Дмитрий Григорович — Свистулькин

II. Эпизоды из детства и юности

Что ж такое, если б и на самом деле оно было так: если б он хотел нравиться — и приходил в отчаяние, когда ему не удавалось? Не все ли мы подвержены той же слабости? Не все ли, более или менее, желаем нравиться? Я, по крайней мере, не встречал человека, который не старался бы тем или другим способом развить в себе средства для вернейшего достижения такой цели. Но большая часть из нас в скорбные минуты неудач имеет, по крайней мере, хоть какие-нибудь утешения: Нолинскому предстоят развлечения большого света; Богучаров утешается покупкою славного рысака; Тетюшин возвращается к балету и записывается в число театралов; Бузулкий получает наследство; утешение Пейпусова заключается в справедливом сознании красоты своей: он уверен, что если она не произвела действия в настоящем случае, то непременно произведет в другом, и т. д. Кроме того, неудачи Пейпусова, Богучарова, Бузулкина и Тетюшина не должны повергать их в отчаяние или заставлять их считать себя пораженными в голову ударом булавы; желание нравиться не составляет еще, сколько мне кажется, главной основы их существования. Дело нашего героя совсем другого рода; желание производить приятное впечатление составляло главную и в то же время единственную потребность его умственной и нравственной природы; это выходило у него совершенно естественно — действием внутреннего неодолимого побуждения; он хотел нравиться, как только что оперившаяся птица хочет лететь, котенок, открывший глаза, хочет ловить мышей и т. д. Отчего же, скажите на милость, нестерпимо вилял он корпусом и семенил всем существом своим, как только замечал, что смотрят на него дамы? Как объяснить теперь это беспокойство, это внутреннее сомнение, если можно так выразиться, которое испытывал он даже в присутствии мужчин? Какое ему было дело до того, что скажут или подумают о нем совершенно посторонние, вовсе незнакомые люди, попадавшиеся на улице, в кафе, в театре и проч.? Что заставляло его заискивать знакомство, вступать в разговор, предлагать газету, уступать место на гулянье, предостерегать прохожего касательно лужи или апельсинной корки, украшающей тротуар? Что заставляло его, наконец, делать глазки в то время, когда другие сосут еще грудь или, по крайней мере, не совсем еще твердо стоят на ногах? Отчего же все это?

Надо было видеть, когда покойная маменька спрашивала его: «Ваня, ты хорошенький?» — надо было видеть, говорю я, с какою уверенностью отвечал он: «Хорошенький!» Это происходило, надо вам сказать, на третьем году от рождения. «Ваня, кто лучше, я — или ты?» — спрашивала его мать. «Я лучше!» — отвечал всегда Ваня, а между тем, могу вас уверить, покойная маменька Вани была очень недурна собой. Мать скоро умерла, и Ваня перешел в дом дяди, единственного близкого родственника. Дядя был управителем какого-то дома; к нему ездило много гостей, привозивших и детей своих. Но Ваня — ему было тогда около восьми лет — чуждался детей. Он предпочитал сидеть в гостиной, и не было для него лучшего удовольствия, как когда ласкали его женщины. Случалось приезжим гостям заговориться и забыть о существовании Вани. Ваня садился тогда в угол гостиной, скрещивал ножки, свешивал набок голову и прикидывался спящим; картина спящего ребенка вызывала всегда трогательную улыбку на губах дам, которые обыкновенно будили его поцелуем: то были сладчайшие минуты в детстве Вани. Первый гривенник, полученный им от дяди, пошел на покупку складного гребешка с зеркальцем, и хотя зеркальце показывало один только глаз или часть носа, но Ваня был в таком восхищении, что клал гребешок даже под свою подушку, когда ложился спать.

Тринадцати лет его отдали в школу. Для вытверживания уроков он преимущественно выбирал место у окна, книга бралась затем собственно, чтобы прятать лицо от учителя; глаза ученика не отрывались от окон противоположного дома, где жило многочисленное семейство. В свободное от занятий время он наводил глянец на пуговицы своего коротенького фрачка или же чистил самое платье маленькой щеточкой, купленной, как только завелось тридцать копеек серебром. Любимым удовольствием его было попросить маленького товарища выбросить на улицу книжку или тетрадь в то время, когда барышни противоположного дома глазели у своих окон; он весь тогда как-то подбирался, подтягивался: выступая петушком по улице и самодовольно покручивая напомаженной головкой, он переходил улицу, ловко нагибался, подымал брошенную книгу и, делая вид, как будто не замечает барышень, возвращался тем же порядком в классную комнату. Какая мысль воодушевляла его при этом — неизвестно; надо полагать, уже тогда беспокоило его желание возбуждать внимание прекрасного пола.

