Дмитрий Григорович — Свистулькин

IX. У Беккеров

Беккеры жили в собственном доме и занимали квартиру над булочной. Не думайте, чтобы прежнее их помещение, находившееся в нижнем этаже и служившее продолжением булочной, оставлено было из чувства, свойственного разбогатевшим людям, — вовсе нет: Беккерам пришлось бы тогда переехать двадцать лет назад; а сообразно с их теперешним состоянием следовало бы занимать бельэтаж в двадцать окон на улицу. Перемещение произошло с весьма недавнего времени, а именно вскоре после выхода Лотхен из пансиона.

Не следует также заключать, чтобы отдаление от булочной совершилось вследствие каких-нибудь мечтаний касательно дочери. Вильгельмина Карловна была, может статься, заражена кой-какими аристократическими мыслями, возбужденными тем, что одна из соучениц Лотхен была княгиня, а другая графиня; но Андрей Андреич смотрел на это равнодушно: он любил дочь, вышедшую из пансиона и рисовавшую греческую профиль, ничуть не менее того, как любил ее, когда она чистила миндаль для пряников. Переезд совершился совсем по другим причинам: Лотхен поминутно жаловалась, что звяканье колокольчика, раздававшееся с утра до вечера из булочной, препятствовало ей заниматься музыкой. Андрей Андреич и его супруга, любившие в сумеречный час послушать вальс и поминутно тревожимые колокольчиком, разделили мнение дочери; к этому присоединилось и то еще, что Лотхен, отвыкнувшая от запаха печеного хлеба и жженого миндаля, начала с некоторых пор жаловаться на головную боль. Решено было переехать во второй этаж, который, как нарочно, освободился от жильцов. Новая квартира была отделана, или, лучше сказать, обставлена, с необычайной простотой, но без всякого вкуса: в пяти комнатах один рояль заслуживал внимания: остальное все заслуживало названия хлама, хоть и отличалось чистотою.

«Непостижимое дело! — частенько думал Иван Александрович.— И это люди, имеющие тысяч триста в ломбарде! Кто бы поверил этому! Надо быть я не знаю чем, чтобы при таком состоянии жить хуже всякого человека, получающего две тысячи жалованья, и вдобавок еще продолжать печь булки и крендели!.. Эх, эх!.. Будь у меня эти деньги, будь половина этих денег… Квартира — великолепие! везде Гамбс и Тур… бархат, ковры, люстры; на конюшне шесть лошадей в серых яблоках, таких лошадей, чтобы пена так вот и хлестала под удилами!.. карета — просто: фуррр!.. Эх, да что тут толковать, только раздразнить!..» — заключил он с досадой.

Но Андрей Андреич был немец, к тому же человек простой, необразованный, не понимавший толку в кровных лошадях и дорогой мебели; и потому, весьма естественно, не мог он разделять мыслей людей образованных.

Кто-то сказал, что описывать квартиру скучно, а читать такие описания — еще скучнее; основываясь на этом, перейдем к действующим лицам.

Начало смеркаться. Лотхен только что встала из-за рояля, на котором играла без умолку три часа; пьесы, выбираемые ею, с некоторых пор отличались необыкновенною меланхолиею; то были по большей части morceaux {Пьесы (ред.).} на слова: Oh, mon coeur! mon pauvre coeur! — Entends-tu les souffrances de mon âme? — Jeune chevalier {О, мое сердце! мое бедное сердце! — Чувствуешь ли ты страдания моей души? — Юный рыцарь (ред.).} и проч. Весьма натурально, эти morceaux расположили ее сесть к окну и пробудили в ней желание глядеть, как мрачные осенние сумерки окутывали улицу и как небо постепенно покрывалось зловещими облаками. Отдавшись созерцанию облаков, она ни разу не взглянула на мать, которая сидела на диване в этой же комнате и вязала перчатки à jour {Ажурные (ред.).} с отверстием для каждого пальца.

