Дмитрий Григорович — Свистулькин

VIII. Свинка

В кафе Пассажа, куда отправился Свистулькин, было так же пусто, как и в самом Пассаже. Публику кафе составляли два каких-то господина; но так как наружность их была далеко не привлекательна, Иван Александрович не обратил на них никакого внимания; он подумал только, куда девался фешенебельный Петербург и чем могла заниматься та часть его обитателей, которые, подобно ему, проводят день или в кафе, или на улице. В другое время такая мысль могла опечалить нашего героя, любившего общество и вообще склонного к развлечениям всякого рода: но в настоящую минуту он даже обрадовался безлюдью. Он был голоден, и ничто, следовательно, не мешало ему теперь спросить порцию макарон; сверх того, отсутствие посетителей значительно обогащало конторку кафе ломтиками хлеба: обстоятельство, имевшее также свою выгодную сторону.

Увы! Радость Ивана Александровича прошла с первым же глотком; он почувствовал вдруг такое колотье в горле, что слезы брызнули из глаз его и он принужден был оставить макароны, которые привлекательно лоснились на блюдечке. Расстроенный донельзя, он подошел к окну и бросился на диван.

Мы уже сказали в своем месте, что с некоторых пор газеты потеряли свое значение для Свистулькина. В самом деле, не к чему уже было утруждать себя чтением. Не далее как сегодня вечером пойдет он к Беккерам и сделает решительный приступ, в результате которого смешно даже сомневаться. Беккеры, всем известно, только и ждут этого приступа: пламенное желание Андрея Андреича заключается в том, чтоб выдать дочь за человека, который владел бы своим домом в Петербурге, — Иван Александрович торгует дом; Лотхен мечтает выйти за человека ganz comme il faut, который посещал бы хорошее общество и был бы молод, — Иван Александрович молод и не далее как в пятницу поедет на бал к княгине Z.; любимейшая мечта Вильгельмины Карловны выдать дочь скорее, чтобы скорее нянчить внучат и печь им каждый день сахарные крендельки, — Иван Александрович предлагает хоть сейчас же руку и сердце ее дочери. Из этого ясно следует, что дело Ивана Александровича почти в шляпе и ему не к чему читать газеты. От нечего делать он курил папироску, полулежа на диване, и время от времени пощупывал горло, которое продолжало нестерпимо колоть.

Два господина, находившиеся в кафе, успели между тем познакомиться и вели разговор; Иван Александрович, сидевший у противоположного окна и занятый исключительно своею болью, не обратил никакого внимания на беседу незнакомцев; мало-помалу, однакож, он стал прислушиваться и вскоре весь превратился в слух.

— Неужто эта болезнь распространяется все сильнее и сильнее? — проговорил один из собеседников, человек с волосами, зачесанными за уши, острым длинным носом и выдавшеюся вперед физиономией, что вместе взятое придавало его наружности выражение глупого испуга, смешанного с любопытством. — Неужто распространяется? Это ужасно!

— Ужасно, именно ужасно! — энергически подхватил другой собеседник, плотный, с бойкими глазами навыкате и черными, как смоль, жирными и курчавыми волосами. — Да-с, скажу вам, это ужасно! — промолвил он, производя руками пояснительные жесты самого отчаянного свойства. — Мало того, что болезнь эта распространяется, я вам скажу, свирепствует, да, свирепствует! — заключил он, бросая решительный взгляд на собеседника, больные глаза которого моргали и щурились.

— Ах, боже мой!.. Но отчего же это?.. Какие же причины?

— Причины? — Воздух! Очень натурально, — возразил пучеглазый господин, выразительно махнув рукою. — Другие приписывают это поветрию — вздор, чепуха! Воздух — воздух, и больше ничего! Я знаю это из верных источников…

— Но скажите, пожалуйста, отчего же прежде воздух не производил такого действия?

