Дмитрий Григорович — Свистулькин

VI. Бенефисный спектакль

Иван Александрович не был злопамятен; в десяти шагах от кафе-ресторана злополучного Фурно вы не нашли бы на лице его признака неудовольствия, он как будто забыл о происшедшей неприятности. Улыбка, появившаяся на губах его при виде двух дам, не покидала лица; на Невском проспекте в чертах Ивана Александровича появилось даже что-то восторженное; чем далее подвигался он вперед, тем менее можно было догадаться, чтобы, за три минуты, душа этого юноши подвержена была сильному потрясению. Прошу еще заметить, во всем этом не было тени принуждения, и, наконец, не для кого было подавлять настоящие свои чувствования: на Невском встречались лишь редкие пешеходы, да и тех едва можно было рассмотреть в густом сером тумане; наступавшие сумерки сырого осеннего вечера усиливали мрак; фонари только что зажигались.

Мгновенно вспыхнувший рожок газа за зеркальным окном, увешанным галстуками, невольно привел Свистулькину на мысль трех приятелей с ленточками на шее; за этим воспоминанием последовало бы, без сомнения, другое, менее приятное, если б он не поспешил войти в магазин; его вовлекло также отчасти и любопытство; хотелось осведомиться, много ли покупают галстуков в виде ленточек, в большом ли они ходу и как их называют. Название à la papillon, {Бабочкой (ред.).} сообщенное французом, не удовлетворило любопытства Ивана Александровича; он захотел испробовать на своей собственной шее действие ленточки и, пылкий, нетерпеливый во всех случаях жизни, приказал завернуть пару; расположение его духа сделалось вдруг как словно еще лучше, и встреться он при выходе из магазина с Слапачинским, я уверен, он дружески протянул бы ему руку.

Скучно, однакож, на Невском в начале сумерек; куда деваться? В кафе Пассажа итти нет охоты, да и незачем! С тех пор как Иван Александрович познакомился с Беккерами, объявления о продающихся домах находят в нем равнодушного читателя. Что же делать?.. Куда деваться?.. Этакая скука!.. Размышляя таким образом, Свистулькин машинально перешел на другую сторону тротуара, против здания Публичной библиотеки, и так же машинально последовал за пешеходами, направлявшимися к Александрийскому театру.

Окна театра и арки, его окружающие, блистали огнями; подле заметно было некоторое движение: кой-где, в тусклых лучах света, прорезывающих туман и темноту, мелькали пешеходы, иногда даже целые семейства, прикрывающиеся одним зонтиком; по площади, кряхтя и фыркая, тащились извозчичьи клячи; все это, проходя или проезжая мимо лотков с яблоками, мимо извозчичьих дрожек, уже доставивших публику, направлялось к освещенным подъездам театра.

«Странно, как мало сегодня публики… почти ни одной кареты!» — сказал сам себе Иван Александрович.

Отсутствие карет тотчас же объяснилось, как только Свистулькин прочел при свете фонаря объявление о немецком спектакле. Афиша возвещала какой-то Abendunterhaltung {Вечер (ред.).} в пользу какой-то госпожи; затем следовал бесконечный ряд пьес, с названием каждого акта порознь: ein Trauerspiel {Трагедия (ред.).} в пяти актах: две Lustspiel, {Комедии (ред.).} каждая в двух действиях, две Posse { Шутки (ред.).} и две драматические Lecture {Чтения (ред.).} заканчивали Soirêe. {Вечер (ред.).}

Свистулькин знал по-немецки всего несколько слов; он, весьма натурально, ничего почти не понял из афиши, хотя прочел ее до конца.

«Все равно, — подумал он, — зайду в театр, послушаю музыку, погляжу на публику… между немками много хорошеньких… погляжу на актрис… ведь в театр ходят всегда скорее глазеть, чем слушать: все равно, значит, на каком бы языке ни была пьеса… главное дело, вечер пройдет все-таки во сто раз приятнее, чем дома… к Беккерам пойду завтра… О, завтра! Завтра — великий день!..»

