Джеймс Фенимор Купер — Прерия

Глава XIV

В войсках, посланных правительством Соединенных Штатов, чтобы принять во владение новую территорию, приобретенную на западе, находился отряд, которым командовал молодой военный, игравший такую важную роль в последних сценах нашего рассказа.

Среди новых владельцев страны Миддльтон был одним из первых, сердце которого покорилось чарам одной красавицы из Луизианы. Вблизи поста, порученного ему, жил глава одной из тех старинных семей колонистов, которые из рода в род довольствовались мирным прозябанием среди комфорта, беспечности и богатства испанских колоний. Это был офицер на службе испанского правительства. Получив богатое наследство, он решил покинуть Флориду и поселиться среди французов соседней колонии. Имя дона Августина де-Сертавальос было мало известно за пределами городка, в котором он жил, но он втайне испытывал удовольствие, когда по его приказанию его единственная дочь читала это имя в старых пергаментах, где оно было записано среди героев и грандов древней и новой Испании. Это обстоятельство, столь важное для него и совершенно не важное для других, было главной причиной его сдержанности. В то время как его соседи-французы, более живые и открытые, легко привыкали к новым поселенцам, он держался в стороне и, по-видимому, удовлетворялся обществом дочери, еле вышедшей из детского возраста.

Между тем молодая девушка не могла оставаться такой равнодушной к тому, что творилось вокруг нее. Всякий раз, когда она слышала военную музыку гарнизона, доносимую вечерним ветром, или видела новое знамя, развевавшееся на вершинах невдалеке от громадных имений ее отца, она испытывала тайное чувство, свойственное ее полу. Но ее природная застенчивость, присущая жительницам испанских колоний под тропиками, придающая им немало очарования, была так велика, что если бы не случайность, давшая Миддльтону возможность оказать личную услугу отцу Инессы, весьма вероятно, что молодые люди никогда бы не познакомились друг с другом.

В благодарность за услугу, оказанную Миддльтоном, дон Августин открыл двери своего дома офицерам гарнизона. Сначала он принял их несколько холодно, но мало-помалу его сдержанность исчезла под влиянием чистосердечия и любезности молодого начальника гарнизона. Прошло немного времени, и богатый плантатор, как и его дочь, с удовольствием слушал хорошо знакомый стук в калитку, извещавший их о приятном посещении командира поста.

Бесполезно распространяться о впечатлении, произведенном на молодого человека красотой Инесы. Мужественная красота молодого человека и его образованный ум тоже производили все большее впечатление на живущую в уединении молодую шестнадцатилетнюю девушку, впечатлительное сердце которой ждало только удобного случая, чтобы заговорить. Достаточно сказать, что они полюбили друг друга, и раньше, чем через полгода после присоединения Луизианы к Соединенным Штатам, молодой офицер стал женихом Инесы.

Утром, в день их свадьбы, солнце встало такое ясное и сверкающее, что чувствительная Инеса приняла это за предзнаменование ее будущего счастья. Отец Игнатий совершил обряд бракосочетания в маленькой часовне, выстроенной в имении дона Августина, и задолго до заката солнца Миддльтон прижал к сердцу молодую застенчивую креолку как свою признанную жену, с которой ничто не могло разлучить его. Было решено, что они проведут этот день в уединении, вдали от шума и обычных празднеств, на которых царит принужденное веселье, а сердце не принимает никакого участия.

Возвращаясь из лагеря, где он должен был побывать по делам службы, в час, когда свет солнца начал уступать вечерней тьме, Миддльтон проходил по владениям дона Августина. Вдруг среди листвы деревьев, в зеленой беседке, он заметил платье, похожее на то, в котором была Инеса, когда стояла рядом с ним перед алтарем. Сначала он остановился из чувства деликатности, тем более сильного, что она, может быть, дала ему право появляться перед ней в каждую данную минуту, даже в те, которые она захотела бы посвятить уединению; но звук ее нежного голоса, возносившего к небу молитвы, в которых он услышал свое имя, произносимое с самыми нежными эпитетами, заставил его отбросить чрезмерную деликатность, и он решил стать так, чтобы слышать ее слова, не боясь быть увиденным ею.

