Джеймс Фенимор Купер — Краснокожие

Глава XXX

Глубокий смысл, живое чувство, великие страсти, ненависть к тирану и мошеннику, любовь к добру, презрение к злому, низкому и рабу.

Галлек

Хотя опыт не раз уже доказывал, что появление шерифа не всегда предвещало покровительство закона правым и надлежащее возмездие виновным, но на этот раз мы оказались счастливее других. Вскоре инджиенсам стало ясно, что это должностное лицо собирается поступить с ними по закону. В момент, когда враждебное настроение настоящих и мнимых индейцев грозило уже перейти в столкновение и дамы наши удалились, я счел необходимым увести в дом и наших пленных, опасаясь за их безопасность в пылу схватки. Отведя их в библиотеку, я оставил их там, а сам поспешил вернуться под портик. Я поспел как раз вовремя, чтобы быть свидетелем всего происшедшего вслед за тем.

Шериф этот был известен как человек, не сочувствующий антирентизму, и потому никто не предполагал, чтобы он мог явиться сюда без надлежащего военного подкрепления, потому-то инджиенсы при виде его тотчас же отступили назад. Впоследствии я узнал, что речь Орлиного Полета произвела на многих из них глубокое впечатление, и они, действительно, почувствовали стыд при сознании того, что краснокожий индеец имеет лучшее понятие о честности и справедливости, чем белый человек.

Появление Деннинга тоже имело для них свое значение: все знали его хорошо и, конечно, не допускали, чтобы этот ненавистный «клеврет Литтлпеджей», как они его называли, мог отважиться показаться здесь без многочисленной вооруженной охраны. Однако те, которые держались о нем такого мнения, жестоко ошибались, потому что Джон Деннинг хотя и не имел ни малейшего желания быть вымазанным дегтем и осыпанным перьями, но в моменты, когда он мог действительно был нужен или полезен своим друзьям, то никто с такой охотой не рисковал своей особой для других, как он.

Беспокоясь о нас, он дня два-три спустя решил последовать за нами. По пути он узнал о поджоге риги, а также и о том, что опасность грозила и самому нашему дому, и, не теряя времени, отправился за шерифом. Так как главною его целью было увезти дам в безопасное место, то шериф не стал выжидать официального вызова на место происшествий и, захватив с собою десятка два хорошо вооруженных, решительных парней, отправился вместе с Деннингом в Равенснест.

Оппортюнити из окна библиотеки, где она оставалась все время, заметила прибытие этих нежданных гостей, с шерифом и Деннингом во главе, и едва успела остаться одна с пленниками, как тотчас же поспешила развязать их путы и помочь их бегству, пользуясь тем временем, когда все мы были заняты другим. Таково было, по крайней мере, наше предположение, так как в библиотеке не было никого, кроме нее и наших двух пленных, и когда я вернулся спустя некоторое время в комнату, то пленные исчезли. Никто никогда не расспрашивал, однако, сестру о том, куда девался ее брат и его сообщник, тем более, что и впоследствии мы не видали его в этих местах, а за их отсутствием, конечно, никто из нас и не подумал заводить перед судом речь об этом поджоге.

При виде шерифа и Деннинга инджиенсы, как мы уже говорили выше, отступили назад. Шериф тотчас же обратился к ним и именем закона приказал им немедленно же разойтись и очистить лужайку, обозвав их законопреступниками и пригрозив им всем соответствующими этому преступлению карами. Одну минуту инджиенсы, казалось, были в нерешительности, но вдруг все сонмище этих доблестных граждан, прячущих свои лица и свой стыд под коленкоровыми масками, стало быстро ретироваться. Отступление происходило в некотором порядке, но затем оно приняло почему-то характер паники, и все они обратились в беспорядочное отчаянное бегство. Дело в том, что в это время люди Деннинга стали показываться в окнах дома, потрясая и грозя негодяям своими ружьями, а эти последние, обуреваемые неудержимым страхом, казалось, воображали себя уже жертвами этих внезапно явившихся неожиданных врагов.

Индейцы с безмолвным презрением смотрели вслед бежавшим инджиенсам, и Огонь Прерии, умевший кое-как выражаться по-английски, сказал: «Несчастные индейцы, жалкое племя, которое бежит от собственной тени, от звука своего голоса». Такими словами выразил краснокожий индеец свое презрение к этим людям и уже более не сказал ничего.

Старый Сускезус оставался спокойным свидетелем происходившего. Он знал и понимал все, и как только порядок и тишина вновь водворились под портиком, он еще раз поднялся со своего места и стал говорить, обращаясь к своим гостям.