И в самом деле, почему ж не доставить себе невинного удовольствия, особенно когда оно ничего не стоит. Ему (так говорил он мне, а я всегда привык ему слепо верить и нет, наконец, причины поступать иначе) — ему все знакомы были в театре, решительно все, начиная с кассира и кончая последним сторожем; не помню хорошенько, кажется, он сказывал мне, что главный смотритель театра приходился ему сродни… именно так! И точно, войдя в сени, он миновал кассу, прямо направился ко входу в кресла и, отдав пальто капельдинеру, спросил только: «Начали?..»

Получив утвердительный ответ и не желая, вероятно из чувства деликатности, беспокоить публику, он поднялся в буфет и начал прогуливаться из угла в угол; так продолжалось до тех пор, пока не наступил антракт и публика не разбрелась по коридорам. Он снова сошел тогда вниз и стал прогуливаться, стараясь держаться как можно ближе ко входу в кресла. Публика входила и выходила, но Свистулькин мало обращал на нее внимания: во-первых, она состояла больше из мужчин; во-вторых, он не знал ни одного немца в Петербурге, кроме Беккеров и Шамбахеров.

Наконец раздалась увертюра; со всех сторон послышалось: man fängt anl — начинают! Коридорная публика ринулась к дверям кресел и повлекла за собою Свистулькина с такою быстротой, что не успел он опомниться, как сидел уже в покойных креслах и чуть ли, кажется, не в третьем ряду. Приведя в порядок галстучный бант и тряхнув головою, Иван Александрович повернулся спиною к сцене и, грациозно выгнув спину на спинке кресел, окинул взором дам, сидевших в ложах.

— Позвольте, — сказал ему в ту же минуту по-немецки какой-то господин, — вы заняли мое место…

— Ах, виноват, сто раз виноват! — проговорил Свистулькин с утонченною деликатностью, поспешно пересел на соседнее кресло и принялся глядеть на бельэтаж.

— Милостивый государь, вы сели на мое место, — сказал ему другой господин, показывая билет.

— Ах, виноват, виноват, сто раз виноват… — вымолвил Иван Александрович и, наступив второпях на три, четыре соседние ноги, расположился далее.

Но едва успел он бросить взгляд на ложи, как снова услышал:

— Позвольте, это мое место.

Встретилась уже надобность перейти в другой ряд, потому что подле не оказывалось свободных мест.

Неизвестно, сколько мест переменил он таким образом во все продолжение увертюры и даже в начале Trauerspiel, известно только, что во время этих кочеваний нашего героя какой-то высокий господин, сидевший с самого начала спектакля у входа, не спускал с него глаз; куда бы ни двинулся Иван Александрович, куда бы ни сел — пронзительные глаза незнакомца бегали за ним, как кошка за мышью. Наконец, как только опустился занавес после действия Trauerspiel, высокий господин привстал с места, приблизился к Ивану Александровичу и расположился подле.

— Удивительно, как мало сегодня публики, — сказал незнакомец после минутного молчания.

— Да… жаль, очень мало! — поспешил заметить Иван Александрович с тою любезностью, какую обнаруживаем мы, когда видим, что заискивают нашего знакомства. — Впрочем, это потому, — присовокупил он, — что сегодня немецкий спектакль; у немцев всегда мало публики, особенно в бенефисы… ведь двойная цена! — заключил он с насмешливой улыбкой.

— Вы часто, верно, бываете в театре? — спросил незнакомец.

— Всякий день, — беспечно отвечал Свистулькин, — скучно, знаете… надо же как-нибудь убить время от семи часов до десяти! Вечера начинаются у нас так поздно… Впрочем, здесь, у немцев, я бываю довольно редко… скука!.. — прибавил он, случайно припомнив одно из движений флегматического джентльмена, виденного им в кафе. — Я больше бываю в итальянской опере.

— Шт! Шт!.. — зашипело вокруг, и несколько раскрасневшихся лиц с выражением далеко не ласковым обратились к разговаривающим.

— Это нам… — шепнул незнакомец, углубляясь в кресло.

Свистулькин последовал его примеру, и оба молчали до тех пор, пока не опустилась занавесь.

