Дмитрий Григорович — Свистулькин

XII. Заключение

Не знаю, приводилось ли какому-нибудь смертному находиться в том самом положении, какое испытывал Иван Александрович в предыдущей главе. Нет, однакож, никакой возможности ручаться, чтобы происшествие с Свистулькиным принадлежало к разряду самых редких, исключительных фактов. Такие происшествия должны случаться — редко, может быть, но должны, непременно должны случаться; мне, по крайней мере, так кажется. Несомненно то только, за что отвечаю головою, что из числа моих читателей — все равно, сколько бы их ни было, — ни один не испытывал ничего подобного. Мало того, читатели мои далеки даже от мысли, чтобы могли существовать люди, которые лгут на каждом шагу, прячутся под ворота при встрече с кредиторами, не платят извозчикам и тому подобное; такой человек кажется им чудовищным вымыслом. Нечего и говорить, следовательно, что моральное состояние, в которое может быть ввергнут человек, поставленный в теперешнее положение Свистулькина, совершенно ново и незнакомо моим читателям. Основываясь на этом, мне необходимо сказать еще несколько слов о моем герое.

В первую минуту, как только освободился он из тисков Шамбахеров, и во все время, как спускался с лестницы Беккера, душа его находилась под непосредственным влиянием страха, который придавал необычайную живость ногам. Но живость эта прошла вместе с опасностью. Степень уныния Ивана Александровича достаточно, кажется, выразится, если мы скажем, что он прошел длинную улицу и ни разу не поднял головы, ни разу даже не провел языком по губам, даром что мимо его поминутно проносились кареты с дамами.

Им овладело вдруг какое-то убийственное равнодушие. Равнодушие это распространялось с одинаковой силой как на самую жизнь, так и на людей; при мысли о братьях Шамбахерах, мысль, которая не покидала его ни на секунду, род человеческий казался ему до того злобным, что он зажмуривал даже глаза при встрече с пешеходами. Он шел, сам не зная куда и зачем. Он оставался бесчувственным ко всему окружающему, даже к холоду и ветру, который дул с такою силой, что все, начиная с вывесок и кончая людьми, принимало наклоненное положение; холод превратил снег в обледенелую крупу, которая обсыпала Ивана Александровича с головы до ног и таяла за его галстуком; он не подумал даже поднять воротник.

Бесчувственность эта, признак самого глубокого отчаяния, овладела, казалось, всем существом его. В голове его царствовал беспорядок. Одна только мысль, мысль горькая, которую могла породить одна только страшная безнадежность положения, брала иногда верх над другими; мысль заключалась в том, что снова приходится читать задние страницы газеты, снова приходится записывать адресы и действовать на трудном поприще покупщика домов без гроша денег в кармане. Самая эта мысль мелькала в голове его как-то неопределенно, смутно, как потухающий фонарь в вечернем тумане; и если он повиновался ей, если направил шаги к знакомой кондитерской, то сделал это почти машинально.

Ничто уже не в силах было занять его на улице. Раз только поднял он голову и обратил внимание на одного господина, но и то потому лишь, что господин представлял в самом деле поразительное зрелище: на нем было новенькое пальто, доходившее чуть не до пяток. «Этакий урод!» — пробормотал с раздражительностью Свистулькин.

И нет сомнения, он перестал бы думать об этом предмете, если б вслед за тем глаза его не встретили другого господина в таком же точно длинном пальто; за вторым господином последовал третий, за третьим — четвертый и т. д. — все до единого были в длинных пальто, доходивших чуть не до пяток.

«Странно!» — подумал Иван Александрович.

Это обстоятельство дало на минуту новое направление его мыслям: не могу сказать утвердительно, в чем состояло новое это направление; знаю только, что оно незаметно, шаг за шагом, привело его в магазин, где продавалось готовое платье. Он сам не мог дать себе отчета, что именно привело его туда; приобретение новомодного пальто, конечно, мало занимало его мысли; он действовал совсем бессознательно, и всего вероятнее, им управляли в этом случае отчаянье и полная уверенность в безнадежности настоящего своего положения.

«Э! Что уж тут!.. — рассудил он сам с собою, машинально ощупав карман и подавив вздох. — Будь у меня тысяча, я бы, конечно, стал беречь ее; но что значат какие-нибудь сто рублей!.. Стоит ли на них рассчитывать! Есть они, нет их, одно и то же; остаться без гроша днем раньше, днем позже, все равно, пропадай уж заодно!..»

Иван Александрович вошел в магазин готового платья. Надо было видеть, с какою убийственною холодностью отсчитал он восемьдесят рублей, надо было видеть, с каким невозмутимым спокойствием вышел он в новомодном пальто на улицу. Трудно было узнать в нем человека, который радостно трепетал, бывало, с головы до ног, прогуливаясь в новом галстуке или чистых перчатках!