Для молодого супруга было действительно восхитительно читать в беспорочной душе своей супруги и видеть, что образ его царил там среди самого чистого набожного рвения. Она умоляла небо ниспослать ей милость и сделать ее смиренным орудием его обращения, молила простить ей, если самонадеянность или равнодушнее отношение к советам церкви заставили её слишком рассчитывать на влияние, которое она приобретет над ним, и, может быть, рисковать спасением своей души, благодаря браку с еретиком. Она выражала эти чувства так горячо и естественно; сама она, когда молилась, так походила на ангела, что Миддльтон простил бы ей, если бы даже она назвала его язычником, ради нежности, с которой она просила за него.

Инеса стояла на коленях; он подождал, пока она встала, чтобы подойти к ней, и не показал виду, что слышал ее молитвы.

— Уже поздно, моя Инеса, — сказал он, — и дон Августин мог бы упрекнуть вас за то, что вы не бережете своего здоровья, оставаясь на воздухе до такого часа. Что же должен сделать я, облеченный всем его авторитетом и питающий вдвое нежные чувства?

— Походить на него во всем, — ответила она, глядя на него со слезами на глазах; — во всем! — повторила она, очевидно, намеренно делая ударение на этих словах. — Подражайте во всем отцу, Миддльтон, большего я не могу требовать от вас.

— И я также, Инеса, — сказал Миддльтон. — Я не сомневаюсь, что стану тем, кем вы желаете меня видеть, если буду походить на достойного уважения дона Августина. Но вы должны иметь некоторое снисхождение к слабостям и привычкам военного человека. Отправимся же к этому превосходному отцу.

— Нет еще, — ответила Инеса, тихонько освобождаясь от руки, которой он обвил ее талию, чтобы увлечь, за собой. — Я должна исполнить еще один долг прежде, чем совершенно подчиниться вашим приказаниям, хотя вы и командир. Я обещала моей кормилице, Инезилье — вы часто слышали, Миддльтон, что она в продолжение многих лет заменяла мне мать, — зайти к ней сегодня вечером. Она думает, что это будет последнее посещение ее дитятки, и я не могу обмануть ее ожиданий. Пойдите к дону Августину, а через часок я буду с вами.

— Так через час, помните же, — сказал Миддльтон.

— Через час, — ответила Инеса, посылая ему воздушный поцелуй и краснея, как бы от стыда, что позволила себе такую вольность; она вышла из беседки и побежала по дороге к хижине кормилицы. Миддльтон видел, как она через несколько минут вошла туда.

Он вернулся к тестю медленно, с задумчивым видом, часто оборачиваясь в сторону, где только что видел жену, как будто воображая, что может еще увидеть ее легкую фигуру, словно порхавшую при вечерних сумерках. Дон Августин принял его ласково и подробно рассказал ему о своих планах на будущее. Потом старый испанец выслушал блестящий рассказ Миддльтона о все возрастающем благосостоянии Соединенных Штатов, в соседстве с которыми его тесть провел всю жизнь, ничего не зная о них. Слушая зятя, он выказывал иногда удивление, иногда недоверие, испытываемое людьми, когда они сомневаются в беспристрастии рассказчика и подозревают его в желании придать слишком яркие краски описываемой картине. Таким образом, час прошел для Миддльтона скорее, чем он мог предполагать. Наконец, он стал поглядывать на часы, считать протекавшие минуты, но Инесы все еще не было. Большая стрелка сделала еще половину второго оборота вокруг циферблата, когда он, наконец, встал и сказал, что пойдет сам за женой, чтобы ей не возвращаться одной в такой поздний час.

Ночь была темная; небо было покрыто грозовыми облаками, которые в этом климате, предвещают ураган. Вид неба и тайное беспокойство, ощущаемое Миддльтоном, заставили его прибавить шагу, и он поспешно побежал к хижине Инезильи. Раз двадцать он останавливался: ему чудилась легкая фигура Инесы, направлявшейся к дому отца. Убедившись в своей ошибке, он снова бежал дальше. Наконец, он добежал до хижины, постучался в дверь, открыл ее, увидел старую кормилицу и не нашел той, которую искал. Инеса уже ушла; вероятно, она прошла мимо него во тьме, и они не заметили друг друга. Он немедленно вернулся к дону Августину. Там его ожидал ужасный удар: Инеса не приходила домой. С сильно бьющимся сердцем он побежал, не сказав никому о своем намерении, в беседку, но не нашел ее там, и неясные, тяжелые сомнения и предположения охватили его душу.