Весьма натурально, что с возрастом и беспокойство это шло возрастая; в восемнадцать лет он был зачислен тогда в какую-то контору, откуда скоро вышел по негодности: обстоятельство, после которого дядя совсем почти отступился от племянника; время проходило в наблюдениях над окнами, где сидели дамы, и в прогулках мимо этих окон. В Испании, может статься, что-нибудь и вышло бы из этого, но в холодном Петербурге похождения юноши остались без последствий. Эта эпоха его молодости может назваться вообще — эпохою неудач. Есть дни, в которые ничего не удается, есть также и люди, которым ничего не удается. Невозможно перечесть всех неудач нашего героя: лелеял ли он, например, мысль приобрести модные панталоны с большими клетками — точь-в-точь какие видел на знаменитом льве, — выходило всегда, что как только мысль его осуществлялась, мода на такие панталоны уступала место другим панталонам, а именно — с полосками или зубчиками. Та же самая история происходила с жилетами, штрипками, штиблетами, воротничками рубашки и проч. и проч.: он всегда опаздывал. А между тем если б кто знал, скольких пожертвований стоило ему приобретение этих предметов!

Раз целые три месяца отказывался он от обеда, довольствуясь в три часа одною французскою булкой или пеклеванным хлебом, когда чересчур уже надоедала булка; немногие, надеюсь, в состоянии обнаружить такую твердость характера, особенно если дело пойдет на составление капитала, необходимого для покупки брелоков к часовой цепочке. Но дело сделано, брелоки куплены; настал день, когда прицепил он их к часовой цепочке, замирая от внутреннего самодовольствия, и вышел на Невский. Но каково же было изумление его, когда в это утро не увидел он брелоков ни на одном истинно франтовском жилете! Он решился даже расспросить об этом обстоятельстве. Увы! Ему сообщили, что брелоков никто уже не носит, кроме парикмахеров!

В другой раз с ним произошло еще лучше. (Он пренебрегал тогда заглядыванием в окна глухих переулков своего квартала; гулял по Невскому и знал наизусть фамилии всех почти знаменитых щеголей.) Узнал он как-то, что в одном аристократическом отеле устроился базар в пользу неимущих вдов и сирот. На этом базаре каждое утро сходился весь цвет изящной молодежи; самые хорошенькие женщины лучшего круга, стоя за прилавками, продавали лимонад, мороженое, вафли и проч.; носились слухи, что все эти дешевые предметы продавались неслыханно дорого. Известие это, конечно, не устрашило пылкого юношу: ему так давно хотелось побывать в аристократическом доме, потолкаться между знаменитыми денди и особенно хотелось посмотреть вблизи на первых красавиц города. Как нарочно, в ту пору дядя дал денег; капитал состоял из двадцати пяти целковых: не много, конечно, но что значило бросить пять рублей для такого удовольствия! «Э, была не была!» — подумал он и, одевшись как можно изящнее, отправился. Не станем описывать его впечатлений, скажем только, что он затрепетал от восхищения с головы до ног, когда очутился почти лицом к лицу с одною из самых хорошеньких графинь и услышал ее мелодический голос, приглашавший купить пирожок. Он тотчас же подошел к прилавку и, грациозно изогнув корпус, взял пирожок. Говорят, в эту минуту им овладело такое волнение, что он решительно не знал, что делать с своим приобретением: съесть его казалось ему крайне неучтивым; спрятать в карман, как бы на память, он не решился; наконец он поднес его ко рту и, взглянув не без особенного выражения на прелестную продавщицу, медленно стал его есть. В голове его мелькнула между тем игривая мысль взять еще пирожок; за вторым последовал третий, за третьим четвертый и, наконец, дошло до пятого. Ему хотелось уже теперь во что бы то ни стало возбудить внимание графини, и точно, графиня обратилась к нему, улыбнулась и сказала, что он должен ей двадцать пять целковых. Таким-то образом лишился он в одно утро всего капитала и, обеспечив на целый месяц убогую вдову, принужден был бесконечное время питаться одними булками. Эти несчастные пирожки были, можно сказать, первым основным камнем его долгов в мелочную лавочку.