Путаясь в длинных полах нового пальто, Свистулькин направился к знакомой кондитерской. Войдя туда, он ни на кого не взглянул, мрачно забился в отдаленный угол и положил голову на ладонь. Груда газет лежала подле него; но самая мысль взглянуть на них, казалось, тяготила его; наконец он принужденно придвинул к себе первый попавшийся лист. Но едва пестрая страница объявлений зарябила в глазах его, все улегшиеся было воспоминания снова пробудились в душе Ивана Александровича; он словно совсем даже упал духом и поспешил отвернуться, чтобы скрыть слезы, которые навернулись сами собою.

По прошествии некоторого времени он успокоился и снова положил голову в ладонь; глаза его с явным отвращением окинули страницу объявлений. Известий о продающихся домах было достаточно; но Свистулькин не остановился ни на одном из них; он торопливо переводил глаза на соседние строчки, где говорилось о сбежавших собаках, говорилось о каретах, лошадях, помаде, учителе, ищущем места, и проч. В числе этих объявлений одно особенно обратило на себя его внимание; это случилось потому, я полагаю, что объявление заключалось в великолепной рамке и напечатано было необыкновенно крупными буквами: «Великолепные голландские рубашки!»

Строчка эта прежде всего бросилась в глаза. «В истории туалета, — гласило дальше объявление, — белье также имело свои периоды; достигнув неслыханной роскоши во время Людовика XIV, роскоши, которая рассыпалась кружевами и блондами из-под бархатных кафтанов, шитых серебром и золотом, впоследствии даже в самой столице вкуса белье скрывалось под безобразным призраком одежды — манишкою, пока, наконец, мода, примирив роскошь с комфортом, красоту с экономией, определила, какую роль рубашка, предмет первой необходимости, играет в составе туалета… Этот предмет и стараюсь я довести до всевозможного совершенства!..» Затем следовал адрес знаменитого торгового дома, приобретшего лестное доверие публики в самое короткое время, и подпись: «Альфонс Флуер».

Ивану Александровичу было, разумеется, не до рубашек; он прочел, однакож, объявление до конца, и к этому, без сомнения, побуждало его одно любопытство, которое, как известно, не покидает нас в самые критические минуты жизни. Он рассеянно пробежал несколько соседних объявлений, в числе которых находились два-три известия о продающихся домах, но не записал ни одного из них; после этого он поднялся с места и, не съев макарон, не прикоснувшись даже к пирожку, — был, однакож, уже четвертый час, — вышел из кафе в таком душевном расстройстве, какого никогда еще не чувствовал.

Тоска и уныние, казалось, еще сильнее овладели Иваном Александровичем, когда он вошел в Пассаж. Вид двери кафе Бренфо и зеркального окна, за которым все еще лежали три устричные раковины и плескалась рыба, до того показались противными Свистулькину, что он тотчас же оставил здание Пассажа и вышел на Невский. Ветер свирепел попрежнему, и едва Иван Александрович ступил на тротуар, как несколько крупинок мерзлого снега снова попали ему за галстук; он попрежнему не обратил на это внимания и вообще оставался так же бесчувственным ко всему окружающему. Так добрел он до Полицейского моста и повернул в Морскую.

Сделав несколько шагов, он остановился и машинально оглянулся вокруг. Он стоял против огромного зеркального окна, за которым, в привлекательной симметрии, висели и лежали ослепительной белизны рубашки; на каждом стекле окна сверкающими золотыми буквами изображено было имя Альфонса Флуера. Свистулькин сделал безотрадный жест рукою и медленными шагами поднялся в магазин.

— Всего сорок рублей остается, двенадцать целковых все равно что ничего! Не стоит даже и думать об этом, — пробормотал он, отворяя дверь Альфонса Флуера.

Четверть часа спустя он снова явился на улице. Новомодное пальто Ивана Александровича было расстегнуто и позволяло любоваться новой рубашкой с вышитой манишкой. Но рубашка так же мало занимала его, повидимому, как и все остальное; он повернулся на Невский и прямо пошел против ветра.

С каждым шагом вперед лицо Свистулькина значительно синело от стужи и сверх того принимало все более и более мрачное выражение; он точно искал смерти. И в самом деле, при мысли, что в кармане его осталось всего два с полтиной, мысли, которая явилась во всем ослепляющем блеске своем, как только вышел он из магазина Флуера, — он понял, что ему не было уже никакой возможности продолжать существование. Проникаясь, верно, все сильнее и сильнее такою мыслью, он ни разу не застегнул пальто и, что всего ужаснее, выступал с умышленною медленностью к Аничкину мосту, выставляя всем напоказ свою вышитую рубашку. Так прошелся он бесчисленное множество раз взад и вперед и всякий раз норовил задерживать шаг, когда обращался грудью к ветру. Давно уже смерклось, а Иван Александрович все еще не покидал тротуара Невского проспекта. Наконец он окоченел уже до того, что едва мог передвигать ногами; удушливый кашель, овладевший его горлом, помешал даже ему объяснить извозчику улицу своего дома: он махнул только рукою, сел без торгу и поехал.