В продолжение нескольких часов он окружал свои поиски таинственностью и различными предосторожностями. Но когда наступил день и Инеса не вернулась, всякая осторожность была отброшена; пришлось объявить о ее непонятном отсутствии. Новые поиски, на этот раз произведенные открыто, не дали никаких результатов. Никто не видел ее, никто ничего не слышал о ней с тех пор, как она ушла из хижины кормилицы.

Дни проходили за днями и, несмотря на продолжавшиеся поиски, известий не было. Наконец, всякая надежда была потеряна, и родные Инесы и ее друзья стали считать ее погибшей навеки.

Такое необыкновенное событие не могло скоро забыться. Оно породило много шуму, предположений и даже лжи. Среди переселенцев этой местности, у которых после их многочисленных занятий хватало времени настолько, чтобы интересоваться чужими делами, господствовало мнение, что исчезнувшая супруга добровольно лишила себя жизни.

Миддльтон был слишком подавлен, как влюбленный, как муж, бременем этого ужасного, неожиданного удара. Нет нужды распространяться о всех нравственных страданиях, о различных предположениях, надеждах, за которыми следовало отчаяние, обо всем, что он перенес в первые недели после несчастного события. Он стал уже отчаиваться увидеть когда-либо свою Инесу, как вдруг его надежды снова пробудились и очень странным образом.

После вечернего парада молодой офицер печально и медленно возвращался в свое жилище, находившееся на некотором расстоянии от лагеря, хотя и в черте его. Его рассеянный взгляд остановился на человеке, который, по военным законам, не должен был находиться в эти часы близ лагеря. Незнакомец был плохо одет, и все в нем говорило о склонности к пьянству и разврату. Горе смягчило военную гордость Миддльтона. Проходя мимо несчастного, он заметил кротким, добрым тоном:

— Вам придется ночевать на гауптвахте, друг мой, если патруль застанет вас здесь. Возьмите этот доллар и поищите где-нибудь пристанище и чего-нибудь, что можно пожевать.

— Я проглатываю пищу, не жуя, капитан, — ответил бродяга, схватывая поданные ему деньги с жадностью испорченного, готового на все человека. — Дайте еще девятнадцать таких монет, и я продам вам одну тайну.

— Уходите, — сказал Миддльтон, принимая строгий вид, — уходите, не то я позову часового и велю арестовать вас.

— Ну, что ж, и уйду, — ответил незнакомец, — но если я уйду, капитан, то вы можете остаться вдовцом до тех пор, пока не пробьет час вашей разлуки с жизнью.

— Что вы хотите сказать? — крикнул Миддльтон, поспешно оборачиваясь к оборванцу, который уже собрался уходить.

— Хочу сказать, что я куплю испанской водки на весь этот доллар, а потом вернусь и скажу вам тайну, за которую вы заплатите мне столько, что можно будет купить целую бочку водки.

— Если у вас есть что сказать, говорите сейчас! — крикнул Миддльтон, с трудом сдерживая нетерпение.

— У меня глотка пересохла, капитан, а я могу выражаться изящно только тогда, когда она промочена. Что вы мне дадите за то, что я могу сказать вам? Предложите что-нибудь хорошенькое… такое, что мог бы один джентльмен предложить другому.

— Я думаю, что справедливее всего было бы отправить вас на гауптвахту, негодяй. Чего касается ваша великая тайна?

— Брака, жены только по имени, хорошенького лица, богатого приданого. Достаточно ли ясно сказано, капитан?

— Если вы знаете что-нибудь о моей жене, объясните немедленно и не беспокойтесь о вознаграждении.

— Мне не раз на моем веку приходилось заключать сделки, капитан. Иногда мне платили чистыми денежками, иногда прекрасными обещаниями. Ну, а эта последняя монета — кушанье не сытное.

— Сколько вы хотите с меня?

— Двадцать… нет, черт возьми! Моя тайна стоит тридцати долларов или ничего.

— Ну, вот вам тридцать долларов.

Незнакомец тщательно оглядел банковые билеты, убедился, по-видимому, в их годности и положил в карман.

— Люблю я эти билеты Северных Штатов — проговорил он с величайшим хладнокровием, — у них со мной одинаковое свойство падать в цене. Не бойтесь, капитан, я честный человек, и не скажу ни слова, которого я не знаю наверно.

— Говорите же, не задерживайте, а то я могу пожалеть, что дал вам деньги и билеты, и прикажу отобрать все.