— Вы говорили, кажется, что предпочитаете немецкому спектаклю итальянскую оперу, — начал незнакомец, — о, разумеется, какое же сравнение!.. Но знаете, не всякому доступно, дорого…

— Смотря по тому, как!.. — отвечал Свистулькин. — Вот мне так и опера ничего не стоит… и если я плачу иногда, так это, собственно, потому, что совестно, наконец, всегда пользоваться…

— У вас, верно, знакомые? — сказал невинным голосом незнакомец, но устремил, однакож, пытливый взгляд на собеседника.

— Да как вам сказать, все знакомы! — смеясь, подхватил Иван Александрович.

— Это очень приятно… очень!.. Вероятно, и здесь также есть знакомые? — продолжал расспрашивать незнакомец.

— Здесь все — и кассир и остальные… а впрочем, больше мне здесь знаком старший смотритель.

На лице незнакомца изобразилось удивление; но это продолжалось секунду, и он снова обратился к соседу.

— Давно вы с ним знакомы? — спросил он, причем лицо его как-то особенно исказилось, как у человека, силящегося удержать смех.

— С детства… мы с ним вместе воспитывались… добрый малый… — поспешил сообщить Иван Александрович.

Тут лицо незнакомца неожиданно расширилось, рот открылся, и удушливый хохот вырвался из его горла. Иван Александрович взглянул на него с удивлением. Смех незнакомца усилился, так что многие лица, оставшиеся в креслах, обратили на него внимание.

— Покорно вас благодарю, — сказал он Свистулъкину, как только прошел неожиданный порыв его веселости.

— За что-с? — спросил Иван Александрович, почувствовавший вдруг, ни с того ни с сего, страшную неловкость.

— Да как же, — сказал незнакомец — тут он наклонился к уху соседа и добавил шопотом: — как же, вы сделали обо мне такой лестный отзыв… ведь старший-то смотритель — я!..

— Как, помилуйте… это не то… совсем не то… — пробормотал Свистулькин с таким замешательством, как будто люстра сорвалась с потолка и упала к его ногам.

— Могу вас уверить, — спокойно возразил смотритель.

— Ах, боже мой… как же это… как же так… — бормотал Иван Александрович, у которого вдруг пересох язык и горло, — я ничего… право, я только так, и, наконец, может быть… вы здесь недавно…

— Как вам сказать, я уже здесь без малого пятнадцать лет смотрителем, — возразил смотритель. — Пойдемте в коридор, вы увидите, что я вас не обманываю, — добавил он, приглашая к дверям Свистулькина, который торопливо за ним последовал, не смея поднять глаз.

Вся эта сцена была замечена несколькими зрителями, не только в креслах, но даже и в ложах; Ивана Александровича обжигали направленные на него взгляды; сквозь туман, застилавший глаза его, он видел улыбки: пробираясь за смотрителем, он услышал даже, как немец, которому наступил он на ногу, смеясь произнес под самым его носом: «Mit Skandal und Trompeten!» {Со скандалом и с музыкой (буквально: с трубами) (ред.).} И точно: едва Иван Александрович достигнул середины залы, грянула увертюра. Еще минута — и нашему герою сделалось бы дурно, но минуты этой было довольно, чтобы очутиться в коридоре.

— Господин смотритель… Я вас умоляю… бога ради!.. — торопливо прошептал Иван Александрович, возводя умоляющие глаза на смотрителя и стараясь схватить его руку, как только они очутились в коридоре и их окружили капельдинеры. — Господин смотритель… пощадите!.. — подхватил Свистулькин, находившийся в полной уверенности, что его тотчас же схватят, повлекут и предадут какому-нибудь постыдному наказанию. — Я ведь это так только… молодость… неопытность… я… я никогда больше не буду… клянусь вам!..

Смотритель засмеялся.

— Ну, теперь прощайте, — сказал он, — а впрочем, вы, может быть, хотите вернуться в кресла? В таком случае советую вам прежде зайти в кассу и взять билет…

Сказав это, смотритель повернулся спиною и пошел своею дорогой.