Войдя в квартиру, Свистулькин едва-едва нашел силы, чтобы отказаться от чаю, предложенного Анной Ивановной; не дожидаясь возражений, он разделся и бросился в постель. Часа два спустя Иван Александрович начал бредить, бредил всю ночь страшную чепуху, так что Анна Ивановна, подходившая несколько раз к его изголовью, решила уже, что жилец ее снова нажил себе свинку. Но предположения Анны Ивановны оказались неосновательными: на другое утро не оставалось ни малейшего сомнения, что Иван Александрович лежал в жесточайшей горячке.

Болезнь Ивана Александровича продолжалась очень долго; не могу сказать, сколько именно дней и недель длилась она, знаю только, что времени этого достаточно было, чтобы изменить судьбу многих лиц, которых случай сталкивал с Иваном Александровичем на пути жизни.

На днях, например, получили мы скорбное известие о совершеннейшем разорении трактирщика Фурно. В этом единодушно почти обвиняют господина с крашеными бакенами; но обвинение это — я знаю из верных источников — не совсем основательно; точно, джентльмен в крашеных бакенах обедал у Фурно два года сряду, не заплатил ему ни гроша и даже, если хотите, перешел в другой трактир при первом настоятельном требовании долга; справедливость заставляет сказать, однакож, что гибели Фурно столько же, если не больше, способствовали три собеседника господина с крашеными бакенами: все трое отказались платить; сумма их долга в три раза превышала счет господина в крашеных бакенах; Фурно не вынес последнего удара. Джентльмены перешли теперь к Жамбону, куда не замедлил переселиться и крашеный господин; они всякий день славно обедают и вообще, как слышно, славно проводят время.

Не менее приятно проводит также время и господин, напугавший когда-то Свистулькина в кафе Пассажа; он продолжает повествовать всем и каждому о распространении злокачественных инфузорий и положительно доказывает, что единственное спасение от них заключается в добром стакане портвейна; доводы его всякий раз увенчиваются успехом, что и подтверждается его носом, который с каждым днем все более и более краснеет.

Более всего нас поразил, однакож, переворот, происшедший с Готлибом Шамбахером; мрачная лавка его, помещавшаяся в подвальном этаже, уже не существует; Готлиб переселился в Гороховую. Когда вы пойдете по этой улице, советую вам обратить внимание на его магазин; особенно советую вам обратить внимание на его вывеску; впрочем, вы сделаете это и без моего совета, потому что такой огромной ботфорты, какая качается над дверью сапожника Шамбахера, никто еще не видал, и она по всей справедливости должна изумлять пешехода.

Карл Шамбахер (из Лондона) распорядился иначе, и превосходно сделал. Собрав остальные долги свои — что, мимоходом сказать, было легче, чем получить долг Ивана Александровича, — он прекратил мастерство и живет теиерь припеваючи: каждое утро, заложив руки за спину, прогуливается по Невскому в гороховом пальто, пьет перед обедом шнапс, а вечером играет в шашки. Мрачный, отчасти даже свирепый нрав, заслуживший ему название verfluchter Kerl, оставил его, как только разделался он с последним должником; его зовут теперь не иначе, как весельчак Карл. Не далее как на свадьбе племянницы его Лотхен он уморил всех со смеху, танцуя гросфатер с сестрой Вильгельминой.

Андрей Андреич продал дом; лучше всего то, что он продал его господину, который недели через две предложил руку его дочери. Новый дом Беккера принадлежал к числу лучших частных домов Петербурга. Андрей Андреич продолжает, однакож, попрежнему печь булки и сухари, и вообще перемена состояния и постепенное увеличение капитала нимало не изменяет его мирных привычек; единственная перемена, которую он позволил себе, заключалась в том, что при переезде в новый дом он велел заново вызолотить крендель, заменяющий ему вывеску.

С некоторых пор Вильгельмина Карловна все чаще и чаще заговаривает о каких-то сахарных крендельках, которые намеревается печь; вместе с этими крендельками в голове ее непосредственно вяжется мысль о внучке; надо полагать, последняя эта мысль на чем-нибудь основывается… Что ж! Будем надеяться…

Как видите, болезнь Ивана Александровича должна была долго продолжаться. Не знаю решительно, что происходило с ним во все это время и какие мысли волновали его ум и душу; я совершенно потерял его из виду с того самого дня, как он в последний раз гулял по Невскому в новом пальто и новой рубашке. В последнее время, признаюсь, я как-то охладел к нему и мало о нем заботился… Дело в том, что на следующее утро после того, как он занемог, я встретил на Невском несколько молодых людей, которые представляли такое разительное сходство с Иваном Александровичем, что я тотчас же утешился и — сказать ли? — забыл даже о существовании прежнего Свистулькина. Недавно только, и то стороною, узнал я, что он умер в какой-то больнице и похоронен в новом пальто и новой рубашке.

Сознаюсь вам чистосердечно, известие это произвело на меня слабое действие. И в самом деле, не из чего было много огорчаться: во-первых, Свистулькиных такое множество на свете, что умирай они хоть десятками, все-таки останется их довольно; во-вторых… но и во-вторых, не стоит много огорчаться… одного разве жаль: жаль нового пальто и новой рубашки, которые унес он с собою в могилу… А впрочем, рассудив хорошенько, не стоит даже жалеть и об этом.