Дмитрий Григорович — Свистулькин

III. Встреча за встречей

Что, если б вдруг сделалось известным, что такого-то числа все портные, существующие в Петербурге, будут прогуливаться от двух часов пополудни до пяти включительно по Невскому проспекту?.. Как вы думаете, произвело бы такое известие впечатление на Невском проспекте или не произвело бы никакого впечатления? Что до меня касается, я имею основание думать, что было бы произведено некоторое впечатление. Можно по крайней мере держать сто против одного, что в означенное утро вас крайне бы озадачило отсутствие многих весьма милых молодых людей, которых привыкли вы встречать здесь каждый день; говоря откровенно, я сомневаюсь даже в появлении большей части этих молодых милых людей. Но так как прогулка портных принадлежит к разряду самых фантастических, несбыточных предположений, то на Невском проспекте не было заметно никакого изменения.

В три часа не было такой плитки тротуара, по которой не ступала бы вкусная, как пирожное, прюнелевая ботинка или узкий лакированный сапог; попадалась, конечно, и неуклюжая обувь, но мы питаем к последней глубочайшее равнодушие и — прошу заметить — никогда о ней не упоминаем. Джентльмены, львы и денди попадались на каждом шагу, как простые смертные. Они выступали с тою уверенностью, с тем непринуждением, как будто прогуливались по собственным владениям; лица их выражали беспечность и вместе с тем дышали как бы сознанием, что это было лучшее место и лучший час для прогулки. С последним легко согласиться, действительно это был лучший час: в это время портные, — не говоря уже о других мастеровых, которым могут быть должны денди, — утомленные беготнёю по долгам, или предаются отдыху, или всё еще бегают, отыскивая должников своих; а так как, по множеству визитов такого рода, они по большей части ездят на извозчиках — иначе им бы никак не угоняться, то и я нахожу с своей стороны, что это самый лучший час для прогулки.

Несмотря на страшно холодный ветер, дувший прямо с моря, хорошеньких женщин было, по обыкновению, очень много, и все они старались казаться веселыми. Замечательно однакож, что истинно веселые лица принадлежали одной только половине публики, именно той, которая шла от Полицейского моста к Аничкину, то есть спиною к ветру; лица другой половины, шедшей от Аничкина моста к Полицейскому, принимали только веселый вид, но, в сущности, были синеваты, нахмурены и напоминали выражение на лицах актеров, которые играют веселую роль, между тем как утром схоронили ближайшего родственника. Но это продолжалось недолго; едва лишь достигали они Полицейского моста и снова поворачивались к Аничкину — лица их оживлялись неподдельною веселостью, на губах появлялось даже что-то насмешливое, саркастическое при встрече с лицами, шедшими навстречу и за минуту перед тем казавшимися столь торжествующими. Эта маленькая игра физиономий, которая спокон веку существует на Невском проспекте и которую можно бы назвать игрою в маленькое мстительное пересмеиванье, составляет одну из самых разнообразных сторон этой бесспорно прекрасной прогулки.

Около этого времени, то есть в три часа, на Аничкином мосту показался и наш молодой человек. Но пора, однакож, сказать настоящее его имя: его звали Иваном Александровичем; что ж касается до фамилии — я, право, робею… фамилия его: Свистулькин!.. Тут, без сомнения, многие особы пожмут плечами, отвернутся и скажут: «фи!»… Но скажите пожалуйста, отчего не стали бы вы отворачиваться и не сказали бы «фи!», если бы вам пришлось встретить в рассказе брюссельского издания имя m-r Siffleur или m-r Siflottin! Отчего это? Держу какое угодно пари, что фамилия m-r Siflottin показалась бы вам очень забавною — право, так!