«Дети мои, вы слышите мой голос в последний раз. Соловей поет, поет и умолкает, даже и мощные крылья орла устают и отказываются служить ему, и я скоро перестану говорить. Когда переселюсь в счастливые долины, где блаженствуют наши деды, я расскажу всем воинам, которых увижу там, о вашем посещении, и отцы ваши узнают, что их сыновья любят справедливость.

Бледнолицые люди заключают условия, пишут их на бумаге и скрепляют своим именем, а затем нагло нарушают свой договор. Но обещание краснокожего человека для него закон. Если он обещает взамен чего-либо доставить шкуры зверей, то он доставит их, хотя и никакой закон не может преследовать его среди наших непроходимых лесов, чтобы принудить его исполнить свое обещание, но его обещание всегда следует за ним и он никуда не может уйти от него; он знает это и для него оно сильнее всякого закона; что он, обещал, то исполнит непременно во что бы то ни стало.

Дети мои, не забывайте этого никогда! Вы не бледнолицые, чтобы говорить или обещать одно, а делать другое! Когда вы устанавливаете закон, то должны и соблюдать его. Так всегда вы и поступаете, и это хорошо. Ни один краснокожий не требует себе чужого вигвама; если он хочет иметь вигвам, то строит его себе сам. Но не так поступают бледнолицые: человек, у которого нет своего вигвама, старается отнять вигвам у своего соседа. И поступая так, он продолжает читать свою священную книгу и ходить в дом молитвы и просить помощи Великого Духа.

Дети мои, краснокожий человек — человек свободный и сам над собою господин; он идет, куда хочет, и делает, что хочет. Он может ступить на тропу войны, или заниматься охотой, или же оставаться в своем вигваме. Он должен только всегда исполнять свое слово, не брать и не таскать ничего чужого, не прокрадываться тайком в вигвам другого краснокожего и никогда не быть несправедливым. Он человек свободный и сам себе господин, но он не говорит об этом никогда.

А бледнолицые говорят, что они люди свободные, когда восходит солнце, и когда светило стоит над их головой, и еще раз говорят, что они свободные, когда солнце уходит за горы, и не перестают повторять о том и ночью; они говорят об этом больше, чем они читают свою святую книгу, а затем идут отнимать вигвам у такого же свободного человека; они говорят о свободе, а сами того требуют, чтобы все в мире делалось так, как они того хотят.

Дети мои, эти бледнолицые должны были бы последовать за вами в прерии, чтобы научиться от вас справедливости. И я не удивляюсь тому, что они прячут свои лица в мешки: им, должно быть, стыдно за то, что они делают».

Старец перевел дух и продолжал:

«Дети мои, вы слышите в последний раз мой голос. Уста старца уже не долго будут говорить. Прощайте, дети мои! Поступайте, как должно, как хорошо, вы будете более счастливы, чем богатейшие из бледнолицых, которые поступают нехорошо».

Сускезус замолчал и опустился на свое кресло.

Тогда каждый из вождей по очереди стал подходить к нему и брать его за руку. Индейцы скупы на проявление своих чувств, но зато они предоставляют своим поступкам говорить за них. Ни одно слово не было произнесено этими закаленными в битвах воинами в то время, когда они прощались с Сускезусом. Но каждый из них охотно приносил ему справедливую дань уважения и почета. Исполнив этот долг, они удалились, довольные, если не счастливые.

Простившись с Сускезусом, каждый из них пришел и протянул руку каждому из нас, высказав благодарность за радушный прием. Дядя распределил между ними остатки своих драгоценностей, колец, серег, брошей и бриллиантов, и они покинули нас с чувством искреннего расположения. Однако в их удалении не было ничего трагического. Их уход был так же прост и незаметен, как их приход.

Весь эпизод пребывания здесь индейцев показался мне скорее каким-то сновидением, чем действительностью.

— Так что же, Хегс, — спросил Джон Деннинг часа два-три спустя, — что же ты решил делать? Останешься ли ты здесь или, быть может, поселишься в своем доме в Вестчестере.

— Нет, я останусь здесь до тех пор, пока не пожелаю сам уехать, а затем мы уже постараемся стать свободными, как индейцы, и пойдем, куда вздумаем, лишь бы только не в вигвам нашего соседа против его воли.

Джон Деннинг улыбнулся и прошелся несколько раз взад и вперед по комнате.

Дядя решил также остаться, и он сдержал свое слово и остался жить в округе, где живет и сейчас.

Между прочим, следует сказать, что мы получили вскоре некоторое подкрепление в лице нескольких молодых людей, моих прежних товарищей, съехавшихся опять в свои поместья по окончании сезона вод и теперь почти постоянно гостивших в Равенснесте.