Но долг в мелочную лавочку ничего еще не значил сравнительно с долгом портному Шамбахеру. «Шамбахер, портной из Лондона» — гласила вывеска, вызывавшая всегда добродушную улыбку на лицах родственников портного, знавших, что Карл Шамбахер уроженец из Митавы. Этот долг пуще всего сокрушал молодого человека: мало того, что Шамбахер отказался напрямик шить платье до уплаты долга, но немилосердно даже преследовал своего должника. Герой наш еще не вполне усвоил себе дар смягчать кредиторов, не отдавая им денег; он не имел ни надлежащего дара слова, ни сноровки. Шамбахер прямехонько врывался в его комнату и подымал страшную тревогу, так что хозяйка и жильцы ее выбегали в коридор с испуганными лицами.

Мы не ошибемся, если скажем, что такие же точно отношения существовали между интересным юношей и сапожником Шамбахером, родным братом лондонского Шамбахера. В цветущие времена нашего героя портной Карл Шамбахер поспешил доставить его практику брату своему, Готлибу Шамбахеру. Но обстоятельства переменились, и теперь оба Шамбахера с остервенением преследовали прежнюю свою практику. Он боялся их пуще огня и потому-то, я полагаю, так редко сидел в своей квартире, предпочитая прогулку по Невскому, где такое множество дверей, ворот и выходов. Тем не менее, однакож, он страшно тяготился своим положением. Вот именно в одну из этих скорбных минут и пришла ему вдохновенная мысль являться в качестве покупателя домов в семейства с невестами. Но мы видели, что это ни к чему не повело.

Разорение, оборванное пальто, скомканная шляпа с рыжими краями, лопнувшие сапоги начинали глядеть ему прямо в глаза; отчаяние стало являться к его изголовью, и нет сомнения, он кончил бы трагически и лишил бы нас удовольствия описывать дальнейшие его похождения, если б не умер скоропостижно дядя. Наследство оказалось незначительным, хотя дядя и управлял домом: найдена была всего тысяча рублей серебром, которую и препроводили к законному наследнику. Можете представить себе восторг молодого человека! Лучше всего было то, что деньги пришли кстати: наступала осень, жители переезжали с дач, и Невский проспект наполнялся гуляющими; у нашего героя не было между тем теплого пальто, да и вообще, если правду сказать, остального платья, соответственного сезону.

«Но как! Неужели снова обратиться к Шамбахеру из Лондона? — думал он. — Шамбахер делал мне всевозможные дерзости, отравлял, можно сказать, каждый час, что я говорю! — каждую секунду моего существования, — и за все это я снова дам ему свою практику… нет! Ни за что в свете! Он, чего доброго, захочет еще отмстить мне. Я отдам ему те триста рублей, которые должен, он возьмет, да и откажется на меня работать… Нет, не бывать этому! — воскликнул он с ожесточением. — Пускай же знает он, что я не позволю себе безнаказанно говорить дерзости; закажу платье Альфреду Коко, портному из Парижа, вот и все тут! Все решительно говорят, что Альфред Коко шьет еще лучше Шамбахера… Кончено!»

Тут разгоряченному его воображению представилась фигура другого Шамбахера — Готлиба, сапожника — и негодование овладело им окончательно; он решился разом покончить дело и прекратить всякие сношения с этими грубыми братьями. Затем, не медля ни минуты, отправился он к Альфреду Коко.

Коко взял очень дорого, но, надо правду сказать, одел его по последней моде, или в последнем стиле, как принято говорить: панталоны — fantaisie; {Фантази (ред.).} жилет — idem; {То же самое (ред.).} пальто-сак — à la midschman anglais; {А ла английский мичман (ред.).} все это сидело превосходно; на каждой пуговице было даже выбито: Alfred Coco, successeur de ci-devant Dindonet. {Альфред Коко, преемник Дендоне (ред.).} Затем, по рекомендации того же Коко, молодой человек отправился к французскому сапожнику и накупил обуви. Затем явилась необходимость зайти в магазин «Au petit maître», {«Для франта» (название магазина) (ред.).} куда привезен был большой ассортимент галстуков. Француз, к которому обратился он, взглянул сначала на лицо его, потом на жилет, дал заметить, что галстук должен быть непременно среднего цвета между цветом лица и жилета, и, сказав: «Je sais ce qu’il vous faut», {Я знаю, что вам надо (ред.).} выложил перед ним ассортимент с такою поспешностью, как будто показывал фокус. Выбраны два галстука — один à la Colin, {А ла Колен (ред.).} другой à la Montpensier; {А ла Монпансье (ред.).} француз предлагал еще третий: à la Jean-Jacques, {А ла Жан-Жак (ред.).} но молодой человек был настолько благоразумен, что отказался. Рядом с магазином «Au petit maître» находилась стеклянная дверь с золотою надписью: «Almenor—coiffeur»; {Альменор — парикмахер (ред.).} тут молодой человек вспомнил, что, примеряя час тому назад платье, должен был встрепать себе волосы, и пошел к куаферу.