— Отчего? Очень натурально… изволите ли видеть: нынешнюю осень постоянно дует северо-восточный ветер… так или нет? Хорошо! Ветер этот — я знаю это из верных источников — пропитан, так сказать, зловредными миазмами… очень хорошо; вы понимаете, следовательно, — все это действует на дыхательные органы — я разумею горло; иначе быть не может: раздражение верхней оболочки!— довершил он, тыкая себя пальцем по галстучному банту.

Иван Александрович машинально схватил себя за горло; лицо его изобразило беспокойное волнение.

— Вы говорили, кажется, о каком-то опыте… В чем же он состоит? — спросил моргающий собеседника.

— Любопытный факт! — возразил тот с горячностью. — Изволите видеть: к шесту на высокой горе прикрепили кусок стекла, прикрытый раствором из воды и меда; стекло, обращенное к ветру, весьма натурально, не замедлило сделаться тусклым; думали — пыль, ничуть не бывало! Приставили к стеклу микроскоп. Что бы, вы думали, оказалось, а?.. Стекло оказалось усеянным тысячами, что я говорю! миллионами, сотнями тысяч миллионов мелких инфузорий синего цвета и, очевидно, самого ядовитого свойства! — подхватил он, скорчивши такую ужасную физиономию, что тощий собеседник, и без того уже напуганный, невольно пошатнулся. — Вы ясно, следовательно, видите, — продолжал он, воодушевляясь, — ясно видите, что воздух наполнен, так сказать, этими ядовитыми насекомыми. Очень натурально: человек, идущий против ветра с открытым горлом или ртом, что совершенно все равно, вы понимаете,— должен наглотаться этих насекомых; тут нет сомнения…

При этом Свистулькин почувствовал страшную горечь во рту и нестерпимое щекотанье в горле, холодный пот выступил на лбу и щеках его.

— Очень натурально; вы понимаете после этого, какого следует ожидать действия,— продолжал между тем пучеглазый господин, производя такие жесты, как будто верный источник, о котором говорил он, находился в груди его и он принужден делать неимоверные усилия, чтобы черпать из нее сведения. — Инфузории эти распложаются, как вам, я полагаю, известно, с баснословной быстротою: стоит проглотить двух, и не пройдет часу, как их явится уже миллион! В горле, весьма натурально, холоднее, чем в легких; инфузории летят с востока и, следовательно, любят тепло… вы понимаете; они, следовательно, распространяются далее… и наконец, это всего ужаснее, кидаются в желудок…

От действия ли воображения, или от макарон, или, наконец, от излишнего курения папирос, но только Свистулькин почувствовал в эту минуту тошноту и сильные спазмы; холодный пот струился уже под жилетом его и обдавал Ивана Александровича с головы до ног; о горле и говорить нечего: оно было во сто раз хуже больного зуба.

— Ах, боже мой, боже мой! — воскликнул тощий господин, который перестал моргать и глядел на рассказчика притуплёнными глазами. — Что ж, когда они попадут в желудок… тогда-то?.. значит, уж кончено!

— Кончено! — с уверенностью подтвердил пучеглазый рассказчик. — Кончено… паралич желудка — и смерть!

— Смерть?

— Неминуемо, если только не возьмете вы заблаговременно предосторожностей, — подхватил он весьма кстати, потому что Свистулькин не шутя начал уже терять голову. Последние слова курчавого господина привели его в сознание.

— Какие же это средства? — торопливо спросил моргун.

— Очень простые, проще быть не может, — так же поспешно, отвечал собеседник, посматривая на буфет, причем глаза его выкатились еще заметнее. — Я, который говорю вам,— подхватил он, — тысячу раз испытывал их на себе… Не далее как вчера и сегодня… и, наконец, всякий день чувствую я адскую боль в горле… как только это случится, надо, не медля ни минуты, выпить добрый стакан портвейну… или другого крепкого напитка…

— Человек! Мальчик! — закричал тощий собеседник. — Стакан портвейну!.. Позвольте мне также предложить вам стакан?

— Очень охотно, это всегдашнее мое средство, — отвечал курчавый господин, с удовольствием потирая нос, который не оставлял сомнения, что сказанное его владельцем проникнуто истиной.