— Лотхен, — сказала Вильгельмина Карловна по-немецки, — о чем это ты, мой друг, задумалась?.. Ты бы лучше сыграла что-нибудь… поди, мой ангел, сыграй мне «Du lieber Augustin»… {Ты, милый Августин (ред.).} ты знаешь, как я это люблю…

— Ах, маменька, вы вечно с своими… — Лотхен не договорила, и прекрасно сделала; нервическое раздражение, в которое повергает молодых девиц игра меланхолических morceaux, редко внушает приятные мысли и еще реже — приятные ответы.

Снисходительная Вильгельмина Карловна замолкла и снова принялась вязать; так продолжалось до тех пор, пока кухарка не поставила на стол свечей.

— Не понимаю, отчего это так долго не идет к нам Иван Александрович?.. — начала снова мать.

Лотхен сделала нетерпеливое движение.

— Вот пять дней, как он у нас не был, — продолжала мать. — Помнишь, как мы встретили его на Невском; он сказал, что придет на другой день… и не пришел… уж не болен ли он?..

Лотхен положила локти на окно, опустила лицо в ладони и прижала головой стекло с такою силой, что еще немножко — и оно бы разлетелось вдребезги. В самую эту минуту в передней раздался звонок.

— Ну вот… не он ли!.. — произнесла Вильгельмина Карловна, оставляя вязанье, между тем как Лотхен оторвалась от окна и устремила нетерпеливые глаза на дверь.

Голос Ивана Александровича послышался в прихожей: «Дома?» — «Дома!», и секунду спустя он явился в комнате, занимаемой дамами.

— Вильгельмина Карловна, я совершенно счастлив… как ваше здоровье? — произнес он, ловко расшаркиваясь. — Здравствуйте, Шарлотта Андреевна, — подхватил он с особенным ударением и протянул руку Лотхен. Лотхен подала ему руку, стараясь принять тот совершенно равнодушный вид, который, по-настоящему, давно бы следовало оставить барышням, ошибочно думающим, что равнодушие это кого-нибудь обманывает.

— Скажите, пожалуйства, Иван Александрович, что с вами было? — спросила Вильгельмина Карловна после того, как молодой человек настоятельно потребовал сведения об ее здоровье.

— Верно, все эти дни были балы и обеды, и Ивану Александровичу было некогда, — заметила Лотхен, делая ударение на последнее слово.

— Позвольте вас поблагодарить за такое мнение обо мне!— произнес обиженным тоном гость. — Вы полагаете, что какой-нибудь обед или бал могли… еще раз поблагодарю вас, позвольте, однакож, сказать вам… вы ошиблись… я был болен…

— О?.. — произнесла мать, качая головою. — Видишь ли, Лотхен, я говорила тебе…

— Да-с, я был болен, можно даже сказать, был в двух шагах от смерти, — довершил Свистулькин, выразительно взглядывая на девушку, которая вспыхнула.

— Фуй, фуй!.. Как это можно… каким же это манером? — вымолвила мать.

— Я был… у меня было… я простудился, жестоко простудился,—подхватил гость, с ужасом помышляя о свинке. — Доктора — их было четверо, целый консилиум, — единодушно сказали: еще день — и все кончено! Я был на волосок от смерти… да-с!

— Фуй, фуй, как же это так, Иван Александрович?..

— Очень просто-с, — отвечал гость с веселостью, которая доказывала, что он очень доволен был впечатлением, произведенным на молодую девушку. — В тот день, как имел я удовольствие встретить вас на Невском, я поехал вечером на бал к княгине… N. Жар нестерпимый… выхожу, на лестнице попадается приятель… некто N. N., я попросил его довезти меня домой… мы живем друг подле друга. Мы сели и так заболтались дорогой, что не заметили окна, которое во все время было отворено… должно быть, мне надуло в грудь…

— Какая неосторожность!.. Ах, Иван Александрович! Иван Александрович!

— Что такое, Вильгельмина Карловна?

— Эти балы и вся эта жизнь, которую вы ведете, не кончатся добром… я и муж сколько раз говорили вам об этом… — заметила немка с родственным участием.