— Честь прежде всего, капитан, если бы даже пришлось поплатиться жизнью, — сказал бродяга, при этой фразе подымая руку в притворном ужасе. — Ну, так видите, должен сказать вам, что вы знали что не все порядочные люди живут одинаковым ремеслом: одни живут тем, что имеют, другие берут, что найдут.

— Иначе говоря, вы были вором.

— Я презираю это название. Я был охотником на людей. Вы знаете, что это значит? Это можно понимать различно. Есть люди, которые очень жалеют негров, потому что их заставляют работать на плантациях, под палящим солнцем среди всяких неудобств. Так вот, капитан, в свое время я был человеком, которые доставлял им, по крайней мере, удовольствие разнообразия, меняя для них место действия. Вы понимаете меня.

— Говоря на хорошем английском языке, вы вор и торговец человеческим мясом?

— Был им, достойный капитан, был, потому что теперь я несколько изменил занятие, как купец, который покидает оптовую торговлю, чтобы заняться мелочной. В свое время я был тоже солдатом. В чем главный секрет нашего ремесла? Можете вы сказать мне?

— Не знаю, — ответил Миддльтон, которому начало надоедать это предисловие. — В мужестве?

— Нет, в ногах, потому что ноги нужны и для битвы, и для бегства. Поэтому, вы сами видите, что мои два ремесла хорошо согласовались между собой. Но теперь мои ноги не так хороши, как прежде, а без ног ремесло охотника за людьми ничего не стоит. Но на свете есть еще люди, у которых ноги получше моих.

— Ее похитили! — в ужасе вскрикнул Миддльтон.

— Во время ее прогулки — и это так же верно, как то, что я стою перед вами.

— Несчастный! Какое вы имеете основание думать это?

— Прочь руки! Прочь руки! Вы думаете, что, сжимая мне горло, заставите быстрее двигаться мой язык? Имейте терпение и узнаете все, но если еще раз обойдетесь со мной так бесцеремонно, я принужден буду обратиться к представителям закона.

— Продолжайте. Но если вы скажете мне что-нибудь, кроме правды, или не скажете всей правды — бойтесь моего мщения; оно не заставит ждать себя.

— Неужели вы были бы так глупы, капитан, что поверили бы такому негодяю, если бы вы не считали его сообщения вероятными? Нет, я знаю, что вы не так глупы. Поэтому я расскажу вам все, что знаю, и оставлю вас пережевывать пищу, пока пойду выпить на ваши денежки. Я знаю некоего Абирама Уайта. Я думаю, что негодяй принял это имя, чтобы выказать свою ненависть к черным {White — по-английски «белый».}. Как бы то ни было, мне известно, что в продолжение многих лет он занимался — да занимается и теперь — перевозкой живого товара из одного штата в другой. В свое время я вел с ним торговлю — эта собака только и думает, как бы надуть; чести в нем не больше, чем мяса в моем желудке. А я видел его здесь, в городе, в самый день вашей свадьбы. Он был с мужем своей сестры и рассказывал, будто они отправляются на новую территорию, чтобы поохотиться. Это шайка людей, как раз таких, какие требуются для выгодных дел — семь малых такого же роста, как ваш сержант вместе с его каской. Ну вот, как только я узнал об исчезновении вашей жены, я сейчас же сказал себе, что это дело рук Абирама.

— Неужели это верно? Откуда вы знаете это? Какие у вас есть основания верить этому?

— Какие основания? Те, что я знаю Абирама Уайта. А теперь не прибавите ли вы безделицу, чтобы не дать пересохнуть глотке?

— Полно, полно. Вы и так пили слишком много, несчастный, потому что не знаете, что говорите. Уходите и смотрите, не попадайтесь патрулю.

— Опыт — хороший проводник — сказал негодяй. Уходя, он на мгновение оглянулся, чтобы посмотреть на Миддльтона, улыбнулся с самодовольным видом и направился к лавочке маркитанки.

Раз сто в продолжение ночи Миддльтон решал, что следует обратить внимание на слова бродяги, и столько же раз отбрасывал эту мысль, как слишком необычайную для того, чтобы останавливаться на ней хотя бы на одно мгновение. После ночи, проведенной в волнении и без сна, Миддльтон к утру заснул. Вскоре его разбудил сержант, явившийся доложить, что в черте лагеря, вблизи его жилища, найден мертвый человек. Миддльтон поспешно оделся, отправился на место и увидел того, с кем разговаривал накануне. Покойный лежал как раз на том месте, где его встретил Миддльтон.