Молодые люди все были страстные поклонники женской красоты, женского остроумия и женской грации, и потому им у нас в доме было раздолье. Обе воспитанницы дяди имели уже по усердному воздыхателю, и это обстоятельство прекрасно скрывало мои отношения к Мэри Уоррен, тем более, что в своей милой Пэтти я нашел прекрасную и верную союзницу. Дядя Ро, конечно, несмотря на все это, отлично видел всю мою игру, хотя я никогда ни единым словом не намекал ему на это. По счастью, он был весьма доволен выбором обеих своих воспитанниц, и это значительно смягчало его разочарование относительно его планов насчет моей особы.

То обстоятельство, что Мэри Уоррен не имела никакого состояния, также нимало не смущало и не огорчало дядю; ведь он знал, что сам он достаточно богат, чтобы сделать приличное добавление к моему состоянию в случае моего разорения от происков антирентистов. И вот однажды, когда все мы случайно собрались в библиотеке, беседуя на самые разнообразные темы, дядя Ро вдруг обратился ко мне со словами:

— Ах, кстати, Хегс. Я имею сообщить тебе важную новость, касающуюся твоих материальных интересов, в размере пятидесяти тысяч долларов.

— Надеюсь, это исходит не от антирентистов, милый Роджер? — тревожно осведомилась бабушка.

— Нет, нет, теперь Хегсу нечего более этого опасаться, по крайней мере в настоящее время. Тот убыток, на который я намекаю, более несомненный и более значительный, чем того можно было бы ожидать от происков господ антирентистов.

— Да, та сумма, о которой вы говорите, дядя, весьма значительная, но признаюсь, я не особенно огорчен этой потерей, так как не совсем верю в нее, простите. Долгов у меня нет, а все процентные бумаги мои в лучшем порядке и весьма надежны.

— Все это прекрасно, мой милый, но ты, вероятно, забываешь, что ты естественный наследник моих поместий. Понятно, что известная часть должна будет прийтись на долю Пэтти, когда она будет выходить замуж, а вот теперь я задумал выделить из моего состояния пятьдесят тысяч долларов, чтобы сделать вклад на имя одной молодой особы и составить ей приличное приданое.

— Роджер! — воскликнула бабушка. — Не может быть, чтобы ты говорил серьезно! Подобный вклад…

— Нет, я говорю очень серьезно. Мне полюбилась одна прекрасная молодая девушка, но так как я не могу на ней жениться сам, то решил сделать ее желанной партией для всякого и в смысле приданого, как во всем остальном!

— Но в таком случае, почему бы вам не жениться на ней самому? — спросил я. — Люди гораздо старее вас женятся весьма часто!

— Да, конечно, вдовцы, те женятся вплоть до тысячелетнего возраста, но старые холостяки, как только им стукнет за сорок лет, уже с трудом решаются на этот шаг! Присутствие мистера Деннинга явилось как нельзя более кстати для того, чтобы оформить это дело и написать все необходимые бумаги, которыми обусловливается безусловная неприкосновенность этого капитала со стороны будущего супруга этой девушки, кто бы он ни был.

— А эта девушка? Ведь это Мэри Уоррен! — вдруг радостно воскликнула Пэтти.

Дядя улыбнулся и попытался было отрицательно покачать головой, но это не помогло.

— Нет, нет, это она! Я знаю, — настаивала Пэтти, прыгая по комнате, как молодая козочка, и, кинувшись на шею дяди, она стала целовать его в лоб и в щеки, как избалованный ребенок. — Я знаю еще что-то, я знаю, что Мэри Уоррен не всегда останется Мэри Уоррен.

— А кем же она станет? — поспешно осведомился дядя.

Но Пэтти стала его снова ласкать и целовать, густо покраснела, как пойманная на месте преступления шаловливая девочка, многозначительно взглянула на меня и затем опустила глазки, как бы чувствуя себя виноватой.

— Но правда ли то, что ты сейчас сказал, Роджер? — продолжала расспрашивать бабушка. — Неужели предположение Марты верно?

— На этот раз наша шалунья Пэтти, конечно, случайно, права! — смеясь, подтвердил дядя.

— А Мэри ваше намерение известно, и ее отец согласен? — спросил я.

— Да, и Мэри, и отец ее согласны, мы все это уладили еще вчера, и мистер Уоррен дал свое согласие.

— На что? — спросил я, даже привскочив на своем стуле.

— Согласен принять в зятья мистера Хегса Роджера Литтлпеджа. Заметь, что ведь это мое имя, да и мало того, и сама молодая особа тоже выразила свое согласие.

— Да вот этого Хегса Роджера Литтлпеджа, а не вот того! — воскликнула сияющая от радости Пэтти и бросилась мне на шею, шепча мне в самое ухо: — Поздравляю, Хегс, поздравляю!

