне не к чему, да и то много, я нахожу… Я провожу жизнь в кабинете и очень мило его устроил… особенно один угол: у меня там камин, кругом цветы, против два банана, и листья их падают на самое кресло — это любимый мой приют… я непременно перенесу все это сюда, когда мы устроим наше дело и я войду во владение этим домом… Я думаю устроить лучше всего камин в этой комнате… вон там, в углу…
Андрей Андреич, его жена и Лотхен слушали рассказчика с заметным удовольствием; Лотхен казалась особенно восхищенною; с последними словами Ивана Александровича она опустила глазки, и щеки ее зарделись от удовольствия; желая, вероятно, скрыть свое смущение от отца и матери, которые часто поглядывали на нее с улыбкой, она повернулась к окну и взглянула на улицу; но личико ее почти в ту же секунду обратилось к присутствующим, и она радостно объявила, что по тротуару идут дядя Карл и дядя Готлиб.
— А, очень рад, — сказал Андрей Андреич, тяжело приподымаясь на монументальные ступни свои, — очень рад, я нарочно позвал их… мне хочется познакомить вас с ними, Иван Александрович… это добрые наши родственники, женины братья…
— Помилуйте, почтеннейший Андрей Андреич, я в восхищении… — поспешил возразить Свистулькин. — Поверьте, все, что вам близко… для меня… мм… я очень рад познакомиться и заранее… я даже люблю их… — добавил он, горячо пожимая руку старика.
И чтобы доказать, вероятно, как нетерпеливо желал он увидать братьев своей будущей тещи, Иван Александрович поспешил выглянуть в окно; но едва только глаза его устремились на улицу, он испустил слабый крик, отпрянул назад и, как безумный, забегал по комнате, отыскивая свою шляпу. Андрей Андреич и Вильгельмина Карловна оглядывали его удивленными глазами; лицо Лотхен, обращенное к Ивану Александровичу, выразило беспокойство.
— Что с вами? — спросил Андрей Андреич.
— Я нездоров… это у меня вдруг… я всегда так… Ах, боже мой!.. — бессвязно бормотал Свистулькин, пробегая несколько раз мимо шляпы и не замечая ее.
Звонок, раздавшийся неожиданно в дверях, подкосил ногн Ивану Александровичу, и он упал на ближайший стул; он мгновенно, однакож, оправился, быстро поднялся на ноги и стремительно ринулся к своей шляпе; но в эту самую минуту дверь отворилась, и на пороге показались Карл и Готлиб Шамбахеры. Иван Александрович остановился как вкопанный.
— Junger Swistulkin! — воскликнули оба Шамбахера, с недоумением взглядывая друг на друга.
Иван Александрович хотел что-то сказать, но растерялся окончательно и выронил шляпу, которая покатилась под рояль.
— Что это все значит? — произнес Андрей Андреич, блуждая глазами.
— Что случилось? — воскликнула госпожа Беккер.
— Как вы сюда попали?.. Зачем вы здесь? Ага!.. Нет, теперь мы вас не выпустим! — прокричали вместо ответа оба Шамбахера, заграждая дорогу Свистулькину, который бросился было к двери.
— Я ничего не понимаю… — проговорил Андрей Андреич, разводя руками. — Разве вы знакомы?
— Мы?.. Очень хорошо! Ага, saperlott! — снова прокричали Шамбахеры, но взглянули друг на друга и неожиданно разразились громким смехом.
— Я, точно… мы знакомы… они… я… мы… вышло недоразумение… Карл Карлыч, я все устрою, клянусь вам… Готлиб Карлыч, уверяю вас… — бормотал Иван
Александрович, возводя умоляющие взгляды то на портного, то на сапожника.
— Мы все это уже слышали сто раз! — с сердцем перебил Карл. — Теперь нас не проведешь.
— Деньги, Donner Wetter, деньги! А то не выпустим! — подхватил раздраженный Готлиб, яростно выпучивая глаза.
— Расскажете ли вы мне наконец, что все это значит? — вымолвил Андрей Андреич, освобождаясь, может статься, первый раз в жизни от своей апатии, чему сильно способствовал отчаянный вид Лотхен, которая тряслась всем телом, между тем как мать старалась всячески успокоить ее.