Несчастный стал жертвой своей невоздержанности. Красные, вышедшие из орбит глаза, распухшее лицо и нестерпимый запах, уже распространявшийся от его тела, служили ясными доказательствами этого возмутительного факта. Молодой офицер с отвращением отвернулся от столь ужасного зрелища и отдал приказание вынести труп за пределы лагеря. Но вдруг его поразило положение одной руки покойного. Взглянув пристальнее, Миддльтон заметил, что ее указательный палец вытянут, как бы для письма, и увидел на песке плохо написанные, но четкие слова: «Капитан, все верно, как то, что я чест…» — Но раньше, чем он закончил фразу, его постигла смерть, или же он впал в пьяный сон, служивший предтечей смерти.

Миддльтон никому ничего не сказал, повторил приказание и удалился. Упорство покойника и стечение обстоятельств заставили его навести справки, и он узнал, что семья, описание которой вполне совпадало с описанием, сделанным пьяницей, действительно прошла через город в день его свадьбы. Ее следы легко были отысканы на берегах Миссисипи на известном расстоянии. Там переселенцы сели на судно и поднялись вверх по реке до ее слияния с Миссури. Отсюда они исчезли, как исчезали, подобно им сотни других авантюристов, отправившихся искать счастья внутри страны.

Удостоверившись в этом, Миддльтон взял с собой маленький отряд из самых надежных людей и начал розыски в степи. Ему нетрудно было напасть на след семьи Измаила, пока он был в пределах поселений. Когда он узнал, что переселенцы покинули эти пределы, подозрения его, естественно, усилились, и вместе с тем возросла надежда на успех.

Так как нельзя было больше надеяться получить словесные сведения в тех пустынных местностях, в которые направился терзаемый беспокойством муж, то ему оставалось только рассчитывать на обычные признаки, указывающие на прохождение преследуемых им людей. Эта задача была довольно легка, пока он не дошел до прерии; но тут на жесткой почве следы не сохранялись. Он совершенно потерялся и решил отправить всех своих спутников поодиночке в разных направлениях, назначив всем свидание в довольно отдаленный день. Умножая таким образом количество наблюдателей, он надеялся легче найти потерянный след. Он бродил один уже целую неделю, пока случайно не встретился с Траппером и охотником за пчелами.

Прошел целый час в поспешных, почти бессвязных вопросах и в таких же ответах, прежде чем Миддльтон, смотревший на найденное им сокровище с той ревнивой тревогой, какую испытывает скупец, стерегущий свой денежный сундук, закончил, наконец, бессвязный разговор, спросив жену:

— А как ты жила, моя Инеса? Как обращались о тобой?

— Если не считать несправедливости, совершенной ими, когда они насильно оторвали меня от друзей, то, должна сказать, что в общем мои похитители обращались со мной настолько хорошо, насколько позволяли обстоятельства. Я думаю, что глава семьи, собственно, еще новичок в дурных делах. В моем присутствии у него была страшная ссора с похитившим меня негодяем. Окончили они дело тем, что обещали не подвергать меня никакому принуждению и даже не навязывать мне своего присутствия, если я дам слово не делать ни малейшей попытки к бегству и не буду показываться до назначенного ими времени.

— До какого? — нетерпеливо спросил Миддльтон. — До какого же времени?

— Это время прошло. Я поклялась и сдержала клятву, так как показалась на утесе только тогда, когда тот, кого называют Измаилом, перешел к насильственным действиям, и тогда срок моего обещания окончился. Я думаю, что сам отец Игнатий освободил бы меня от клятвы, ввиду измены моих похитителей.

— В противном случае, — сжав зубы, проговорил молодой капитан, — я освободил бы его от обязанности руководить далее вашей совестью.

— Вы, Миддльтон? — ответила жена, глядя на его вспыхнувшее лицо; ее нежное, кроткое лицо также покрылось ярким, румянцем. — Вы можете принимать мои клятвы, но, конечно, не имеете права освобождать меня от них.

— Конечно, не имею, Инеса, вы правы. Я ничего не понимаю в этих тонкостях совести. Я все, что угодно, только не священник. Но скажите, что могло побудить этих чудовищ к такому отчаянному предприятию, к такой игре моим счастьем?