— Да, кажется, что ты права, шалунья, — отозвался дядя Ро. — Я не отвергаю и не оспариваю ни одной из твоих догадок.

Когда он еще говорил это, дверь скрипнула и на пороге показалась Мэри Уоррен. Увидя нас всех вместе, она тотчас же хотела уйти, но бабушка ласково попросила ее войти.

— Я боялась нарушить ваш семейный кружок! — стыдливо произнесла она.

Но Пэтти уже успела подбежать к ней и, обхватив ее рукой за талию, вытащила ее на середину комнаты, после чего подбежала к дверям и с шумом заперла их на ключ.

Все улыбались, кроме Мэри, которая стояла не то довольная, не то сконфуженная, почти испуганная чем-то, чего она сама не понимала.

— Да, это действительно был семейный кружок и семейный совет! — сказала Пэтти, обнимая и целуя Мэри. — И никто иной теперь не будет допущен сюда, кроме одного только доброго мистера Уоррена, если он пожелает предъявить свое право. Дядя Ро уже сказал нам все, и все мы знаем и все рады!

Мэри спрятала на груди Пэтти свое смущенное прелестное лицо, но вскоре ее привлекла в свои объятия бабушка, а затем Пэтти и, наконец, и дядя, который на этот раз расцеловал ее, как свою дочь, а вслед за тем все присутствующие понемногу и незаметно вышли из комнаты, и тогда наступил уж мой черед…

Мы еще не женаты, но день свадьбы уже назначен. То же происходит и по отношению к двум питомицам моего дяди; кроме того, я должен добавить, что Пэтти каждый раз краснеет, а бабушка улыбается, когда заходит речь о людях, путешествующих по Египту. Последние письма молодого Бикмэна извещали нас о том, что он в настоящее время находится именно в этой интересной стране. Все три вышеупомянутых брака должны были совершиться в церкви святого Андрея.

Брак мой с дочерью бедного священника наделал много шума. Эти люди, так громко вопиющие о равенстве и возмущающиеся классовыми предрассудками и аристократизмом, находили наш брак слишком неравным. Что же касается Оппортюнити Ньюкем, то она, как говорят, грозилась преследовать меня законным путем за нарушение обета вступить с нею в брак, и я, конечно, нимало не буду удивлен, если она осуществит эту угрозу.

Джеп слабеет с каждым часом, а старый Сускезус жив еще. С некоторых пор он стал предметом сильнейшей ненависти для всех антирентистов.

Система инджиенсов, кажется, окончательно вышла из употребления, но дух, вызвавший это позорное явление к жизни цивилизованной нации, все еще жив и прикрывается лживым именем «естественного права человека». Честный и правдивый онондаго нимало не тревожится возбуждаемыми им в этих людях чувствами и живет своим внутренним миром. Его ненавидят за то, что этот человек умел уважать тот закон, который требовал от него величайшей жертвы, и предпочел страдать почти всю свою жизнь, чем совершить поступок, не согласующийся с чувством и сознанием справедливости.

Эпилог

На этом оканчивается рукопись молодого мистера Хегса Роджера Литтлпеджа, а так как к этому можно еще кое-что добавить, то я и позволю себе это сделать для большей полноты этого рассказа.

Джеп скончался дней десять тому назад, до последней минуты вспоминая своих господ, старых и молодых, живых и умерших. Что же касается его личного потомства, то он уже более сорока лет никогда не вспоминал о нем.

Сускезус еще жив, а инджиенсы исчезли бесследно, никто уже более не слыхал о них. Наконец-то общественное мнение восстало против этого возмутительного явления и стерло это позорное племя с лица родной земли.

Молодой мистер Литтлпедж и Мэри Уоррен уже обвенчаны; бракосочетание их было совершено уважаемым священником церкви святого Андрея в Равенснесте, в церкви своего прихода. Я встретил молодых супругов Литтлпедж во время их свадебных визитов, и молодой супруг сказал мне, что имеет намерение поднять и выяснить окончательно все вопросы, касающиеся наемных и арендных условий, договоров, контрактов и прав собственности.

В глазах наших и Орегон, и Мексика, и вся Европа, взятые вместе, восстав против нас, не представляли бы для нашей нации и половины той ужасной опасности, которая грозила ей от внутреннего врага, внедрившегося в самое сердце нашего государства и преследовавшего свои пагубные и низкие цели под флагом народной свободы. Я чуть было не забыл добавить, что молодой мистер Литтлпедж сказал мне, расставаясь со мною, что в случае, если ему не удастся добиться желаемых им результатов в Вашингтоне, то он оставит Америку и поселится во Флоренции, где и будет жить вместе с другими жертвами притеснения, с тем еще преимуществом, что на него будут смотреть, как на жертву тирании республики.