Тощий собеседник стремглав бросился к буфету, но Иван Александрович успел уже предупредить его.

Стакан портвейну, выпитый залпом, действительно принес ему облегченье; но это продолжалось одну минуту; он почувствовал вдруг, как будто весь кафе с его шкапами, потолком и даже мальчиком за конторкой зашатались и закружились; он бессознательно почти положил сдачу в карман и едва-едва мог расслышать, как один из собеседников предложил новый стакан портвейну и как другой охотно принял предложение, повторив, что это было всегдашнее его средство. Как Свистулькин вышел из кафе и сел на извозчика, как доехал до дому, как расплатился с извозчиком — расплатился он или нет, этого он решительно уже не помнил — и как потом очутился в своей комнате, во всем этом он не мог дать ни себе, ни другим ясного отчета; он помнил однакож, что, войдя в комнату, снял с себя лучшее платье и уложил его в комод, после чего упал на кровать и лишился чувств.

Открыв глаза, он почувствовал необыкновенный лом в голове; к этому присоединился адский жар в горле, и он поспешил ощупать больное место. Представьте себе ужас Свистулькина, когда рука его, вместо знакомого места, встретила что-то похожее на подушку; шея его распухла и сровнялась с подбородком; все снова помрачилось перед глазами Ивана Александровича; сердце его обмерло, и он снова потерял сознание.

Первый предмет, который увидел он, прищедпш вторично в себя, была хозяйка квартиры с огарком в руках.

— Доктора!.. Анна Ивановна… поскорее! Я наглотался, проглотил миллион насекомых… скорее доктора, умираю! — мог только простонать Свистулькин.

Все возможные роды ожидания мучительны; но самые мучительные часы, бесспорно, те, когда ждешь доктора; много таких часов провел Иван Александрович, потому что, как известно, доктора редко отыскиваются в минуты крайней необходимости. Наконец явился доктор. Он был еще в дверях, когда Свистулькин протянул ему руку и высунул язык. Доктор начал с того, что оглянул комнату, потом медленно и как можно комфортабельнее расположился на стуле; устроив себя таким образом, доктор взглянул при свете огарка на язык больного, потом обратил глаза на кончики своих сапогов, потом снова на язык, потом пощупал пульс и, снова обратившись к сапогам своим, произнес спокойно:

— Ничего… легкая простуда… покажите горло… больно?— промолвил он, тыкая пальцем в больное место так же бесцеремонно, как если б оно было из дерева.

Свистулькин закричал благим матом.

— Зачем же так кричать! — сказал доктор голосом, который ясно свидетельствовал, что он был враг шума. — Это ничего… просто простуда… у вас свинка….

— Нет… доктор… нет! — с ужасом прокричал Свистулькин.

— Свинка и больше ничего! — проговорил медик с обычною ему невозмутимостью.

— Я проглотил насекомых… — пояснял между тем Свистулькин, — их множество в воздухе!.. Синие… ядовитого свойства… весь воздух наполнен ими…

Тут доктор в первый раз, можно сказать, обратил свое внимание на больного.

— У больного жар, бред, это часто бывает при свинке, — проговорил он, повернувшись к хозяйке, — обложить его горчичниками!..

Сказав это, доктор встал и, не слушая криков больного, вышел в соседнюю комнату прописывать рецепт; минуты три спустя он оставил квартиру.

Горчичники произвели свое действие; на другой день Ивану Александровичу стало легче. Здесь, конечно, надо разуметь физическое облегчение; моральная сторона Ивана Александровича была расстроена выше всякого описания. Главная причина расстройства заключалась не столько в самой болезни, которая, как сам он догадался, не была опасна, сколько в ее названии. «Свинка! Свинка! — думал он, с ужасом оглядывая в зеркальце свою шею, значительно, однакож, уменьшившуюся. — Отчего же свинка, а не другая болезнь? Отчего свинка у меня именно! И чем занимаются эти доктора… о чем думают эти факультеты! Как, наконец, не облагородить названия… свинка, ведь выдумают же!»