Иван Александрович, как можете себе представить, недолго оставался на одном месте; полминуты достало ему, чтобы отыскать пальто; еще половина минуты — и он удалялся от наружных сводов, окружающих здание театра. Досада его была на этот раз столько же сильна, сколько продолжительна, и, казалось, даже переходила в бешенство; он шел с сжатыми губами и стиснутыми кулаками. Отойдя на некоторое расстояние от извозчиков и продавцов яблок, он вдруг остановился и нанес себе такой удар в шею, потом в плечо и потом в ногу, что, будь эти удары нанесены чужим кулаком, а не собственным, они бы непременно свалили с ног нашего героя. «Дурак! Дрянь! Лгунишка!.. Поделом тебе!.. Поделом!..» — произнес в то же время Иван Александрович и, оглянувшись назад, принялся снова наделять себя пинками. Самый кроткий человек способен прийти в некоторую степень остервенения, когда в забывчивости мгновенно вспыхнувшего негодования дойдет до того, что начнет драться; и нет сомнения, Свистулькин кончил бы тем, что прижал бы себя в темный угол и разбил бы себя вдребезги, если б не очутился заблаговременно на Невском проспекте. Невский сиял теперь тысячами огней; народа гуляло множество; поневоле надо было укротить внешние порывы гнева; негодование, остановленное таким образом в самом сильном своем пароксизме и не находя выхода, должно было, натурально, устремиться в глубину и без того уже взволнованной души нашего героя.

Не могу сказать утвердительно, что более всего на него подействовало: блистательное ли освещение Невского проспекта, веселые ли толпы гуляющих, или же, наконец, по свойственной ему доброте сердца, стало жаль ему самого себя, — но только гнев его начал постепенно смягчаться, и вместе с тем прояснились и самые мысли.

«Ведь бывают же такие дни, что ничего, решительно ничего не удается! — подумал он с заметным снисхождением. — Одна неприятность за другою! И зачем дернула меня нелегкая пойти в этот театр!.. Добро бы в самом деле было там что-нибудь такое… балет какой-нибудь… а то бенефис какой-то! — Очень нужно… невидаль какая! И за все это столько неудовольствия… Вот день! Я уж и не знаю, что такое… встреча с Шамбахерами… потом этот граф… потом здесь, в театре…»

— Ах, виноват, сударыня! Сто тысяч раз виноват!

Последнее восклицание, сделанное громко, обращалось к даме, которую нечаянно задел он локтем.

— Ничего, не беспокойтесь… — промолвила дама, ускоряя шаг.

— Как!.. Помилуйте… я вас толкнул… — подхватил Свистулькин, грустные мысли которого мгновенно перевернулись вверх дном, как перевертываются билеты лотереи-аллегри при повороте колеса.
Ему пришло даже на ум предложить даме свои услуги; он намекнул что-то о позднем времени и неудобстве прогуливаться в такую пору, но, к сожалению, дама исчезла в первых же воротах, и Свистулькин снова остался один посреди тротуара. Но все равно, мысли его, благодаря этому толчку, прояснились и приняли далеко уже не такой мрачный характер, каким отличались при выходе из театра.

«Впрочем, — рассуждал он, поворачивая с Невского на Владимирскую, — я очень рад, что зашел сегодня к Фурно… право, рад! Этот черноволосый господин сообщил мне очень хорошую новость… я прежде не знал этого… никак даже не подозревал! Завтра же отправлюсь… Он сказал, в три часа… Именно он так и сказал: в это время князь и княгиня Z. не бывают дома… Вечером пойду к Беккерам… Страшный, однакож, этот завтрашний день! Завтра! — Решительный удар… За Лотхен можно ручаться… нынешнее пожатие руки мне много доказало… я не сомневаюсь… в матери я также уверен… что же касается до отца… а впрочем, и отец ничего… И тогда, тогда… все разом переменится! Грустно однакож, как подумаешь обо всем этом… право, грустно!.. Итак, завтра в три часа! — присовокупил он после минутного раздумья. — В три часа непременно буду!» — заключил неожиданно Иван Александрович.

При этом он сильно потер руками и просвистел какую-то трель, и уже потом, во все время как подходил к дому, не переставал напевать и насвистывать разные арии; так что, встреться кто-нибудь с Свистулькиным на лестнице его квартиры, всякий остался бы в полном убеждении, что Свистулькин провел этот вечер с неизъяснимым наслаждением!