— Вы знаете мое незнание света, знаете, как мало я могу отдать себе отчет в мотивах поведения людей, так не похожих на всех, кого я видела до сих пор. Но жажда золота часто ведет людей к еще большим преступлениям. Я думаю, они рассчитывали, что богатый отец охотно даст большой выкуп за дочь. А, может быть, — прибавила она, вопросительно подняв влажные глаза на Миддльтона, — может быть, они несколько рассчитывали и на любовь молодого мужа…

— Они высосали бы по капле всю кровь моего сердца! — воскликнул Миддльтон.

— Да, — продолжала робкая молодая жена, опуская украдкой поднятые глаза и поспешно возобновляя нить рассказа, как будто стараясь заставить забыть свою смелость, — мне говорили, что существуют люди достаточно низкие, чтобы давать ложные клятвы с целью; воспользоваться богатством молодых, ничего не знающих, доверчивых девушек! Если любовь к деньгам может довести до такой низости, то можно поверить, что люди, одержимые ею, способны на несправедливые, хотя, может быть, и менее преступные поступки.

— Без сомнения — это чувство было мотивом их поступков. А теперь, Инеса, хоть я и здесь и буду защищать вас до последней капли крови, хоть мы и завладели утесом, но опасности, грозящие нам, еще не окончились. Вам придется вооружиться всем своим мужеством, моя Инеса, и вынести это испытание, доказав, что вы жена солдата.

— Я готова отправиться немедленно. Письмо, которое вы прислали мне с доктором, дало мне большую надежду, и я готовилась бежать по первому знаку.

— Отправимся сейчас же и присоединимся к нашим друзьям.

— Нашим друзьям! — воскликнула Инеса, обводя взглядом маленькую палатку. — У меня есть здесь подруга. Где же она?

Миддльтон нежно, взял ее за руку, чтобы вывести из палатки, и, улыбаясь, ответил:

— Может быть, ей нужно так же, как и мне, сказать кое-что особому слушателю.

Но молодой человек был несправедлив к Эллен Уэд, приписывая такие мотивы ее поступкам. Умная и чуткая, она поняла, что ее присутствие при только что описанном нами разговоре совершенно излишне, и удалилась с той природной деликатностью, которая, кажется, составляет особую принадлежность ее пола. Она села на вершину скалы и так закуталась в свой плащ, что невозможно было рассмотреть ее лицо. Там она оставалась в продолжение целого часа. Никто не подходил к ней, никто не наблюдал за ней — так, по крайней мере, ей казалось. Но проницательность бдительной Эллен обманула ее в последнем отношении.

Первым делом Поля Говера после овладения крепостью Измаила, было испустить победные звуки странным смешным способом, часто употребляемым пограничными жителями. Он ударил руками по бокам, как петух бьет крыльями после победы над противником, и смешно передразнил победную песнь этой птицы так громко, что крик этот мог бы послужить военным сигналом, если бы его услышал кто-нибудь из атлетических сыновей скваттера.

— Вот это я называю правильно срубить дерево, чтобы добыть мед из его ствола, — заметил он, — и чтобы падение его никому не сломало костей. Ну, старый Траппер, в свое время вы были дисциплинированным солдатом: вперед, марш! Ведь вам не впервой видеть, как берут крепости и расстраивают чужие планы, не так ли?

— Правда, правда, — ответил старик, сохранивший свой пост у подножия горы. — Вы храбро вели себя во всем этом деле.

— Теперь скажите мне: разве после кровавой битвы нет обычая делать перекличку живых и хоронить мертвых?

— Иногда да, иногда нет. Когда сэр Уилльям {Сэр Уилльям Джонсон (См. «Последний из могикан»).} загнал немца Дискау в ущелья Гори…

— Ваш сэр Уилльям — трутень в сравнении с сэром Полем: он не знал правильной военной службы. Итак, я приступаю к перекличке. Да, кстати, Траппер, со всеми этими пчелами, горбами бизона и другими делами я позабыл до сих пор спросить ваше имя, а между тем, я собираюсь начать перекличку с моего арьергарда, так как знаю, что передовой корпус слишком занят, чтобы отвечать мне. Как вас зовут?