— Кому вы это говорите! — со вздохом вымолвил гость.— Кому вы это говорите,почтеннейшая Вильгельмина Карловна!— подхватил он, устремляя грустный взгляд сначала на мать, потом на дочь. — Что ж может быть хорошего в этих ночах, проведенных без сна!.. И хорошо, если б одну, две, три таких ночи, но нет: каждая ночь проводится в душных залах, освещенных тысячами свечей, наполненных народом! Впрочем, надо правду сказать, — продолжал он, как бы смягчаясь, — балы еще ничего, они не так разрушительно действуют, как обеды… Вот, Вильгельмина Карловна, что губит нашего брата! — подхватил он с ожесточением. — Все эти тонкие, изысканные блюда… какой-нибудь подадут вдруг суп à la Mênêhoult или пломбьер: все это яды, да — яды, потому что на этих гастрономических обедах решительно ешь иногда — яд! Все искусство, ни одного кусочка нет натурального… подают ли говядину — требуют, чтоб она непременно имела вкус рыбы; подают рыбу — требуют вкус говядины… Вот это-то именно и губит нашего брата!.. Позвольте закурить папироску! — добавил он неожиданно, на что тотчас же получил позволение.

— О Gott! О Gott! {О боже! О боже! (ред.).} — произнесла госпожа Беккер, с участием глядя на гостя.

— Скажите, как здоровье Андрея Андреича?.. — начал Свистулькин. — Да вот, кажется, и он… — сказал он, подымаясь с дивана,

И точно, в соседней комнате послышались тяжелые шаги, и не успел гость пустить двух клубов дыма, как хозяин появился на пороге и протянул ему руку.

Мы никогда не видали и не увидим такого громадного булочника, как Андрей Андреич Беккер; рост, сила и здоровье десятерых рослых, сильных и здоровых людей соединились в этом человеке с короткой, белой, как мука, шеей, с круглой головою, покрытой густыми белокурыми кудрями. На нем была белая холстяная куртка, такой же жилет и панталоны, из-под которых выглядывали монументальные ступни, обутые в башмаки; все это вместе взятое делало Андрея Андреича чрезвычайно похожим на знаменитого белого слона, которым так справедливо гордился сиамский король. Добродушие выглядывало из каждой черты его широкого румяного лица; толстые губы его, постоянно оживленные улыбкой, красноречиво подтверждали доброту и мягкость его нрава; Андрей Андреич был действительно добр и мягок, как пеклеванный хлеб, только что вынутый из печки.

— Вот, почтеннейший Андрей Андреич, — произнес Свистулькин, горячо пожав руку Беккера и усевшись подле него на диване, — вот ваши дамы, Андрей Андреич, не перестают бранить меня… они решительно на меня нападают…

— О! — проговорил Беккер, выпучивая оловянные глаза и улыбаясь.

— Да, нападают, — подхватил, любезничая, гоеть, — дело в том, однакож, что они справедливо нападают… Согласитесь сами, могу ли я в настоящем своем положении бросить общество, не ездить на вечера, отказываться от обедов?.. Я уже сколько раз говорил вам об этом: мое положение таково; никак нельзя! Все зависит от положения, — подхватил он, неожиданно принимая спокойно-рассудительный тон. — Будь я человек преклонных лет или женатый… другое дело! Но молодому человеку невозможно жить иначе… мы зависим от общества! Да, зависим!.. Да вот, чего же еще лучше, я сейчас могу доказать вам, — присовокупил он, вынимая из кармана приглашение княгини, — вот, взгляните сами, если не верите… Я еще болен… чувствую, что далеко еще не поправился, а должен ехать, непременно должен, и поеду; зовет… Как же не ехать, как не ехать, когда прежде бывал у ней почти каждый день! — добавил Иван Александрович и подал записку.

Приглашение, переходя из рук в руки, произвело на каждого из присутствующих различное действие: Вильгельмина Карловна оставила свое вязанье и, потряхивая бантами на голове, с гордостью посматривала на гостя; Андрей Андреич, говоривший вообще очень мало, неопределенно улыбался и потряхивал головою; Лотхен старалась принять вид глубокого равнодушия, но пальцы ее, досадливо комкавшие записку, изменили ей.

— Да, болен, чувствую, что еще болен, а должен ехать, и поеду! — продолжал между тем Иван Александровиче грустью, весьма близкою к досаде, — поеду, несмотря на страшную скуку, которая меня там ожидает… Но что скука? Я болен, болен душевно и физически, и все-таки поеду… таковы условия нашего общества!..

