Дмитрий Григорович — Свистулькин

VII. Хлопотливое утро

На другой день, несмотря на отвратительную погоду: ветер, туман, изморось, которая серебрила кровли и тротуары и наделяла насморком каждого, кто только покушался высунуть нос на улицу, — несмотря на все это, можно было видеть Ивана Александровича, прогуливающегося взад и вперед по набережной Фонтанки, в двадцати шагах от дома княгини Z. Было около двух часов пополудни. Он явился так рано не из нетерпения или излишней аккуратности: ему хотелось лично присутствовать при отъезде князя и княгини. В основании такого намерения лежало больше обдуманности, чем можно полагать с первого разу: что было бы хорошего, если б Иван Александрович, подкатив ровно в три часа к княжескому дому и войдя в швейцарскую, столкнулся бы на лестнице с хозяевами, которые готовились ехать гулять или, вернее, отдавать визиты? Могло также случиться, что на вопрос Свистулькина: «Дома ли княгиня?» швейцар отвечал бы: «Дома!» Еще легче могло случиться, что Иван Александрович, влетев опрометчиво в швейцарскую, был бы застигнут хозяевами, вернувшимися с прогулки раньше обыкновенного по случаю скверной погоды. Не лучше ли прийти часом раньше и избегнуть всех этих столкновений?

Спора нет, невесело ходить взад и вперед по скользкой мостовой, придерживать каждую секунду шляпу и думать, что при малейшем неосторожном движении ее унесет в Фонтанку. Не всякий также решится провести более часу под изморосью и на холодном ветре без крайне побудительной причины. Но человек человеку рознь; что значило, например, для Ивана Александровича, у которого достало энергии и характера питаться три месяца сухими булками для приобретения брелоков, — что значило, говорю я, для такого человека простоять час на ветре и претерпеть стужу? Последствия одни: насморк — это всем известно; у Ивана Александровича перебывало уже столько насморков, что одним больше, одним меньше — все равно. И наконец, что такое насморк, когда впереди предстоит бал у княгини Z.? Если рассудить хорошенько, окажется, что ни одно удовольствие, как бы оно ни казалось с первого взгляда ничтожным, даровым или дешевым, ни одно удовольствие не обходится без жертвы; жертва кроется в основании каждой радости, каждого увеселения.

Свистулькин прошелся, однакож, уж раз сто мимо дома, а князь и княгиня все еще не выезжали; не было даже признака к выезду; дверь, или, лучше сказать, подъезд отеля, устроенный в виде готического фонаря, был глухо заперт; карета не стояла подле тротуара.

«Уж полно, поедут ли они в такую погоду?..» Иван Александрович пожалел в тысячный раз, что у него не было часов, — как знать, может быть теперь далеко еще до трех часов? Известно, ничто так не затягивает время, как ожидание.

Несмотря на свою твердость и терпение, Свистулькин начал чувствовать нестерпимый холод. Напрасно ходил он ускоренным шагом; напрасно подымал воротник; напрасно просовывал руку между пуговицами пальто и старался прижать ее как можно плотнее к груди — ветер пробирался всюду. Особенно сильно донимало ему горло, украшенное ленточкой à la papillon, с красиво откинутыми воротничками рубашки; он начал уже каяться, что не надел cache-nez, {Кашне (ред.).} славного шерстяного платка, приобретенного в голландском магазине и выбранного по образцу cache-nez графа Слапачинского: те же клетки, тот же цвет, та же материя. Точно, он поступил на этот раз необдуманно. Никто, конечно, не станет спорить против удовольствия гулять с ленточкой на шее; но для этого нужна хорошая погода, нужен Невский проспект, наполненный публикой; теперь же улицы пусты, изредка попадаются синие и зеленые зонтики, из-под которых выглядывают загрязненные сапоги и галоши; очевидно, не стоит подвергать свою шею простуде!

«Нет, так уж и быть, все равно! —подумал Иван Александрович, схватываясь за горло, начинавшее щемить не на шутку. — Ждал целый час, подожду заодно уж; уйдешь, пожалуй, а тут как раз дело и сделается… все равно, уж лучше подождать!..»

Едва заключил он, как из-за угла показалась великолепная карета, запряженная парою серых коней, которыми правил чудовищно толстый кучер с черною крашеной бородой, доходившей чуть не до пояса. «Это карета княгини Z.», — внутренне сказал себе Иван Александрович, отходя немного поодаль и принимая наблюдательную позу. Он не ошибся; карета, сделав круг, подкатила к готическому подъезду и остановилась.