— Как меня зовут? Право же, всякое племя, с которым я жил, давало мне различные имена. Делавары дали мне имя, придуманное ими, потому что они считали, что зрение у меня такое же острое, как у сокола {Соколиный глаз (См. «Последний из могикан»).}. Колонисты, жившие на холмах Отсего, окрестили меня, в свою очередь, по моей манере обувать ноги {Кожаный Чулок (См. «Пионеры»).}. Мне и не сосчитать всех имен, которые я носил в своей жизни.

Поль громовым голосом позвал естествоиспытателя. Доктор Баттиус не пожелал воспользоваться своим успехом и отправиться дальше ниши, предоставленной ему счастливым случаем. Он отдыхал там после трудов с приятным сознанием безопасности и с чувством удовольствия от приобретения сокровища растительного мира, о котором мы уже говорили.

— Подымитесь, подымитесь-ка сюда, ловец кротов; придите посмотреть на перспективу, которой любовался этот негодяй Измаил; взгляните прямо в лицо природе и не прячьтесь больше в высоких травах прерии, ища там кузнечиков.

Легкомысленный, веселый охотник за пчелами вдруг стал молчаливым настолько, насколько был шумно разговорчив перед тем, как увидел Эллен Уэд, выходившую из палатки. Когда она одиноко уселась на вершине утеса, Поль сделал вид, что внимательно рассматривает все имущество Измаила. Без зазрения совести он опустошил ящики Эстер, разбросал по земле вокруг себя деревенские уборы молодых девушек, не обращая ни малейшего внимания ни на цену, ни на элегантность их, и опрокинул все котлы и сковородки, словно они были из дерева, а не из железа. Все это он делал безо всякого видимого мотива, потому что не думал брать себе ничего из всего, что прошло через его руки; по-видимому, он даже не обращал никакого внимания на ценность предметов, пострадавших от его бесцеремонного обращения.

Осмотрев таким образом внутренность всех хижин, он сделал еще раз визит к детям, которых предусмотрительно связал веревками; потом из шалости ударом ноги скатил одно из ведер Эстер с вершины утеса, словно мяч; приблизился к краю площадки и, засунув руки за пояс, принялся насвистывать песню кентуккийских охотников так усердно, словно ему платили за то, что он пел перед слушателями. Он еще продолжал заниматься этим делом, когда Миддльтон вышел из палатки с Инесой и дал новое направление мыслям всех своих спутников. Он заставил Поля забыть его музыкальные упражнения, отвлек доктора от созерцания найденного им растения и, как признанный вождь отряда, отдал приказание к немедленному отправлению.

Хлопоты и смятение, естественно, последовавшие за этим, не дали никому времени для жалоб и размышлений. Все занялись приготовлениями, сообразно силам и положению. Траппер поймал осла, который спокойно жевал траву невдалеке от утеса и надел ему на спину сложную машину, которую доктор Баттиус называл седлом своего изобретения. Доктор схватил свои портфели, гербарий и коллекцию насекомых и старательно уложил их в два мешка, привешенных к вышеупомянутому седлу, но Траппер выкинул все, как только доктор отвернулся. Поль снес вниз легкие узлы, приготовленные заранее Инесой и Эллен на случай бегства. Миддльтон, пустив в ход угрозы и обещания, уговорил детей лежать в том положении, в каком их оставили, и спустился с женой со скалы. Все делалось с чрезвычайной быстротой, так как можно было ожидать появления Измаила.

Старый Траппер уложил провизию, необходимую для более слабой и деликатной части отряда, в те два мешка, из которых он так бесцеремонно выбросил сокровища естествоиспытателя, и уступил место Миддльтону. Тот помог Инесе сесть в седло, сзади которого Траппер устроил нечто вроде соломенной подушки для Эллен.

— Теперь ваша очередь, девушка, — сказал Траппер, делая знак Эллен сесть на круп лошади и в то же время вытягивая с беспокойством шею, чтобы взглянуть на прерию. — Хозяин квартиры не замедлит вернуться домой, а он не такой человек, чтобы мог отказаться без шума от своего имущества, каким бы способом оно ни было добыто.

— Вы правы, — сказал Миддльтон, — мы потеряли драгоценные минуты, и нужно торопиться.

— Я это думал, — ответил Траппер, — и хотел сказать вам, но я вспомнил, как во время юности и счастья ваш дедушка любил смотреть на ту, которая должна была стать его супругой. Это природа, природа; и гораздо умнее уступать внушаемым ею чувствам, чем стараться остановить поток, который должен все же прорваться.