Странное дело: какой-нибудь Федор Сапог приводит в содроганье, a m-r Soulier возбуждает приятную улыбку: чем же сапог хуже башмака? Вы отворачиваете взор от Горшкова или Корешкова, и готовы подать руку и танцовать мазурку с m-r Potier или m-r Racine, даже если б они не были потомками знаменитых людей, а попросту назывались m-r Potier или m-r Racine? Разве m-r Gorneille не тот же Галочкин? m-r Poiret не тот же Горохин или Грушкин? Потеев не тот же Sue?.. {Фамилии, происходящие от французских слов: siffler — свистеть, soulier — башмак, racine — корень, corneille — ворона, poire — груша, suer — потеть (ред.).} и т. д. Решительно не понимаю такого предубеждения и не знаю, право, до чего оно может дойти; впрочем, если хотите, оно уже и дошло вот до чего: я знал одну даму, которая говорила очень свободно: «Pierre, ne salissez pas votre pantalon», и скорее умерла бы, чем сказала: «Pierre, не марай своих панталон». Я положительно даже знаю, что она во всю свою жизнь ни разу не произнесла этого неблагозвучного слова. Но так как, несмотря на всевозможные рассуждения, большинство будет стоять всегда скорее за слово pantalon, чем за слово панталоны, то оставим это и обратимся лучше к нашему делу.

Иван Александрович был так же изящен, как вчера и третьего дня. К сожалению, несмотря на изящество, несмотря даже на то, что лицо его сохраняло постоянную улыбку, хотя и было обращено к ветру, Ивана Александровича менее чем когда-нибудь можно было принять за джентльмена. Не туалет был тому причиной: благодаря Альфреду Коко туалет сидел безукоризненно; не лицо Ивана Александровича изменяло ему, — нет: его выдавала походка! Он выступал с какою-то принужденною торопливостью и поминутно оглядывался назад, как будто боялся чьего-то преследования. Походка составляет такой важный предмет в общественной жизни, что требует глубокого изучения. Выражение походки давным-давно определено на Невском, где наблюдательность развита больше, чем думают; так, например, если вы шагаете так же быстро, как Свистулькин, но вместо того, чтобы оборачиваться назад, бросаете рассеянные взгляды направо и налево, скажут, что вы ни о чем не думаете; вы можете, впрочем, прослыть тогда за очень милого молодого человека; вы размышляете о настоящем вашем положении, когда устремляете взор вперед; о прошедшем — когда смотрите вниз, о будущем — когда смотрите вверх; медленные, ровные и как бы вымеренные шаги обозначают солидность и некоторую независимость состояния; перекачиванье с ноги на ногу — нерешительность и запутанные обстоятельства; походка с припрыжкою выражает глупое самодовольство и ветреность и т. д. Но боже упаси, если вы, подобно Свистулькину, будете оглядываться поминутно назад: всякий тотчас же заключит, что вас преследует кредитор.

Иван Александрович выдавал себя еще тем, что слишком уж часто улыбался и старался показать вид, что ему вовсе не холодно: всем, между тем, в глаза бросались его синие щеки, красный нос и слезы на ресницах; он чересчур также распахивал пальто и выставлял напоказ жилет; но последнюю проделку я прощаю ему от всей души: он только что велел прикрепить к жилету круглые пуговки из крашеной кости, весьма искусно, впрочем, подделанные под цветной камень, и так как пуговицы стоили три целковых, то, весьма натурально, ему хотелось показать их всему свету.

Подвигаясь так скоро, он, без сомнения, достигнул бы в четверть часа до Адмиралтейства, если б не задержало его одно обстоятельство; обстоятельство было благоприятное, одно из тех, на которые мы сами очень охотно наталкиваемся. Против сквера Александрийского театра он встретился с девицею Беккер и ее маменькой.

Хотя Иван Александрович не шутя начинал чувствовать влечение к своей невесте даже мимо ее приданого, — он называл ее своею невестой, потому что на другой день после этой встречи решился объясниться серьезно и просить ее руки, — но в настоящем случае, надо отдать ему справедливость, поступил истинным джентльменом: он не дал воли своим чувствам, не бросился ей навстречу, но приостановился и быстрым взглядом окинул туалет обеих дам. Нельзя же было господину в новом пальто, новой шляпе, галстуке à la Montpensier и новых сапогах рискнуть итти рядом с дурно одетыми дамами! В подобных случаях, будь эти дамы родные тетки или сестры, Ивану Александровичу надо быть всегда готовым броситься в первый магазин или юркнуть под соседние ворота. Иван Александрович, конечно, сделал бы то же самое, но это оказалось лишним: дамы были одеты очень удовлетворительно; госпожа Беккер, мать, обращала даже на себя внимание. Улыбка мгновенно заиграла на губах Ивана Александровича; он покрутил головкой, провел языком по губам и пошел навстречу, сохраняя на лице выражение приятного удивления.