В ту же минуту на подъезде явился швейцар в гороховом сюртуке, таких же штиблетах и темной, обшитой позументом портупее, которая закрывала его широкую грудь; за швейцаром, выступил лакей в богатой ливрее. Отворив дверцы кареты я окшнув ступеньки с поспешностью, лакей и швейцар, торопливо вернувшись к подъезду, подхватили под руки даму в лиловой шляпке и посадили ее в экипаж; таким же порядком подхватили они полного господина в синей бекеше и посадили его подле дамы; после этого лакей вскочил на козлы, и карета помчалась вперед, оставив швейцара, который принялся отдувать щеки и оглядывать улицу с само довольствием человека, добросовестно исполнившего свои обязанности.

Иван Александрович, конечно, не столь был глуп, чтобы дать себя заметить швейцару: он понял очень хорошо, что вид молодого человека, прогуливающегося под изморосью, не только произведет дурное впечатление на швейцара, но легко даже возбудит в нем подозрение, повредит репутации молодого человека. Свистулькину хотелось только лично удостовериться в отъезде князя и княгини, и едва показались они на подъезде, он быстрыми шагами удалился. Достигнув конца набережной, Иван Александрович повернул за угол и, не теряя времени, направился к бирже, где стояли извозчичьи экипажи. Несравненно было бы дешевле нанять пролетку, если уж на то пошло; Иван Александрович взял, однакож, карету: дело в том, что швейцар сильно озадачил нашего героя, и он невольно подумал: «Неловко как-то… к тому же не бог знает какое разоренье! Все лучше: иначе даже как-то смотрят, когда подъедешь в карете…» Минут пять спустя он подкатывал к подъезду и не без волнения, весьма, впрочем, извинительного, вступил во внутренность готического фонаря; неловкость его, очень натурально, должна была увеличиться, когда он увидел себя окруженным тремя дверями и не знал, которая из них была настоящая: толкнулся в переднюю дверь — не поддается, толкнулся направо — тот же результат… Что же это такое?

— Пожалуйте… здесь-с!— произнес позади его басистый голос.

Свистулькин обернулся и увидел швейцара.

— Дома князь? — спросил он с непринужденностью, которой вовсе нельзя было ожидать.

— Только что изволили уехать…

— Какая досада! — произнес Иван Александрович, входя в переднюю, обшитую дубом, и отыскивая глазами зеркало. Ему хотелось скорей удостовериться, не было ли в туалете его какого-нибудь расстройства, которое могло бы неприятно поразить швейцара. — Какая досада, — подхватил он, — я только что приехал из… из Одессы… и очень желал бы видеть…

— Пожалуйте в четыре часа, их сиятельство будет дома, — сказал швейцар.

— Никак нельзя… я тотчас же еду в Петергоф.

— Как прикажете записать? — спросил швейцар.

— Запиши… — проговорил Иван Александрович, у которого дрогнуло сердце, — запиши… Кабинетская улица… дом Мурашкина…

— Мурашкина? — спросил швейцар, развертывая книгу и придвигая чернильницу.

— Да… Мурашкина… — ответил Свистулькин, досадливо тряхнув головою.

— Напиши: Иван Александрович… мм… м… Свис… тулькин…

Последнее слово Иван Александрович пробормотал скороговоркою и бессвязно.

— Граф? — вопросительно промычал швейцар.

— Нет… граф это мой двоюродный брат… напиши просто: Свистулькин… Иван Александрович…

Проговорив это, Свистулькин надел шляпу, — в замешательстве своем он имел неосторожность снять ее, только потом уже догадался он, как поступил неосторожно, — и снова очутился в готическом фонаре.

— Не беспокойся, любезный, я сам… — я всегда сам, — произнес он, опираясь, однакож, очень охотно на руки швейцара, который посадил его в карету.

— Куда прикажете ехать? — спросил извозчик.

— Пошел на Невский! — крикнул Иван Александрович.

«Глупейшая фамилия!.. — подумал он с досадою. — Свистулькин! — даже выговорить не хочется! Хотя бы Свистяков или Свистуляков — что ли!.. Мало ли фамилий… можно, наконец, Свистулинский… Свистокин… Свистулякин! А то Свистулькин… глупо, просто глупо! Как-то даже неблагозвучно, право!.. Нечего сказать, хорош также и дом: Мурашкина — как словно одно к одному… напрасно не переехал я… впрочем, недолго остается жить: еще месяц — и заживу, может быть, в собственном!» — заключил Иван Александрович, мысленно переносясь к Беккерам.

Неудовольствие, отпечатавшееся в чертах его, стало мало-помалу проясняться; лицо его повеселело и приняло даже выражение гордости, когда карета выехала на Невский.