Андрей Андреич неодобрительно тряхнул головою и пропустил сквозь зубы какой-то жалобный звук; взгляды Вильгельмины Карловны, устремившиеся на молодого человека, выражали участие; Лотхен бросила записку на окно, отвернулась и задумчиво наклонила голову.

Иван Александрович украдкою обвел глазами отца, мать и дочь и вдруг повеселел. К такому благоприятному расположению немало подействовал чай (и превосходная сдобная баба с миндалем и коринкой, которую поставила на стол кухарка. Во все продолжение чайной операции он был разговорчив и любезен, как только может быть любезен человек, который, чувствуя свое превосходство над людьми, пользуется, тем не менее, случаем произвести на них самое выгодное впечатление. Старик Беккер слушал, однакож, рассеянно рассказы своего гостя; он, конечно, улыбался и одобрительно потряхивал головою, но чаще потирал лоб, как бы обдумывая что-то.

— Иван Александрович, — сказал он наконец, выбрав минуту, когда рассказчик остановился, — нам надо поговорить о деле…

— Ах, с величайшим удовольствием, почтеннейший Андрей Андреич, — произнес Свистулькин, посылая ему одну из тех очаровательных улыбок, которые служат всегда прикрытием внутреннего волнения.

— Без вас приходил ко мне покупщик, — сказал булочник.

— А! — вымолвил Свистулькин, лицо которого побагровело и омрачилось, но он поспешил кашлянуть и показал вид, что проглотил слишком большой кусок бабы.

— Да, и я очень рад, что вы пожаловали сегодня, — продолжал Беккер, — мне хотелось узнать ваше намерение… покупщик желает кончить скорее… и даже предлагал вчера задаток…

— Если только в этом дело, — торопливо сказал Свистулькин, — мы сейчас же… сию минуту… напрасно вы прежде не сказали мне… Не знаю только, взял ли я с собою столько денег…

При этом Иван Александрович, мысленно благословлявший те триста рублей, которые удалось ему сберечь для этого случая и которые находились теперь в его кармане, вынул бумажник.

— Все равно, Иван Александрович, все равно… в другое время… мне хотелось только знать ваше намерение… — сказал Беккер.

— Нет, нет, почтеннейший и многоуважаемый Андрей Андреич, — с живостью перебил гость, — не думайте, чтоб я в самом деле был так ветрен и опрометчив… я знаю, вы такого мнения обо мне, вы и Вильгельмина Карловна… и… но в делах я аккуратен… нет, пожалуйста… прошу вас… Все равно, рано или поздно надо же будет отдавать деньги… не знаю только, сколько у меня здесь… мм… м… сто… мм… двести… мм… триста рублей, безделица… и этого недостаточно для задатка.

— О! Очень довольно… мне хотелось только узнать ваше намерение… довольно вашего слова… — проговорил булочник, складывая деньги и благодаря гостя.

Каждый поймет, что это обстоятельство сильно способствовало к тому, чтобы все развеселились; каждый из присутствующих имел свои причины радоваться окончанию дела; но более всех, конечно, радовался Иван Александрович. Он рассказал множество анекдотов и представил несколько комических сцен, совершившихся преимущественно на знаменитых балах и обедах большого света, а так как Иван Александрович всегда был действующим лицом, то, естественно, анекдоты и сцены получали еще больше интереса; в числе анекдотов, рассказанных им, особенно понравился тот, который имел предметом Пейпусова и Фурно. Иван Александрович описал наружность действующих лиц, их костюм, голос, выражения, приемы и с таким неподражаемым комизмом описал отчаяние Фурно, обманутого Пейпусовым, что добродушный Андрей Андреич чуть не задохнулся от смеха. Затем Свистулькин, любезность которого усиливалась вместе с веселостью, начал просить Лотхен сыграть что-нибудь на рояле; Лотхен долго отказывалась; она, казалось, все еще не могла простить Ивану Александровичу дружбу его с княгиней; но отец взял ее под одну руку, мать под другую и силою почти повлекли ее к роялю.