Госпожа Беккер, точно, заслуживала внимания. Она принадлежала к разряду так называемых «маменек», то есть была женщина коротенькая, но значительно распространившаяся в ширину; она пыхтела, как самовар, под своим бархатным фиолетовым бурнусом, обшитым бахромою и стеклярусом в виде гранат; шляпка ее из розового крепа украшалась изнутри пышными махровыми розанами, снаружи виноградными листьями с их завитками и такою роскошною виноградною кистью, что, будь она только не поддельная, а настоящая, из нее легко вышла бы бутылка доброго вина. Но цвет шляпки значительно бледнел перед пурпуровым, жирным лицом Вильгельмины Беккер; туалет ее довершался голубым платьем с воланами и талией, тем самым платьем, в котором явилась она прошлую зиму последний раз на вечере шустер-клуба; {Клуб сапожников (ред.).} потому, что, хотя Вильгельмина Карловна и доживала свою пятидесятую весну, — что составляло, в сущности, уже изрядное начало зимы, — она охотно посещала общественные увеселения, больше, впрочем, для дочки, для Лотхен, как она говорила.

Дочка была одета несравненно проще: темный бурнус, обшитый тесьмою, темное шелковое платье, белая шляпка — вот и все. Наружность ее опровергала совершенно понятие, которое составилось почему-то о дочерях булочников. Щеки ее, конечно, представили бы привлекательную смесь крови с молоком и отличались бы округлостью, свойственною вообще булочницам, если б она находилась в положении этих обыкновенных смертных; но отец ее разбогател и не имел никакой надобности держать Лотхен в пекарне, заставлять ее обсыпать сахаром плюшки или месить выборгские крендели, которые, скажем мимоходом, называются выборгскими потому лишь, что пекутся в Петербурге. С десяти лет она воспитывалась в школе, откуда вышла только год назад; она с успехом рисовала греческую профиль, свободно могла прочесть «La laitière de Montfermeil» {Молочница из Монфермейля (ред.).} и разыгрывала какую угодно музыкальную пьесу à livre ouvert; {С листа (ред.).} с наклонностью к музыке, свойственною всем немцам, она судила даже о музыке и восклицала не хуже других барышень: «Oh, Chopin! Oh, Rossini!», {О, Шопен! О, Россини! (ред.).} когда речь заходила об этих композиторах. Все это, как можете себе представить, приводило в восторг отца ее; одно не нравилось Андрею Андреевичу: Лотхен, с приобретением драгоценных талантов, утратила свой прежний цвет лица, свою свежесть! Лицо ее было бледно-тусклого цвета с зеленоватым отливом. Это не мешало, однакож, личику Лотхен быть очень миловидным: оно сделалось еще миловиднее, когда встретилось с лицом Ивана Александровича: улыбка тотчас же заиграла на бледных губах Лотхен.

— Ах! Иван Александрович! Mutterchen, {Мамочка! (ред.).} Иван Александрович! — воскликнула она, кивая головою Свистулькину, который приподнял шляпу и шаркнул, но, получив сзади толчок, торопливо посторонился, бросив гордый взгляд на неучтивого господина.

Он закинул руки за спину и пошел рядом с дамами.

— Ваше здоровье, Вильгельмина Карловна? — спросил он, выдвигая на ходу правый носок и наклоняя вперед голову.

— Мое очень хорошо, слава богу, благодарю вас… — приветливо отвечала госпожа Беккер с сильным немецким выговором.

«Ничего,— мысленно рассудил наш герой,— подумают, еще баронесса какая-нибудь…»

— Здоровье Андрея Андреича? — примолвил он громко.