Несмотря на сильный ветер, дувший прямо навстречу и немилосердно хватавший за горло, и без того уже сильно щемившее, Иван Александрович ни разу не откинулся на дно кареты, голова его целиком почти выставлялась из каретного окна. У Аничкина моста он приказал остановиться, выпрыгнул на тротуар, сделал шагов двадцать, кивнул пальцем извозчику, снова сел и поехал далее. У Гостиного двора он опять остановился; не стоило вылезать из кареты, чтобы пройтись под арками Гостиного двора; Иван Александрович зашел в первую попавшуюся лавку и, сам не зная, как и зачем, купил пресс-папье. Подозвав пальцем извозчика, он покатил далее.

Против Милютиных лавок повторилась та же история; он выпрыгнул на тротуар и, чтобы придать цель остановке, вошел в первую попавшуюся дверь. Было бы, разумеется, крайне неловко спросить один фунт сыру у купца, высадившего его из кареты. Свистулькин потребовал пять фунтов, дав заметить при этом, что берет единственно для пробы, и берет в этой лавке потому собственно, что многие его знакомые хвалили ему и хозяина и качество его сыра.

Снова указательный палец Свистулькина задвигался в воздухе, и снова поехал он далее. На Невском он выходил бессчетное число раз и возвращался в карету всегда с одинаковым приемом: кивнет указательным пальцем, минуты полторы постоит на тротуаре и, как только кто-нибудь покажется в окне или на улице, отворит дверцы, сядет, крикнет: «пошел» и едет дальше. Наконец он велел повернуть на Екатерининский канал, выбрал довольно уединенное место и приказал остановиться.

— Сколько тебе следует? — отрывисто спросил он у извозчика, как будто был им недоволен.

Странно было бы, если б извозчик запросил менее трех целковых; так и случилось, и это обстоятельство мгновенно возбудило негодование Ивана Александровича.

«Вот славно, — подумал он, стискивая губы, — три целковых пресс-папье, два с половиною целковых сыр… Теперь этому еще три целковых… да это просто разоренье — просто мошенничество!» Иван Александрович начал бранить извозчика и, нет сомнения, затеял бы историю, но в это время мимо проходила какая-то нищая баба; Иван Александрович, не желая, вероятно, компрометировать свое достоинство, тотчас же заплатил требуемую сумму.

Чтобы попасть в кафе, — было уже четыре часа, и желудок Свистулькина настоятельно требовал обычных двух пирожков или порции макарон, — ему следовало вернуться на Невский. Но как явиться на этой улице с двумя полновесными пакетами подмышкой? Нельзя, очевидно нельзя! Особенно сильно смущал Ивана Александровича сыр; пресс-папье все-таки вещь благородная; пресс-папье ни в каком случае не может компрометировать; но сыр! Когда же видано, чтоб человек с модною ленточкой на шее, словом, порядочный человек, нес сыр в руках своих! Решительный в крайних случаях, Иван Александрович недолго колебался: улучив минуту, когда никого не было поблизости, он швырнул сыр под ворота — не лучше ли было поступить таким образом с пресс-папье? — и торопливо пошел своею дорогой.

На Невском лицо его снова просияло. Один я могу знать, как хотелось Свистулькину иметь в это утро обширный круг знакомства и как было бы ему приятно встретить теперь всех своих знакомых! Каждый, без сомнения, встретил бы его вопросом: «Откуда?» и каждому бы, без сомнения, Иван Александрович ответил: «От княгини Z.». Какой лгун не испытывал сладости сказать иногда правду. Надоест, наконец, лгать; самые злодеи, мне кажется, должны чувствовать удовольствие, произнося фразу, проникнутую с начала до конца истиной!

Ветер подувал, однакож, попрежнему, и не было человека во всем Петербурге, который, шествуя теперь по улице, не прикутывал бы горла и не морщился. Дома и фонарные столбы отражались на скользком тротуаре, как в озере. На всем Невском не было, казалось, двадцати извозчиков; да и то трое из них — один на Полицейском мосту, другой на Казанском, третий на Аничкиной — возились с лошадьми, лежавшими врастяжку на торцовом помосте.

«Сквернейшая погода — бу…ррр!.. Ни на что решительно не похоже! — думал Иван Александрович, запрятывая шею в воротник пальто и придерживая воротник рукою. — Глупо сделал я, очень даже глупо, что не взял cache-nez… Долго ли простудиться! Ведь вот и теперь уж болит горло… так болит, как будто проглотил зубную щетку или ложку… — подхватил он, кашляя с напряжением, — ужас, какая боль!.. Даже глотать невозможно… Весь нынешний день катился как по маслу, все, повидимому, улыбается… и вдруг бы все это расстроилось… Надо поспешить в кафе, авось пройдет, как обогреюсь… Ух! Как вдруг защемило!.. Нестерпимо… просто ужас, какая досада!..»