Эллен подошла к ослу и, взяв руку Инесы, сказала самым ласковым тоном, напрасно стараясь овладеть своим волнением, от которого она еле могла говорить:

— Прощайте, дорогая. Надеюсь, что вы забудете и простите все проступки моего дяди.

Бедная девушка не могла говорить дальше. Как она ни сдерживалась, горячий поток слез прервал ее слова.

— Что это значит? — воскликнул Миддльтон. — Ведь вы же говорили мне, Инеса, что эта превосходная девушка должна сопровождать вас и остаться у нас, по крайней мере, пока не найдет другого, более приятного места жительства.

— Я говорила это и надеюсь на это и теперь, — ответила Инеса. — Она заставила меня верить, что, после выказанного ею сострадания и дружбы во время моих несчастий она не покинет меня в более счастливое время.

— Я не могу следовать за вами, — продолжала Эллен, преодолевая минутную слабость. — Я не должна. Это значило бы придать вид измены по его дурному мнению, и так достаточно подозрительному. Дядя Измаил был ко мне настолько добр, насколько позволяет его характер, и я не могу бежать от него в такую минуту.

— Она такая же родня Измаилу, как я епископ! — крикнул Поль, откашлявшись, как будто он не мог говорить, не приняв предварительно этой предосторожности. Если старый негодяй из милости давал ей кусок дичи или ложку похлебки, то она щедро заплатила ему за это, научив этих молодых дьяволиц читать и помогая старой Эстер шить и штопать ее лохмотья. Скажите мне, что у шмеля есть жало, и я скорей поверю этому, чем соглашусь, что Эллен Уэд обязана чем-нибудь кому-либо из этой семьи.

— Не все ли равно, кто кому обязан, — ответила Эллен. — Никто не обязан заботиться о бедной девушке, лишившейся отца и матери. Нет, нет, уезжайте, дорогая моя. Я лучше останусь в пустыне, где никто не узнает моего стыда.

— Ну, старый Траппер, — сказал Поль, — вот что я называю знать, откуда дует ветер. Вы человек опытный и знающий свет. Ну, вот я и беру вас в судьи. Скажите откровенно, разве не в природе вещей, чтобы улей роился, когда вырастают молодые пчелы? А если дети покидают своих родителей, то молодая девушка, которая ни…

— Тс! — крикнул старик. — Гектор что-то недоволен. Ну, чего ты ворчишь, старина? Говори ясно, что есть нового?

Почтенная собака встала и, подняв нос, втягивала ветер, доносившийся с прерии. На вопрос хозяина Гектор ответил новым ворчанием, оскаливая с угрозой остатки зубов. Его молодой приятель, отдыхавший после утренней охоты, также проявил некоторые признаки беспокойства. Видно, воздух донес до собак какой-то след. Потом обе собаки, очевидно, порешили, что сделали достаточно, и спокойно улеглись на свои места.

Траппер схватил уздечку осла и крикнул, погнав его:

— Не время разговаривать: скваттер и его сыновья не более чем в двух милях отсюда.

Миддльтон, весь погруженный в заботы о новых опасностях, угрожавших его жене, забыл об Эллен. Нечего говорить, что доктор Баттиус не стал дожидаться особого предостережения, чтобы начать отступление. Следуя по дороге, указанной старым Траппером, отряд покинул утес и направился в прерию, чтобы под защитой возвышения как можно скорее скрыться с глаз преследователей.

Один Поль Говер не тронулся с места и продолжал стоять, с мрачным видом опершись на свое ружье. Прошло около минуты, прежде чем Эллен увидела его, так как она закрыла глаза, чтобы скрыть от самой себя одиночество, в котором она осталась.

— Почему вы не бежите? — со слезами вскрикнула она, заметив, что она не одна.

— Я не привык убегать.

— Придет дядя. Вам нечего ждать пощады от него.

— Кажется, и от его племянницы тоже. Пусть идет. Он может только убить меня.

— Поль! Поль! Если вы любите меня — бегите!

— Один? Если я сделаю это, пусть я…

— Если вы дорожите жизнью…

— Она ничего не стоит, если я потеряю вас…

— Поль!

— Эллен!

Она протянула руки и пролила новый поток слез. Охотник за пчелами обвил рукой ее талию и, тихонько увлекая ее, направился вместе с ней по дороге в прерию, чтобы присоединиться к своим товарищам.