— Не совсем хорошо… голова болит! — простодушно отвечала Вильгельмина Карловна. — Сегодня большой обед в Морской и ужин в Гороховой, заказано сто хлебов и печенье к чаю… так он…

— Ах, маменька! — с упреком шепнула Лотхен, толкая ее локтем.

Иван Александрович сделал вид, как будто идет сам по себе, но это продолжалось секунду.

— Ну, что ж такое?.. Was noch?.. {Что еще? (ред.).} — простодушно спросила мать.

— О вашем здоровье я не спрашиваю, Шарлотта Андреевна, — поспешил замять Свистулькин, — это было бы совершенно лишнее… но.. — прибавил он, понижая голос, — вы, как и всегда… цветущи…

— Совсем напротив… я…

— Отчего же напротив?.. Поверьте мне… впрочем, я уж вам передал мои мысли… вы… Ах! — неожиданно заключил Иван Александрович, раскланиваясь с первой дамой, проехавшей в карете.

— Кому вы поклонились? — спросила Лотхен.

— А это… это графиня… Су… Суздальцева…

— Скажите, Иван Александрович, отчего вы у нас вчера не были? — проговорила мать. — Мы вас ждали, думали, придете кофе пить.

— Невозможно было, никак невозможно! — подхватил Свистулькин. — Вы знаете, Вильгельмина Карловна, если б это от меня зависело хоть на волос, я, конечно, рад бы всей душою… но вчера, как назло, был вечер…

Тут Иван Александрович снова поклонился проехавшей карете.

— Кто такая? — спросила Лотхен.

— Княгиня Бабуева, — решительно произнес Иван Александрович, — да, так я говорил вам, что был на бале… Ах, если б вы только знали, mesdames, что это за скука! Страшно даже подумать!.. Но что прикажете делать!.. Сами знаете, когда принадлежишь к обществу, невольно подчиняешься его условиям; хочешь не хочешь, должен подчиняться… Нельзя, никак нельзя! А право, Вильгельмина Карловна, право, рад бы душою бросить все это и жить спокойно и тихо… надоело все это: пустота, страшная пустота!.. И для души решительно ничего…

— Полноте, полноте, вы совсем не то думаете… — сказала Лотхен, — вы всегда с таким удовольствием рассказываете о балах и вечерах этого общества…

— Я?.. Ха-ха-ха! Хорошо же вы меня знаете после этого! — с горечью возразил Иван Александрович; тут он снова понизил голос и даже наклонился к девушке. — Верьте мне или нет, Шарлотта Андреевна, но вот вам признание тоскующей души моей: все это великолепие света, все эти раззолоченные салоны — все это отдал бы я — и как еще охотно отдал бы! — за скромный уголок и доброго, любящего друга… В этом вся цель моей жизни! — добавил он с грустной улыбкой, направленной к Гостиному двору.

Легкая краска заиграла на щеках Лотхен, и она украдкою взглянула на мать; но та гордо выступала с своей виноградной лозой на голове и ни о чем, казалось, не думала.

— Когда же вы к нам придете?.. — робко спросила Лотхен, вероятно с тем, чтобы переменить разговор.

— Завтра, непременно завтра… — возразил Иван Александрович.— О! Завтра великий день, завтра все должно решиться…

— Зачем же так скоро?.. — пролепетала Лотхен.

— Скоро?.. Вы находите, что это скоро?.. — заметил герой наш тоном упрека.

— Да… — подхватила, краснея, Лотхен, голос ее слегка даже дрогнул. — Вы купите завтра наш дом, и тогда уж не будете с нами знакомы… забудете нас…

— О, вы всё говорите о доме! Боже, боже! — шепнул с жаром Иван Александрович. — Что мне дом! Дом — вздор и ничтожество!.. Я говорю о такой вещи, которая гораздо… в миллион… что я говорю! — в тысячи, тысячи миллионов раз выше всякого дома… Может ли дом что-нибудь для меня значить! — подхватил он с большею еще горячностью, — то, о чем я говорю вам, решит судьбу всей моей жизни, — тут все… все… слышите ли: все! — заключил он, бросив выразительный взгляд на девушку, которая снова покраснела и потупила глаза.