— Un petit coup de ciseaux, un petit coup de fer, — rien que pour rafraîchir les pointes… M-r, a-t-il lu les Mystères de Paris?.. Un soupèon de pommade, une idêe de bandoline, {Легкое прикосновение ножницами, легкое прикосновение щипцами, — только чтобы освежить кончики… Сударь читал «Парижские тайны»?.. Намек на помаду, тень завивки (ред.).} — и наш молодой человек вышел из рук de l’artiste en cheveux {Художника прически (ред.).} в прическе à la petite polka! {Под полечку (ред.).}

При выходе из парикмахерской глаза его случайно упали на окна с изображением красками на стекле перчаток всех возможных цветов. Он вошел и вскоре явился на Невском в таком блеске, в каком никогда еще не являлся. Завернув в Пассаж и оглянув себя в зеркале, он пришел в такой восторг, что решился тотчас же снять с себя дагерротип, и, точно, уже совсем было отправился, но, сделав двадцать шагов, пожалел расстаться с Невским проспектом и отложил свое намерение до другого раза.

Так блистал он несколько дней сряду, и эти дни, можно сказать с уверенностью, были лучшими днями его жизни. Но нет такого ясного неба, которое не омрачилось бы тучами. Туча на ясном небе нашего героя предстала в образе Карла Шамбахера. Встретив прежнюю свою практику в совершенно новом костюме и основательно заключив из этого, что практика получила деньги, но заблагорассудила обратиться к новому портному, прежде чем расплатиться с прежним, — Шамбахер пришел в такую ярость, что чуть было не погиб от паралича. Но этим еще не кончилось; в тот же день герой наш встретился с сапожником Шамбахером, который, как только взглянул на новые сапоги должника, поднял кулаки и закричал: «Donner Wetter!» {Гром и молния (ред.).} таким громовым голосом, что наш молодой человек кинулся стремглав в соседние ворота, пробежал без оглядки двор, вышел в задние ворота и бежал до тех пор, пока не уткнулся в какой-то забор.

С этого дня братья Шамбахеры начали преследовать его с особенным, каким-то злобным, неукротимым остервенением. Наш герой готов был отдать им долг; он под конец пламенно даже желал этого, и денег оставалось у него ровно настолько, чтобы удовлетворить Шамбахеров, но дело в том, что тут явилось одно обстоятельство, которое решительно стало поперек его желаний: блестящее положение нашего героя было временно, он сам это чувствовал, и потому, нисколько не увлекаясь улыбкою фортуны, благоразумно продолжал читать объявления о продающихся домах и посещал семейства с невестами.

Весьма недавно познакомился он с одним почтенным и, повидимому, богатым булочником Беккером. Беккер продавал дом с целью купить другой, соседний дом, огромнейшего размера. У Беккера была дочь, единственная дочь, и как человек, наживший большое состояние в России, он из чувства благодарности, вероятно, хотел выдать ее замуж непременно за русского. Наш герой явился, познакомился и — сказать ли? — кажется, даже понравился. — Мы говорим: «кажется», потому что ничего еще не обнаруживалось решительно, кроме того разве, что госпожа Беккер сказала после первого визита его: «Очень учтивый молодой человек»; отец сказал: «Ja wohl» {Да, конечно (ред.).}, а дочка примолвила: «Ganz comme il faut!» {Вполне хорошего тона (совершенно комильфо) (ред.).} Но наш герой был уже опытнее; беседуя с дамами, он не пропускал случая занимать отца разговорами о покупке дома. Та же самая житейская опытность воспрещала ему платить до поры до времени Шамбахерам.

«Ну, а как явится вдруг покупатель дома, и Беккер спросит у меня задаток?.. — думал он. — Нет, пускай уж лучше подождут Шамбахеры; они всё получат в свое время, всё, даже проценты… но теперь… теперь главное дело понравиться девице, отцу, матери и — покончить скорее с Беккерами!..»

При таких мыслях и в таком положении застали мы нашего героя гуляющим по Невскому в начале этого правдивого рассказа.