Немало также смущало Свистулькина и то, что накануне обещал он провести вечер у Беккеров. Что подумает Лотхен? Что скажут ее отец и мать?Хорошо, если проклятая свинка пройдет скоро, как сказал доктор; но доктора такие же человеки, несмотря на всю их ученость, и не всегда сбываются их предсказания. Ивана Александровича пуще всего пугала мысль, что в его отсутствие к Беккеру может явиться покупщик дома; стоит только покупщику дать задаток, превышающий те триста рублей, которые Свистулькин бережет пуще глаза и предназначает для той же цели, — все пропало тогда! Сообщить Беккерам о болезни нет никакой возможности! Добрый Андрей Андреич сейчас же явится навестить больного: письмо может быть без адреса, но нынче заведены адресные столы, и стоит булочнику узнать о болезни знакомого, он непременно отыщет его. Другое дело, если б Иван Александрович занимал богатую квартиру, обставленную отличной мебелью, и имел тех слуг, которыми был так недоволен и на которых столько раз жаловался Беккерам. Впрочем, тогда Иван Александрович не имел бы надобности переписываться с Беккером, тогда между ним и булочником не было бы ничего общего; он вряд ли даже пустил бы тогда какого-нибудь Беккера на порог своей квартиры.

Свистулькина тревожила также мысль о предстоящем бале у Z. Бал назначен в пятницу: нынче понедельник, остается всего четыре дня. Ну, как не пройдет опухоль? Будь другая болезнь, он не стал бы сокрушаться, отправился бы, несмотря ни на какие последствия. Но свинка!.. Есть ли возможность явиться в большой свет с признаками болезни, у которой такое неблагородное название.

При таких мыслях застал его доктор. Из слов медика оказалось, что дня через три опухоль пройдет окончательно и больной будет совершенно здоров. Иван Александрович принялся убедительно просить доктора навестить его через два дня для окончательного приговора. Доктор прописал новые припарки и удалился, обещав исполнить просьбу. Опухоль уменьшалась с каждым часом, прошел еще день — и галстук à la papillon свободно уже мог обхватывать шею Свистулькина; от свинки оставалась одна лишь слабая тень. Вечером Иван Александрович вынул из комода все свои галстуки и, сев перед зеркальцем, начал упражняться в повязывании бантов.

«Но послужит ли это к чему-нибудь? Пришлют ли еще приглашение?..» — подумал он, после чего оставил свое занятие и впал в задумчивость.

Тем не менее он сообщил Анне Ивановне, что если, паче чаяния, придет лакей с запиской, то чтобы не впускали его в комнату; следовало только взять записку и сказать: «хорошо!».

Предоставляю вам судить о том, что должен был ощутить наш герой, когда на другой день утром хозяйка квартиры подала ему тщательно свернутую записку, запечатанную облаткой. Сердце Ивана Александровича забилось сильно и, бледный от природы, он покраснел, как клюква, когда глаза его встретили следующие строки, писанные канцелярским почерком:

«Князь и княгиня Z. покорнейше просят Ивана Александровича Свистулькина сделать им честь пожаловать к ним в пятницу на вечер…»

Было около четырех часов пополудни, ровно за два часа до того времени, когда Свистулькин просил доктора пожаловать. В пять часов Иван Александрович торопливо оделся и направился к Беккерам…

Помнится мне, доктор, пользовавший когда-то Ивана Александровича, очень любил рассказывать анекдот о том, какую штуку сыграл с ним один молодой человек, одержимый свинкой. Доктор охотно всегда присовокуплял к анекдоту следующее:

— Свинка, — говорил он, — свинка, конечно, опасна: но не знаю, как объяснить это, — одолжен ли я особенно какому-нибудь счастью или чему другому, но только ручаюсь вам чем угодно за свинку! Раз приглашают меня к одному весьма значительному человеку; представьте себе — вот! — присовокупил доктор, показывая на аршин от горла. — Совсем было задавила его… и что ж! На третий день утром он гулял по Невскому как ни в чем не бывало, а вечером танцовал на бале — и танцовал, надо заметить, до пяти часов утра!..