— Это значит, — злобно воскликнул Готлиб, — значит, что этот господин — verfluchter Kerl! — и больше ничего.
При этом Вильгельмина Карловна всплеснула руками и выпустила Лотхен, которая упала на стул и зарыдала; Андрей Андреич раскрыл глаза еще шире и на секунду превратился в совершенного истукана.
— Да, — подхватил Карл, — это verfluchter Kerl! Он нас обманул; два года, как обманывает! Даже третьего дня, как мы встретились с Вильгельминой на Невском, он убежал от нас в кафе, убежал через задний ход.
— Фуй, фуй… — проговорил Андрей Андреич, сам не зная, к кому отнести такое изъявление своего неудовольствия.
Положение Ивана Александровича становилось невыносимым: спастись бегством — не было возможности; оставалось одно средство выйти из тисков; средство заключалось в том, чтобы предложить Шамбахерам те триста рублей, которые даны были Беккеру в виде задатка. Сквозь туман, застилавший мысли Свистулькина, он чувствовал, что все погибло; все подавлялось, однакож, желанием выбраться скорее на улицу. Он готовился уже открыть рот, чтобы сообщить булочнику свое намерение, но Карл Шамбахер предупредил его; он обратился к Андрею Андреичу и неожиданно спросил его, как случилось, что junger Swistulkin находится в его квартире.
— Он пришел покупать дом, — торопливо отвечал булочник, начинавший бояться, чтобы братья не догадались о настоящей причине посещений молодого человека.
— Какой дом?
— Этот дом.
Карл и Готлиб взглянули с удивлением друг на друга, потом на Свистулькина и разразились новым смехом.
— Was noch? — спросила Вильгельмина Карловна, издавая жалобные вздохи.
— Да у него гроша нет! — заговорил Карл. — Он должен мне два года триста рублей за жилет Napolêon, панталоны fantaisie…
— Мне за три пары сапогов — и отдать не может! — энергически подхватил Готлиб.
— Он дал мне задаток третьего дня… триста рублей, — пробормотал Беккер.
— Задаток! Триста рублей! — воскликнули изумленные Шамбахеры.
— Андрей Андреич! — закричал с чувством оскорбленного достоинства Свистулькин. — Я решительно не понимаю… после того, что здесь случилось… эти… господа… я не привык к таким сценам… Андрей Андреич, отдайте им эти триста рублей!
Сказав это, Иван Александрович сделал шаг к двери, но Готлиб загородил ему дорогу.
— А мне кто заплатит? — спросил он.
— Я… я заплачу… только пустите… заходите ко мне… все отдам… — возразил Свистулькин, снова порываясь к двери.
— Нет, Potz-Tausend, нет, отдавайте сейчас! — заревел Готлиб, защищая дверь.
Тут Готлиб, в груди которого снова закипело негодование, принялся рассказывать с ужасающими подробностями проделки, употребленные Свистулькиным, чтобы не платить ему денег; несмотря на то, что голос, лицо и движения Готлиба дышали прямотою; несмотря на то даже, что Карл подтвердил показания Готлиба касательно жалкой обстановки и даже нищеты Ивана Александровича, — Андрей Андреич и супруга его все еще не хотели верить; они вмешались в разговор и заикнулись о лакеях Ивана Александровича, его пяти комнатах, камине и бананах. Но Готлиб, а за ним и Карл объявили наотрез, что все это ложь, вздор, и, перебивая друг друга, представили во всей наготе своей житье-бытье нашего героя.
Во все это время Свистулькин покушался несколько раз прорваться в прихожую, но всякий раз Готлиб распространял руки поперек двери и, подкрепляемый Карлом, останавливал Ивана Александровича. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если б подле окна, у которого находилась Лотхен, не раздалось внезапно пронзительного крика и Лотхен не упала бы в обморок. Вильгельмина Карловна стремительно побежала к дочери; Андрей Андреич последовал ее примеру; дядя Карл последовал примеру Беккера; дядя Готлиб побежал в кухню за свежею водою.
Когда десять минут спустя опасность миновала и члены почтенного семейства, начинавшие оправляться от испуга, обратили полные негодования взоры к Ивану Александровичу, глаза их встретили совершенно пустое место. Ивана Александровича давно уже не было.
Отзывы о сказке / рассказе: