Глава XI
Между тем часы летели своим чередом. Солнце, весь день боровшееся с огромными массами тумана, медленно спустилось в ту часть небосклона, где туч не было, и зашло за край обширных степей, словно на лоно океана. Многочисленные стада, пасшиеся в прериях, постепенно исчезли; громадные стаи водяных птиц, совершающих свой обычный путь от девственных озер севера к Мексиканскому заливу, перестали рассекать своими крыльями воздух, насыщенный туманом и росой. Наконец, тени ночи упали на утес и прибавили покрой мрака к другим мрачным оттенкам пустынной местности.
Когда стало темнеть, Эстер собрала младших детей и, сев на вершине утеса, где находилась уединенная крепость, стала терпеливо ожидать возвращения охотников. Эллен Уэд сидела на некотором расстоянии, от них, несколько в стороне, словно хотела этим подчеркнуть разницу между собой и ими.
— Ваш дядя никогда не умеет рассчитывать и никогда не научится этому, Нелли, — сказала Эстер после долгого молчания, наступившего вслед за обсуждением того, что было сделано за день, — да, Измаил Буш ничего не понимает в расчетах и не имеет понятия о предусмотрительности. Он сидел себе, как лентяй, у подножия утеса с рассвета до полудня и только то и делал, что строил какие-то планы… замышлял что-то… замышлял, когда у него семь мальчиков, самых красивых, каких только женщина может принести мужчине. Ну, и что же вышло? Вот и вечер, а его работа не кончена.
— Конечно, это не благоразумно, тетушка, — сказала Эллен с рассеянным видом, показывавшим, что она мало думает о том, что говорит, — и это очень дурной пример для детей.
— В самом деле, девушка? А кто вам дал право судить тех, кто вдвое старше вас и во всех отношениях выше? Хотела бы я знать, кто из всех живущих на рубеже границы дает своим детям пример, более достойный подражания, чем Измаил Буш? Вы, которая так хорошо знаете недостатки других и не думаете исправить свои, укажите мне — если можете — семью, где мальчики могли бы, когда потребуется, срубить дерево и отесать его лучше моих мальчиков, хотя не мне хвалить их? Где вы найдете человека, который во главе кучки косарей сумел бы так ровно выкосить луг, как мой муж? А как отец он щедр, словно важный господин: его детям стоит только указать место, где они желают поселиться, и он сейчас же дарит им его, не требуя, чтобы они заплатили за расходы.
Договорив эти слова, она расхохоталась: ее хохот подхватила часть семьи, которую она приучила к такой же беззаботной, беспринципной жизни, полной тайного очарования, несмотря на неуверенность в завтрашнем дне.
— Эй, старая Эстер! — раздался снизу хорошо знакомый ей голос мужа, — как я погляжу, вы там только забавляетесь, в то время как мы добываем вам дичь и мясо буйвола. Ну-ка, старая курица, сходи сюда со всеми своими цыплятами: помогите нам снести дичь. Чего вы еще думаете? Идите сюда, у нас работы всем хватит.
Измаил мог бы пощадить свои легкие и не делать столько усилий, чтобы его услышали, потому что едва он назвал имя жены, как все потомство поспешно поднялось на ноги и бросилось бежать по опасному спуску с нетерпением, которого ничто не могло сдержать. Эстер пошла размеренными шагами вслед за детьми; Эллен сочла, что благоразумнее не отставать от остальных. Вся семья вскоре была в сборе на равнине, у подножия цитадели.
Тут они нашли скваттера, шатавшегося под тяжестью прекрасного оленя. Не замедлил появиться и Абирам, а через несколько минут и большинство охотников: кто пришел в одиночку, кто вдвоем, но все несли какую-нибудь добычу.
— Сегодня вечером по крайней мере на равнине совсем нет краснокожих, — сказал Измаил, когда немного улегся шум, вызванный его появлением. — Много миль я исходил по прерии и смею сказать, что умею различать следы индейских мокассин. Поэтому, старуха, приготовь-ка нам немного дичи, прежде чем мы ляжем отдохнуть после дневных трудов.
— Я не мог бы поклясться, что в окрестностях нет дикарей, — сказал Абирам, — хотя я тоже умею различать следы индейцев. И, если только у меня не испортились глаза, я смело поклялся бы, что индейцы недалеко. Но погодите, пока придет Аза: он проходил по тому месту, где я нашел следы, и я уверен, что он знает их не хуже других.
— Он слишком много знает, — мрачно сказал Измаил, — лучше было бы, если бы он думал, что знает, поменьше. Но все это пустяки. Если бы даже все племена сиу, находящиеся к западу от Большой реки, были в одной мили от нас, мы показали бы им, что нелегко взобраться на утес, защищаемый десятью решительными людьми.
— Двенадцатью, скажи двенадцатью, Измаил! — крикнула бой-баба. — Уж если ты считаешь мужчиной твоего друга-дурака, который только и знает, что рвать мох да ловить насекомых, то я требую, чтобы меня считали за двух. С ружьем в руках я не побегу от врага, а что до храбрости, то после годовалого теленка, которого у нас украли тетоны, — самого большого труса у нас — я ставлю твоего доктора. Веришь ли, он посоветовал поставить мне мушку у рта, когда я пожаловалась ему на боль ноги?
— Очень жаль, что ты не исполнила его совета, Эстер, — хладнокровно заметил муж, — я думаю, что лекарство было бы очень полезно тебе. Но, дети, если индейцы близко, как думает Абирам, то может случиться, что нам придется очень скоро взобраться на утес и бросить ужин. Поэтому поскорее припрячем дичь в безопасное место, а о предписаниях доктора поговорим, когда нечего будет больше делать.
Все поспешно исполнили его приказание, и через несколько минут вся семья была на вершине утеса. Эстер, не переставая ворчать, принялась приготовлять ужин, причем одно занятие вовсе не мешало другому. Когда ужин был готов, она позвала мужа голосом, громким, как голос имама, призывающего верующих.
Когда все уселись на свои обычные места вокруг, дымящегося блюда, Измаил подал пример, взяв кусок чудесной дичи, приготовленной так же, как и горб бизона, да так искусно, что натуральный вкус дичи не только не пропал, но, казалось, еще увеличился. Художник охотно воспользовался бы этим моментом, чтобы воспроизвести на холсте эту живописную сцену.
Читателю следует припомнить, что крепость Измаила стояла на уединенной, высоком, крутом месте и была почти неприступна. Яркий костер, зажженный в центре площадки, составлявшей середину утеса, вокруг которого собралась группа людей, делал из этого места что-то вроде громадного маяка, установленного в центре степей, чтобы светить искателям приключений, бродившим по огромным пространствам. Яркое пламя освещало обожженные солнцем лица, имевшие различные выражения, начиная с детской простоты, смешанной с какой-то дикостью — следствием полуварварской жизни, — и кончая тяжелой неподвижной апатией, замечавшейся на лице их отца, когда он не был возбужден. По временам порыв ветра, раздувая пламя, заставлял его подыматься выше, и тогда казалось, что маленькая уединенная палатка висит в воздухе, среди окружавшего ее мрака. Дальше все, как это бывает обыкновенно в такие часы, было погружено в непроницаемый мрак.
— Непонятно, почему это Аза не вернулся до сих пор, — с неудовольствием сказала Эстер. — Когда мы кончим ужинать и уберем все, он явится голодный, как медведь, проспавший всю зиму, и, ворча, потребует ужин. Его желудок — лучшие часы Кентукки, к тому же их не нужно заводить, чтобы знать, который час.
— Аза ест страшно много, особенно если аппетит его обострился работой, хотя бы и небольшой.
Измаил обвел суровым взглядом всех своих детей, как будто для того, чтобы видеть, осмелится ли кто-нибудь открыть рот в защиту отсутствующего преступника. Все молчали. Но так как не было никаких особенно возбуждающих причин, могущих оживить их вялый темперамент, то выступить на защиту обвиняемого брата казалось им делом, требующим слишком больших усилий, на которые они не были способны. Но Абирам, принимавший большое участие в своем сопернике после примирения с ним или, по крайней мере, показывавший вид, что принимает, счел нужные выказать беспокойство, которого, по-видимому, не испытывали другие.
— Счастье его, если он не попадается тетонам, — вполголоса пробормотал он. — Я был бы очень огорчен, если бы Аза, один из самых наших полезных товарищей и по храбрости, и по ловкости, попался в руки этих краснокожих дьяволов.
— Думайте про себя, Абирам, и не давайте работы ты своему языку, если умеете пользоваться им только для того, чтобы пугать женщину и ее дочерей. Вы уже согнали всякую краску с лица Эллен Узд, которая так побледнела, словно индейцы, о которых вы толкуете, уже стоят перед ней, или как тогда, когда мне пришлось разговаривать с ней при помощи выстрела из ружья, потому что мои голос не достигал до ее слуха. Почему это так случилось, Нелли? Вы еще не рассказали мне о причине вашей внезапной глухоты.
Бледность лица Эллен сменилась румянцем так же внезапно, как внезапен был выстрел Измаила в упомянутом им случае. Яркий румянец покрыл ее лицо, и прилившая кровь залила далее ее шею. Она опустила голову со смущенным видом, по, казалось, не сочла нужным ответить на этот вопрос.
Измаил был или слишком ленив, чтобы повторить свой вопрос, или удовольствовался сделанным им язвительным замечанием. Как бы то ни было, он поднялся со своего места и, потянувшись всем своим громадным телом, как хорошо откормленный бык, объявил, что ложится спать. Этот пример не мог не найти себе подражателей среди людей, живших почти только для удовлетворения своих естественных потребностей. Все исчезли один за другим на своих грубых ложах, и через несколько минут Эстер, уложив с ворчанием всю кучу ребят, осталась одна на утесе. Одна она не спала, да еще часовой, стоявший, по обыкновению, у подножия утеса.
Как бы печально не отразились на этой женщине привычки бродячей жизни, все же великое начало, вложенное природой в сердце каждой женщины, пустило слишком глубокие корни в ее сердце; любовь к детям, иногда как бы дремавшая в ее душе, никогда не могла угаснуть. Продолжительное отсутствие Азы беспокоило ее. Сама она была слишком смела для того, чтобы поколебаться хоть на минуту, если бы понадобилось идти по черной пропасти, в которую напрасно старались проникнуть ее глаза. Под влиянием охватившего ее чувства ее деятельному воображению представлялись различные опасности, которым мог подвергнуться ее сын. Могло случиться, как говорил Абирам, что Аза взят в плен одним из диких племен, которые охотились на буйволов в окрестностях. Да мало ли еще какое ужасное несчастье могло случиться с ним! Так думала мать, а безмолвие и тьма придавали еще более мрачный оттенок мыслям, таинственно внушаемым природой.
Взволнованная этими размышлениями, прогонявшими сон, Эстер оставалась на своем месте, прислушиваясь ко всякому шуму, который мог бы обнаружить приближение человека. Ее желания, по-видимому, осуществились: до ушей ее донеслись долгожданные звуки, и, наконец, она разглядела во тьме человека, стоящего у подножия утеса.
— Кто? — спросила Эстер голосом, ослабевшим настолько, что его едва мог расслышать тот, с кем она говорила. — Это ты, Аза?
— Женщина! — крикнул чей-то голос, старавшийся принять властный тон; но в то же время в голосе этом слышалась боязнь за последствия, которые может иметь такое позднее появление во мраке. — Женщина, именем закона запрещаю бросать на меня хотя бы один из ваших проклятых камней! Я — гражданин, собственник, имею ученые степени от двух университетов и нахожусь здесь по праву. Берегитесь, не совершайте человекоубийства, ни предумышленного, ни нечаянного! Это, я, ваш amicus, ваш товарищ, доктор Баттиус.
— Так это не Аза?
— Нет. Я не Аза, не Авессалом и никакой иной еврейский принц. Я — Обед, корень и родоначальник всех этих монархов. Не говорил ли я вам, женщина, что вы заставляете ожидать здесь человека, имеющего право на свободный вход и почетный прием? Не принимаете ли вы меня за животное из класса амфибий? Или вы думаете, что я могу пользоваться моими легкими, как кузнец мехами?
Легкие естествоиспытателя не отделались бы так легко, и ему снова пришлось бы употребить все усилия для достижения желаемого результата, если бы его не слышал никто, кроме Эстер. Обманутая в своих надеждах и встревоженная еще больше, она бросилась на свою постель с равнодушием, происходившим от отчаяния, и постаралась заснуть. Но Абнер, стороживший внизу, выведенный голосом доктора из весьма двусмысленного положения, придя в себя настолько, чтобы узнать его, впустил его без малейшего затруднения. Не теряя ни минуты, доктор Баттиус прошел через узкое отверстие и уже стал подниматься по крутому склону со странным нетерпением, как вдруг, взглянув на часового, внезапно остановился, чтобы дать ему совет тоном, которому постарался придать внушительный оттенок.
— Абнер, я замечаю в вас опасные симптомы сонливости. Они обнаруживаются слишком ясно в невольном растяжении мускулов вашей челюсти. Берегитесь! Это может быть опасно не только для вас, но и для всей семьи вашего отца.