С утонченною услужливостью, свойственною лишь молодым людям того круга, который посещался Свистулькиным, он кинулся со всех ног к инструменту, открыл его, поставил свечки по бокам и пододвинул табурет молодой девушке; после этого перешел он на другой конец рояля, опустился на локти, украдкою провел несколько раз языком по губам и впился глазами в глаза Лотхен, которая тотчас же отвернулась, но взяла, однакож, меланхолический аккорд. Свистулькин мгновенно выпрямился, обернулся к Беккеру и его супруге, извинился, что стал к ним спиною, и, грациозно выступая на цыпочках под такт музыки, расположился за стулом виртуозки и скорчил восторженную физиономию.

Воцарилось мертвое молчание. Лотхен взяла еще аккорд, потом еще аккорд, который был несравненно слабее первого; потом пальцы ее неопределенно как-то скользнули по клавишам, и в ту минуту, как кавалер, стоявший за ее стулом, думал услышать страстный музыкальный намек, долженствовавший выразить чувства прекрасной виртуозки к кавалеру, стоявшему за ее стулом, — Лотхен закрыла вдруг лицо руками и залилась истерическим воплем.

Иван Александрович сделал отчаянный прыжок, сопровождавшийся не менее отчаянным жестом, и вдруг закричал: «Спасите!» таким голосом, который редко даже удается слышать на трагических сценах: после этого мгновенно вынул он из кармана платок и приложил его к глазам своим. Вильгельмина Карловна и Андрей Андреич давно уже были подле дочери. На крик и шум прибежала кухарка, а следом за ней явился подмастерье из булочной, который ловил каждую удобную минуту, чтобы сидеть с кухаркой: рыдающую Лотхен подняли на руки и торжественно понесли в спальню. Андрей Андреич закрывал шествие. Но Свистулькин, успевший в это время натереть глаза докрасна и встрепать себе волосы, остановил его в дверях.

— Андрей Андреич, — сказал он, дыша с особенным напряжением и дико блуждая глазами, — Андрей Андреич, я должен с вами объясниться!..

— Извините… Иван Александрович… вы видите, was für ein… {Что за… (ред.).} O Gott! О Gott… я сейчас приду…

— Нет, Андрей Андреич, теперь — или никогда! — энергически произнес Иван Александрович.— Теперь или никогда!— добавил он с твердостью, внушенною сознанием, что теперь именно настала решительная минута. — Андрей Андреич, успокойтесь, умоляю вас… ваше сердце, я понимаю… успокойтесь, сядьте и выслушайте меня… Вы можете дунуть и убить человека…

В этом не было сомнения, особенно если человек, о котором шла речь, был так же жалко наделен физически, как Иван Александрович. Андрей Андреич, недоумевающие глаза которого переходили от двери, куда унесли Лотхен, к отчаянному лицу гостя, повиновался и сел.

— Андрей Андреич, — начал Свистулькин, садясь подле и схвативши его руку, — вы, может быть, уж заметили, может быть, даже знаете… и Вильгельмина Карловна также… и все… Андрей Андреич!.. Я люблю, я страстно люблю вашу дочь!.. Я обожаю ее… и имею, скажу откровенно, имею причины думать, что она разделяет мои чувства… Вы были свидетелем… эти слезы… это… все это вам доказывает… О! Не убивайте!.. Не убивайте!.. Подумайте о последствиях… вспомните только, сколько погибло молодых людей… молодых девушек, которым препятствовали вступить в брачный союз… Все это говорю я не для себя… что я? — Что мне?.. Говорю для нее… у нее такая слабенькая грудь… такие нервы, вы знаете…

— О Gott! О Gott! — простонал Андрей Андреич, едва переводя дух.

— Спасите ее и меня… она и я, мы оба можем погибнуть… Андрей Андреич! Я прошу у вас руки вашей дочери! — заключил Иван Александрович, вскакивая с дивана и делая движение человека, который готов поразить себя смертельным ударом в случае неудачи.

Потрясение, испытанное Андреем Андреичем в эти десять минут, было единственным потрясением в его мирной жизни, и потому, весьма натурально, ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя; наконец он тяжело поднялся на монументальные ступни свои и, потирая лоб, сказал с заметным смущением:

— Позвольте мне переговорить с женою…

— Так, стало быть, вы согласны? — воскликнул Свистулькин, приготовляясь броситься в объятия булочника.

— Надо переговорить с женою, — повторил Андрей Андреич,— вы понимаете, Иван Александрович, это такое важное дело… надо посоветоваться, подумать…

— Подумать!.. Конечно… впрочем, и без того уже не слишком ли мы долго думали! — возразил Иван Александрович, выразительно указывая на дверь, куда вынесли Лотхен. — Андрей Андреич, повторяю вам, я прошу руки вашей дочери!.. Согласны вы — да или нет… — заключил он, снова принимая трагическую позу.

— Вы понимаете, Иван Александрович, если б это от меня… я… но мне, право, нельзя сказать… надо посоветоваться… ваше предложение делает нам большую честь… но надо подумать… — промолвил Беккер, перенося свои мысли к жениным братьям, Карлу портному и Готлибу сапожнику, светскою опытностью которых он всегда дорожил.

— Ну, хорошо, — проговорил Иван Александрович примирительно, — хорошо; сегодня четверг, завтра пятница… в субботу я приду за ответом!.. Подумайте о последствиях, почтеннейший Андрей Андреич; одно повторяю: подумайте о ее слабом здоровье… вы видели… сами видели… Но довольно; я вас не задерживаю… я понимаю как нельзя лучше теперешнее ваше положение… а наконец, и сам — вы понимаете — сам слишком взволнован!.. До свидания, до субботы!..

Проговорив все это торопливо-взволнованным голосом, Свистулькин взял шляпу, горячо пожал руку Беккера, все еще стоявшего на месте в оцепенении, и выбежал из квартиры его. В том состоянии чувств, в каком находился наш герой, свежий воздух должен был принести ему значительную пользу; и точно, едва очутился он на тротуаре, как волнение его мгновенно уступило место самой неукротимой восторженности.

— Дело в шляпе! — произнес он почти громко, махнул рукою и сделал прыжок. — А ты, любезный, — подхватил он неожиданно, поворачиваясь к дому и направляя глаза к золотому кренделю, который висел над дверьми и блистал перед фонарем, — тебе существовать недолго! Уж как они себе там хотят, а чтоб кренделя этого не было! разве наймут нам другую квартиру!.. — Извозчик! — заключил Иван Александрович таким громовым голосом, что пешеходы, шедшие в самых отдаленных частях улицы, вздрогнули и повернулись в его сторону.

Свистулькин нанял извозчика без торгу, сел, сказал ему улицу, где жил, и, запрятав лицо в cache-nez, закрыл глаза и приказал ехать.

Никогда еще воображение нашего героя не работало так сильно под влиянием восторженных ощущений; оно, казалось, теперь только вполне созрело и распустило крылья. Воображение Ивана Александровича, сорвав ненавистный золотой крендель, воздвигло на его месте какой-то пестрый герб, который прямо пришелся над чугунным великолепным подъездом, заступившим место дверей в булочную; действием того же воображения булки, сухари и ватрушки, украшавшие окно нижнего этажа, превратились в тучного швейцара с булавою, расхаживающего по прихожей Z.; Иван Александрович увидел себя потом в магазине Тура; потом в собственном доме, дающим великолепный обед господину в черных бакенах, встреченному когда-то у Фурно его трем собеседникам и графу Слапачинскому. Воображение, пущенное таким образом во весь карьер, не могло, конечно, скоро остановиться: оно понесло Ивана Александровича по Невскому, сначала в карете, потом пешком; носило его по аллеям Летнего сада и по Елагину острову, представляло ему залу Большого театра, сотню биноклей, устремленных исключительно на его брильянтовую булавку величиною с грецкий орех, представляло ему Карла и Готлиба Шамбахеров, трепетно ожидающих в передней и униженно просящих возвратить им его практику; он наслаждался уже раскаяньем врагов своих и готовился произнести грозное, беспощадное «вон!» — когда извозчик остановился и сказал, что приехали.