Иван Александрович вздохнул, грустным взглядом обвел вокруг себя, снова вздохнул и наконец, обратившись к матери, сказал с принужденною веселостью:

— Славная нынче погода, Вильгельмина Карловна, и много гуляющих!..

— Да, очень много, — отвечала та с невозмутимым своим добродушием, — да, очень много, и так все хорошо выглядят… ganz elegant… prächtig-schön!.. {Совершенно элегантно… прекрасно, великолепно (ред.).}

Ведя такой приятный разговор, все трое дошли до Аничкина моста. Тут Иван Александрович, жадно искавший случая делать таинственные намеки Лотхен, готовился уже предложить дамам сделать новый конец по Невскому, как вдруг глаза его, смотревшие прямо и весело, запрыгали во все стороны и, казалось, посоловели заодно с лицом.

Точно, было отчего; еще одна минута, еще десять шагов — и он бы погиб, погиб навсегда вместе с своими надеждами. Дело в том, что в толпе, шедшей навстречу, неожиданно выставилась во всем рельефе своем толстая фигура Карла Карловича Шамбахера. К счастию еще, Шамбахер смотрел в другую сторону и не заметил Ивана Александровича. Герой наш судорожно схватил руку Лотхен и, не дав ей опомниться, исчез в толпе. Лотхен была до того взволнована пожатием, — это было первое пожатие, — что не бросила даже взгляда в ту сторону, куда он скрылся.

— А вот и брудер Карл! — неожиданно воскликнула Вильгельмина Карловна. Восклицание это привело в себя Лотхен; она подняла глаза и увидела перед собою дядю, портного Шамбахера, родного брата матери.

— Вот и я, киндерхен1 Was macht ihr da?.. {Вот и я, детки! Что вы тут делаете? (ред.).} Ге, ге! — весело произнес Шамбахер, человек лет под пятьдесят, имевший одну из тех наружностей, которая, так сказать, предвещала апоплексический удар, на что, заметим мимоходом, рассчитывали многие, в том числе, разумеется, и Свистулькин; на нем было гороховое пальто, худо скрывавшее его кривые ноги — недостаток, отличающий всех портных, которые, подобно Шамбахеру, провели тридцать лет, сидя на турецкий манер с иглою и ножницами.

— Прекрасная погода, — вымолвила по-немецки Вильгельмина Карловна, — вышли прогуляться… вот наш кавалер… но где же он? — присовокупила она, озираясь во все стороны.

— Его встретил какой-то знакомый… — пролепетала Лотхен, все еще находившаяся под влиянием пожатия руки.

— Какой же это кавалер? — спросил Шамбахер. — Уж не тот ли, о ком вы намедни говорили? — прибавил он, прищуривая правый глаз на племянницу.

— Да, да, тот самый, — подхватила мать, — жаль, Карл, что он ушел, мы бы тебя познакомили… очень милый молодой человек… ganz comme il faut!..

— Да, брат Андрей говорил мне… что ж: pojaluy; надо сперва спросить у Лотхен, может, она не хочет… ге! — довершил портной из Лондона, лукаво подмигивая племяннице.

Лотхен потупила глаза и улыбнулась, а дядя разразился веселым, добродушным хохотом; Шамбахер — дядя и Шамбахер — портной из Лондона, особенно когда ему не платили долга, — были два существа, далеко не похожие друг на друга: первый Шамбахер, по всей справедливости, заслуживал название шутника, весельчака и доброго малого; во втором случае Шамбахер являлся строгим, неумолимым и вполне заслуживал название зверя или verfluchter Kerl! {Окаянный парень, негодяй (ред.).}

— Ну, что ж мы стоим, как какие-нибудь вешалки?.. Wollen wir noch ein Tour aufs Nefsky!.. {Сделаем еще один тур по Невскому (ред.).} заключил весельчак Шамбахер и, став между сестрою и племянницей, пошел по направлению к Адмиралтейству.