— Вы никогда так не ошибались, доктор, — ответил, зевая, молодой человек. — У меня на теле нет, как вы говорите ни одного симптома. Что касается отца и детей, то оспа и корь давно уже сделали с ними, все, что могли.
Естествоиспытатель, удовлетворенный своим кратким замечанием, был уже на полудороге к вершине утеса, когда Абнер заканчивал свое оправдание. Обед ожидал встретить Эстер; ему слишком часто приходилось испытывать роковую силу ее языка, чтобы желать повторения нападений, вызвавших в нем почтительный страх. Идя на цыпочках и робко оглядываясь назади словно ожидая чего-то пострашнее потока слов, доктор, наконец, добрался до хижины, доставшейся на его долю при распределении спален.
Почтенный естествоиспытатель забыл и думать о сне; он сидел, размышлял обо всем, что видел и слышал за этот день. Но вскоре, по какому-то шуму и звукам в соседней хижине, где находилась Эстер, он догадался, что она еще не спит. Чувствуя необходимость обезоружить для выполнения задуманного плана: этого перебора в образе женщины, доктор решил открыть словесные сношения, несмотря на то, что ему очень не хотелось испытать силу ее языка.
— Вы, кажется, не спите, добрейшая, почтенная миссис Буш, — сказал он, думая прибегнуть к специфическому лекарству, действие которого он не раз уже испытал. — Очевидно, ваш покой чем-то нарушен. Не приготовить ли вам чего-нибудь, чтобы успокоить ваши страдания?
— А что вы мне приготовите? — угрюмо спросила Эстер. — Мушку, чтобы я заснула?
— Лучше припарку, — ответил доктор. — Но если у вас боли, то у меня есть успокоительные капли, и если их влить в стакан моего хорошего коньяка, они непременно должны утолить боль.
Естествоиспытатель знал, что попал на слабую струнку Эстер, и так как он нисколько не сомневался, что это лекарство будет принято ею, то немедленно принялся за его приготовление.
Когда доктор принес лекарство своей соседке, она взяла стакан с угрюмым, недовольным видом, но выпила с покорностью, которая показывала, что питье не противно ей. Она даже пробормотала несколько слов благодарности, и ее Эскулап уселся рядом с ней, чтобы следить за действием лекарства. Менее чем через полчаса дыхание Эстер стало так глубоко и, как сказал бы сам доктор, так прерывисто, что он мог бы испугаться действия своего лекарства, если бы не знал, что этот новый симптом сонливости вызван дозой опиума, подмешанного им в коньяк. Когда заснула эта беспокойная женщина, на утесе воцарилось общее глубокое молчание.
Тогда доктор Баттиус поднялся со всевозможными предосторожностями и без шума. Он вышел из хижины, вернее, из собачьей конуры, так как она не заслуживала другого названия, и отправился сначала к другим хижинам. Там он был, пока не убедился, что все их обитатели погружены в глубокий сон. Удостоверившись в этом важном обстоятельстве, он не стал раздумывать больше и начал карабкаться по крутому подъему к высшей точке скалы, хотя он и шел чрезвычайно осторожно, но невольно производил некоторый шум. В ту минуту, когда он мысленно поздравил себя с благополучным исходом своего предприятия и собирался было поставить ногу на самую вершину утеса, чья-то рука дернула его тихонько за край одежды. Это возымело на него такое действие, как будто исполинская сила Измаила Буша пригвоздила его к месту.
— Разве в этой палатке есть кто-нибудь больной, что доктор Баттиус является в столь поздний час? — спросил нежный голос.
Лишь только сердце естествоиспытателя вернулось на свое место после поспешной экспедиции в пятки — так описал бы человек, менее знакомый с анатомическим устройством животного организма, чем доктор Баттиус, то ощущение, которое он испытал при этом неожиданном столкновении, — он оправился настолько, что решился отвечать, не возвышая при этом голоса, столько же из страха, сколько из благоразумия.
— Благородная, Нелли, я в восторге, что это вы, а не кто-нибудь другой. Молчание, дитя мое, молчание! Если Измаил узнает наши планы, он, не задумываясь, сбросит нас обоих с вершины этого утеса на равнину. Тсс, Нелли, тсс!
Разговаривая, доктор продолжал идти дальше, и когда замолчал, его спутница и он очутились у края утеса.
— А теперь, доктор Баттиус, — серьезно сказала Эллен, — нельзя ли мне узнать, зачем вы подвергали себя опасности полететь без крыльев с вершины этого утеса, рискуя обязательно сломать себе шею при падении?
— Я ничего не скрою от вас, достойная и добрая Нелли. Но вы уверены, что Измаил не проснется?
— Этого нечего опасаться: он будет спать до тех пор, пока солнце не опалит ему веки. Опасность грозит только со стороны тетки.
— Эстер спит, — сказал доктор наставительным тоном. — А вы, Эллен, сторожите эту ночь на утесе?
— Я получила приказание.
— И вы видели, по обыкновению, бизона, антилопу, волка, оленя или животных из порядков pecora, belluae и ferae?
— Я видела животных, которых вы назвали по-английски, но я не знаю индейских языков.
— Есть еще один порядок, о котором я вовсе не говорил и который еы также видели, — порядок primates, не правда ли?
— Я не могу ответить вам, я не знаю животного этого имени.
— Ну, Эллен, вы говорите с другом; я говорю о роде homo, дитя мое.
— Что бы я ни видела…
— Тише, Нелли! Ваша живость выдаст нас. Скажете, бы не видели, чтобы некоторые двуногие, называемые людьми, бродили по равнине?
— Конечно, видела. Дядя и его дети охотились на буйвола с полудня.
— Вижу, что надо говорить вульгарным языком для того, чтобы вы поняли меня. Эллен, я говорю о разновидности Кентукки…
Эллен покраснела, как роза, но, к счастью, темнота скрыла ее румянец. Она колебалась одно мгновение; потом вооружилась мужеством и ответила решительным толом:
— Если вы желаете говорить загадками, доктор Баттиус, то ищите себе других слушателей. Задавайте мне вопросы на чистом английском языке, и я откровенно отлечу вампа том же языке.
— Как вам известно, Нелли, я путешествую в этой пустыне с целью отыскивать животных, оставшихся до сих пор неизвестными для взора науки. Среди многих других я открыл primates; qenus homo, species — Кентукки, и я называю его Поль…
— Тс! Ради бога! — вскрикнула Эллен. — Говорите тише, доктор; нас могут услышать.
— Поль Говер, — продолжал доктор, — охотник за пчелами по профессии. Теперь я говорю обыкновенным языком; вы понимаете меня?
— Отлично понимаю, отлично, — ответила удивленная, взволнованная молодая девушка, с трудом переводя дыхание. — Но почему вы говорите мне о нем? Он просил вас подняться на утес? Он ничего не знает. Клятва, которую меня заставил дать дядя, заставляет меня молчать.
— Да, но есть некто, кто не давал клятвы, и он открыл мне все. Мне хотелось бы быть в состоянии так же легко поднять завесу, прикрывающую тайны и сокровища природы. Эллен! Эллен! Человек, с которым я неосмотрительно заключил compactum, или договор, к сожалению, позабыл о законах, обязательных для честного человека. Я говорю о вашем дяде, дитя мое.
— Вы говорите об Измаиле Буше — муже вдовы брата моего отца, — ответила несколько раздраженным тоном оскорбленная молодая девушка. — Право, жестоко упрекать меня случайными узами, которые я порвала бы с восторгом и навеки.
Эллен не могла больше говорить от испытываемого ею чувства унижения и, прислонившись к выступу утеса, зарыдала так, что положение ее и доктора стало вдвойне критическим. Доктор пробормотал несколько слов извинения и объяснения; но прежде, чем он успел закончить свое изысканное оправдание, Эллен подняла голову и твердо проговорила:
— Я пришла сюда не для того, чтобы глупо проливать слезы, а вы здесь не для того, чтобы осушить их. Что привело вас сюда?
— Мне нужно видеть существо, находящееся в этой палатке.
— Значит, вы знаете, кто находится там?
— Я думаю, что знаю, и у меня есть письмо, которое я должен передать этому существу. Если в палатке четвероногое — мне не в чем упрекать Измаила. Если это двуногое, оперенное или неоперенное, он обманул меня, и наш договор расторгается.
Эллен сделала доктору знак, чтобы он оставался на своем месте и хранил молчание. А сама проскользнула в палатку и осталась там несколько минут, показавшихся очень продолжительными и тяжелыми для естествоиспытателя. Наконец Эллен вернулась, взяла его за руку, и они вместе вошли в таинственную палатку.
Отзывы о сказке / рассказе: