Джеймс Фенимор Купер — Прерия

Глава XVIII

Едва Матори успел выказать свое действительное намерение, общий залп пограничников показал, как хорошо они его поняли. Расстояние и быстрота бегства помешали выстрелам причинить индейцам какой-либо вред. В доказательство того, как мало внимания он обращает на неприязненные действия семьи скваттера, вождь дакотов ответил на выстрелы громким криком; потом, размахивая карабином над головой, он, сопровождаемый избранными воинами, в насмешку над бессильной попыткой врагов описал круг по прерии. Так как главный корпус продолжал свой путь, то маленьким избранный отряд присоединился к нему сзади с быстротой и согласованностью, указывавшими, что маневр этот был предусмотрен заранее.

Залп быстро следовал за залпом, пока взбешенный скваттер против воли должен был отказаться от мысли повредить врагу таким способом. Бросив напрасные попытки, он перешел к поспешному преследованию. По временам он стрелял из ружья, чтобы подать знак гарнизону, предусмотрительно оставленному им под командой самой грозной Эстер.

Постепенно всадники оставляли позади своих преследователей, хотя те и обнаружили в бегстве необыкновенную быстроту ног.

Когда маленькая синяя точка вырисовалась на небе, словно остров, подымающийся из глубины вод, Дикари испустили крик торжества.. Но вечерние туманы уже собрались вдоль всего восточного края прерии, и, прежде чем шайка проскакала половину пути, неясные очертания утеса растаяли в дымке заднего плана. Матори остался совершенно равнодушен к этому обстоятельству, которое скорее благоприятствовало его планам, чем нарушало их. Он снова ехал впереди и держался направления с точностью охотничьей собаки, одаренной наилучшим чутьем, только несколько сбавил ходу, так как все лошади его отряда совершенно выбились из сил. Именно в этот момент старик подъехал к Миддльтону и сказал ему по-английски:

— Тут, вероятно, произойдет воровское дело, в котором, должен сказать, мне вовсе не хочется принимать участия.

— Что же вы думаете делать? Отдаться в руки идущим за нами негодяям было бы роковым для нас.

— Ну их, негодяев, все равно, какими бы они ни были, красными или белыми! Взгляните вперед, молодой человек, и делайте вид, что разговариваете о наших пожитках или расхваливаете лошадей тетонов. Плуты любят слушать, как хвалят их, совершенно так же, как глупые матери в поселениях любят слушать похвалы их капризным детям. Вот так, погладьте животное, положите руку на блестящие безделушки, которыми краснокожие украсили его гриву, и займите глаза одним, а ум другим делом. Слушайте: если повести дело разумно, то мы можем покинуть этих тетонов до наступления ночи.

— Благословенная мысль! — воскликнул Миддльтон, у которого сохранилось неприятное воспоминание о восторженном взгляде, которым смотрел Матори на красоту Инесы, а также и о его последующем дерзком желании взять на себя роль ее покровителя.

— Господи! Господи! Как слаб бывает человек, когда его природные качества заглушены книжными знаниями н женственными манерами! Другое такое движение покажет чертенятам, которые скачут рядом с нами, что мы замышляем что-то против них так же ясно, как если бы кто-нибудь шепнул им это на ухо на языке сиу. Да, да, я знаю этих дьяволов: на вид они так же невинны, как резвые молодые олени, но нет ни одного среди них, кто не следил бы за малейшим нашим движением. Поэтому то, что должно быть сделано, нужно сделать умно, чтобы провести хитрецов. Вот так, поглаживайте шею лошади и улыбайтесь, а сами держите ухо востро, чтобы слышать мои слова. Смотрите, не утомляйте своей лошади: хотя я и плохой знаток лошадей, но разум учит, что для долгой езды нужно дыхание, а усталые ноги бегут плохо. Будьте готовы последовать сигналу, когда услышите визг старого Гектора. Когда он взвизгнет в первый раз — будьте наготове; во второй — выбирайтесь из толпы; а в третий — поезжайте… Вы поняли меня?

— Вполне, вполне, — сказал, Миддльтон, дрожа от нетерпеливого желания немедленно выполнить этот план и прижимая к сердцу маленькую ручку, обвивавшуюся вокруг него. — Отлично понимаю. Скорее только. Поторопитесь!

— Да, лошадь хороша, — проговорил Траппер на тетонском языке, как будто продолжая разговор и в то же время осторожно пробираясь через толпу темнокожих людей. Подъехав к Полю, он так же осмотрительно поведал ему о своих намерениях. Пылкий, бесстрашный охотник за пчелами с восторгом выслушал это предложение, обещаясь вступить в битву со всей шайкой дикарей, если это окажется необходимым для выполнения их замысла. Когда старик отъехал, в свою очередь, от этой парочки, он оглянулся вокруг, чтобы видеть, в каком положении находится естествоиспытатель.

Доктор, выбиваясь из сил, как и его Азинус, держался в самом центре дикарей все время, пока оставался хотя бы малейший повод полагать, что снаряды Измаила могут коснуться его особы. Когда эта опасность уменьшилась или, вернее, совершенно исчезла, мужество вернулось к нему; зато стало падать мужество его осла. Благодаря этой перемене настроения обоих, всадник и осел очутились в той части отряда, которая составляла нечто вроде арьергарда. Трапперу удалось направить туда своего копя, не возбудив подозрений своих лукавых спутников.

— Друг, — начал он, когда представился удобный для разговора случай, — хотели бы вы провести с дюжину лет среди дикарей, с остриженной головой и раскрашенным лицом, иметь пару жен и пятерку шерстяных метисов, которые называли бы вас папочкой?

— Ни за что! — вскричал пораженный естествоиспытатель. — Я вообще не расположен к браку, в особенности ко всякому смешению разновидностей пород, которое клонится к тому, чтобы омрачать красоту и нарушать гармонию природы. К тому же это печальное нововведение в порядке всех классификаций.

— Да, да, вы совершенно основательно чувствуете отвращение к подобного рода жизни, но такова будет ваша судьба, если этим сиу удастся завезти вас в свое поселение; это так же верно, как то, что солнце встает и садится.

— Женить меня на женщине, не одаренной привлекательностью, свойственной моей породе! — возразил доктор. — В каком преступлении виновен я, чтобы заслужить такое тяжелое наказание? Женить человека против его желания и воли — значит насиловать природу.

— Раз вы заговорили о природе, я начинаю надеяться, что дар разума еще не вполне покинул вас, — возразил старик; лукавый блеск, игравший в углах его впалых глаз, выдавал, что он не лишен известной доли юмора. — Ну, они могут счесть вас за человека, требующего особого внимания с их стороны, и женить вас поэтому на пятерых или даже шестерых. Я знавал любимых вождей, у которых бывало бесчисленное количество жен.

— Но неужели они могут замышлять такое мщение? — спросил доктор. Волосы у него встали дыбом. — Какое зло причинил я им?

— Таким образом они выражают свое расположение. Когда они узнают, что вы великий доктор, они примут вас в свое племя, и какой-нибудь могущественный вождь даст вам свое имя, а, может быть, и дочь или одну-две из своих жен, которые долго жили в его хижине и о достоинствах которых он может судить по опыту.

— Я не имею склонности даже к одной супруге, тем более к двойному и тройному числу представителей этого класса! — вскрикнул доктор. — Я наверное попробую сбежать, прежде чем приму участие в таком ужасном союзе.

— Это вы говорите разумно; но почему бы не попробовать бежать сейчас?

Естествоиспытатель боязливо оглянулся вокруг, как будто немедленно хотел приступить к выполнению своего отчаянного намерения; но темные фигуры, окружавшие его со всех сторон, внезапно утроились в его глазах в числе, а темнота, уже сгущавшаяся в прерии, показалась ярким светом полудня.

— Это было бы преждевременно и противно разуму, — ответил он, — предоставьте меня, достопочтенный охотник, моим собственным мыслям, и когда мои планы будут классифицированы, как следует, я сообщу вам мою резолюцию.

— Резолюция! — повторил старик, немного презрительно покачивая головой; он отпустил повод своей лошади, и она смешалась с лошадьми дикарей. — Резолюция — слово, которое произносится в поселениях, а чувствуется на границах. Знает ли мой брат животное, на котором едет бледнолицый? — продолжал он, обращаясь к мрачного вида воину на его языке и делая рукой движение, заставившее дикаря обратить внимание на доктора и на кроткого Азинуса.

Тетон устремил на минуту взгляд на животное, но не удостоил выразить ни малейшей доли удивления, испытанного им и всеми его товарищами при первом взгляде на такое редкое четвероногое. Траппер знал, что ослы и мулы были известны племенам, жившим ближе к Мексике, но они обыкновенно не встречались севернее вод Ла-Платы. Поэтому он прочитал немое изумление, так глубоко скрытое на смуглом лице дикаря, н принял соответствующие меры.

— Не думает ли мой брат, что этот всадник — воин бледнолицых? — спросил он, когда прошло достаточно времени для того, чтобы дикарь мог вполне рассмотреть мирное выражение лица естествоиспытателя.

Вспышка презрения, промелькнувшая на лице тетона, была видна даже при слабом свете звезд.

— Разве дакоты глупы? — спросил он.

— Дакоты мудрый народ, глаза которого никогда не бывают закрыты. Я удивляюсь только, что они не видели великого медика Больших Ножей.

— Уаг! — вскрикнул его собеседник, и вся сила его изумления внезапно прорвалась на его темное, неподвижное лицо, словно молния, озарившая мрак полуночи.

— Дакота знает, что мой язык не лжив. Пусть он откроет глаза пошире. Разве он не видит великого медика?

Для дикаря не нужно было света, чтобы припомнить каждую подробность действительно замечательного костюма доктора Баттиуса и его вооружения. Воин, как и все остальные члены его шайки, согласно обычаю индейцев не позволял себе никакой мелочью проявить своего любопытства, но он, однако, не упустил ни малейшего признака, характеризовавшего каждого из чужеземцев. Он изучил вид, рост, одежду, черты лица и даже цвет глаз каждого из Больших Ножей, с которыми встретился так странно, и серьезно обдумывал причины, которые могли бы заставить кучку людей, так непохожих друг на друга, зайти в места, где живут суровые обитатели его родных степей. Он уже познакомился с физическими силами всего отряда и сравнил их пригодность с предполагаемыми намерениями чужеземцев. Это не были воины, потому что Большие Ножи, как и сиу, оставляли своих женщин в селениях, когда вступали на кровавый путь. То же можно было сказать и об охотниках, и даже о торговцах — двух видах, под которыми белые люди появлялись обыкновенно в селениях дикарей. Матори слыхал о совещании, на котором менахашахи, или Длинные Ножи, выкурили трубки вместе с вашшеомантиквами, или испанцами, причем последние продали первым их непонятные права над теми обширными местностями, по которым его народ свободно расхаживал в продолжение стольких лет. Его простой ум не мог уяснить себе причин, почему один народ может вдруг приобрести власть над владениями другого. Легко понять, что при намеке Траппера тетон был не прочь вообразить, что скрытое, утонченное влияние волшебства, в которое он так твердо верил, будет пущено в ход тем, о ком они в это время разговаривали, для поддержания этих таинственных прав. Поэтому он отбросил всякую сдержанность и чувство собственного достоинства под влиянием сознания своей беспомощности, повернулся к старику и, протянув руки, как бы для того, чтобы показать, насколько он отдается его милосердию, проговорил:

— Пусть мой отец взглянет на меня. Я — дикий человек прерии; тело мое голо, руки мои пусты, кожа у меня красная. Я побивал поуни, конз, омагаусов, озагов и даже Длинных Ножей. Я муж среди воинов, но женщина среди колдунов. Пусть отец мой говорит: уши тетона открыты, он прислушивается, словно олень к шагам кугуара.

— Унизительно и грустно видеть, — сказал Траппер по-английски, — как такое благородное создание, принимавшее участие во многих кровавых стычках, принижается под влиянием предрассудка, словно нищий, который просит костей, бросаемых собаке. Я играю невежеством дикаря не из насмешки или пустой похвальбы, я играю для того, чтобы спасти жизнь человеку. Тетон, — продолжал он на родном языке дикаря, — спрашиваю тебя: разве это не удивительный медик? Если дакоты умны — они не станут дышать воздухом, которым он дышит, не дотронутся до его одежд. Они знают, что Уэконшечех (злой дух) любит своих детей и не отвернется от тех, кто делает им зло.

Старик произнес эти слова многозначительным тоном и отъехал прочь, чтобы показать, что он сказал достаточно. Результат оправдал его ожидания. Воин, с которым он разговаривал, не замедлил передать важную весть остальным, ехавшим позади, и через несколько минут естествоиспытатель стал предметом всеобщих наблюдений и благоговения. Траппер, знавший, что туземцы часто поклоняются злому духу, чтобы умилостивить его, ожидал результатов своей хитрости с хладнокровием человека, нисколько не интересующегося ими. Вскоре он увидел, как темные фигуры одна за другой ударили по коням и галопом поскакали к центру шайки. Вблизи него и Обеда остался один Уюча. Тупость этого низкого человека, продолжавшего смотреть на мнимого колдуна с каким-то глупым изумлением, являлась теперь единственным препятствием к полному успеху выдумки разведчика.

Старик, отлично понявший характер этого индейца, не замедлил отделаться и от него. Он подъехал к нему и сказал деланным шепотом:

— Пил ли сегодня Уюча молоко Больших Ножей?

— Хуг! — вскрикнул дикарь, и все его мысли сейчас же спустились с небес на землю при этом вопросе.

— Потому что у великого полководца моего народа, что едет впереди, есть корова, у которой всегда бывает молоко. Я знаю, что не далеко то время, когда он скажет: «Не жаждет ли кто-нибудь из моих краснокожих братьев?».

Едва были произнесены эти слова, как Уюча в свою очередь ускорил ход своей лошади, смешался с группой темных фигур, ехавших медленнее остальных, в нескольких десятках футов впереди. Вблизи него и Обеда никого не осталось.

Траппер знал, как непостоянны и изменчивы мысли дикарей, и потому не стал терять ни минуты, стараясь воспользоваться удобным случаем. Он отпустил повод своей нетерпеливой лошади и через одно мгновение очутился рядом с Обедом.

— Видите вон ту блестящую звезду, на расстоянии, может быть, четырех выстрелов: вон там, к северу?

— Да, она из созвездия…

— Убирайтесь вы с вашим созвездием; видите ли вы ту звезду, про которую я говорю? Отвечайте простым английским языком — да или нет?

— Да.

— Как только я отъеду, натягивайте повод вашего осла, пока не потеряете дикарей из виду. Потом положитесь на ту звезду, она будет вашим проводником. Не поворачивайте ни направо, ни налево, но пользуйтесь временем, потому что ваше животное не быстро на ногу, а каждый выигранный вами дюйм прерии прибавит вам лишний день свободы или жизни.

Не дожидаясь вопросов, которые мог бы предложить доктор, старик снова отпустил повод лошади и вскоре смешался с группой всадников, ехавших впереди.

Обед остался один. Азинус охотно послушался первого сигнала, данного доктором скорее от отчаяния, чем от ясного сознания полученных приказаний, и пошел тише. Так как тетоны ехали галопом, то достаточно было одной минуты, чтобы они скрылись из глаз. Тогда без всякого определенного плана, без всякой надежды, кроме надежды спастись от своих опасных соседей, доктор, предварительно убедившись, чго тюк с жалкими остатками его образцов и заметок находится в безопасности на крупе осла, повернул Азпнуса куда следовало и, в припадке ярости осыпая его ударами, вскоре добился того, что терпеливое животное побежало быстрой рысью.

Едва он спустился в низину и затем поднялся на ближайший холм, как услышал (а может быть, так только показалось ему) свое имя, произносимое на хорошем английском языке и вылетавшее из глоток человек двадцати тетонов. Галлюцинация эта вызвала новый порыв усердия; и ни один профессор верховой езды никогда не пускал в дело свои пятки так, как упражнялся теперь доктор на ребрах Азинуса. Конфликт длился беспрерывно в продолжение нескольких минут и, может быть, продолжался бы и до настоящего времени, если бы кроткий осел не пришел в ненадлежащее возбуждение. Воспользовавшись способом, каким выражал свое волнение и его хозяин, Азинус привел его в действие с некоторыми изменениями и негодующим взмахом поднял на воздух сразу все свои четыре ноги. Мера эта решила спор в его пользу. Обед распростился со своим местом, так как не мог на нем удержаться, и вылетел по направлению своего пути, а победитель-осел завладел местом битвы и стал поедать сухую траву, как плод победы.

Когда доктор Баттиус, наконец, поднялся на ноги и собрался с мыслями, пришедшими в полный беспорядок от поспешности, с которой он покинул свое прежнее положение, он вернулся за своими пожитками и за ослом. Азинус выказал достаточно великодушия, чтобы свидание имело дружеский характер, и естествоиспытатель продолжал дальнейший путь с похвальным рвением, но гораздо большей осторожностью.

В то же время старый Траппер не терял из виду движения врагов, за которыми решил наблюдать. Обед не ошибся, предполагая, что его уже хватились и ищут, хотя его воображение превратило дикие крики в хорошо знакомые звуки его имени, переделанного на латинский манер. Дело было просто вот в чем: воины, ехавшие позади, не замедлили сообщить тем, что были впереди, о таинственной личности, в которую вздумал превратить Траппер ничего не подозревавшего естествоиспытателя. То же самое непосредственное чувство восхищения, которое заставило воинов задних рядов ринуться вперед при получении такого важного известия, вызвало обратное движение передних. Доктора, конечно, на месте не оказалось, и дикие крики были только первым взрывом разочарования дикарей.

Но власть Матори в соединении с ловкостью Траппера быстро остановила эти опасные проявления. Когда порядок был восстановлен и вождь узнал причину столь сильного возбуждения своих воинов, стоявший рядом с ним старик с тревогой заметил выражение сильного недоверия, мелькнувшее на смуглом лице дикаря.

— Где твой колдун? — спросил он, внезапно оборачиваясь к Трапперу, как будто он возложил на него ответственность за исчезновение Обеда.

— Разве я могу назвать моему брату число звезд? Пути великого медика не похожи на пути других людей.

— Слушай меня, седая голова, и считай мои слова,— продолжал вождь, наклонясь над грубой седельной лукой, как рыцарь более цивилизованной расы, и говоря тоном абсолютной власти. — Дакоты не выбирали себе вождем женщины; когда Матори почувствует силу великого медика, он задрожит, до тех пор он будет смотреть своими глазами, не пользуясь зрением бледнолицего. Если твоего колдуна не будет здесь утром, мои люди отыщут его. Твои уши открыты. Довольно.

Траппер был доволен, что вождь назначил такой длинный срок. Он и прежде заметил, что вождь тетонов принадлежал к числу смелых людей, которые переступают границы, поставленные человеку высокого положения обычаями и воспитанием. Теперь он ясно видел, что для того, чтобы обмануть Матори, придется прибегнуть к какой-то иной уловке, более искусной, чем та, которая имела такой успех у его подчиненных. Внезапное появление утеса, подымавшего свою обнаженную крутую вершину посреди окружавшего мрака, положило конец разговору. Матори обратил все свое внимание на выполнение своих замыслов относительно остатков движимого имущества скваттера. Шепот пробежал между смуглыми воинами, когда каждый из них увидел желанную цель, а затем самый тонкий слух напрасно старался бы уловить какой-нибудь звук, кроме шуршания ног среди высокой травы прерии.

Но не легко было обмануть бдительность Эстер. Она долго с тревогой прислушивалась к подозрительным звукам, приближавшимся по голой поверхности пустыни; внезапные далекие крики тоже были ею услышаны. Не успели дикари сойти с лошадей на некотором расстоянии от утеса, не успели они со своим обычным безмолвием и осторожностью собраться у его подножия, как раздался голос амазонки:

— Кто там внизу? Отвечайте, кто бы вы ни были. Сиу вы или дьяволы, я не боюсь вас!

Ответа на этот вызов не последовало. Каждый из воинов остался на своем месте в уверенности, что его темная фигура сливается с тенями долины. Траппер решил воспользоваться этим моментом для бегства. Вместе с остальными своими друзьями он был оставлен под надзором тех, кто должен был сторожить лошадей. Так как все его друзья были верхом, то эта минута казалась удобной для выполнения его замысла. Внимание сторожей было устремлено на утес, а тяжелая туча, пролетавшая над ними, затемняла слабый свет звезд. Старик пригнулся к шее лошади и прошептал:

— Где моя собачка? Где она? Гектор, где ты?

Собака услышала хорошо знакомый голос и ответила дружелюбным визгом, грозившим перейти в пронзительный вой. Только что Траппер хотел выпрямиться после удачно совершенного дела, как почувствовал на своем горле руку Уючи, очевидно, стремившуюся остановить его голос посредством весьма недвусмысленного процесса удушения. Воспользовавшись этим случаем, разведчик испустил еще другой тихий звук, как будто пытаясь вздохнуть, и услышал второй, ответный визг верной собаки. Уюча сейчас же бросил хозяина, чтобы излить свое мщение на его собаку. Но тут снова раздался голос Эстер, и все было оставлено. Все внимательно слушали ее.

— Да, визжите и портите себе глотки, как хотите, дьяволы тьмы, — говорила она с дребезжащим, насмешливым смехом. — Я знаю вас. Погодите, у вас будет свет для ваших злых дел. Подложи углей, Фебе, подложи углей: твой отец и мальчики увидят, что они нужны дома для приема гостей.

При этих словах на самой верхушке утеса вспыхнул яркий свет, похожий на свет блестящей звезды; потом появилось раздвоенное пламя. Одно мгновение оно извивалось среди изгибов громадной кучи хвороста, затем ровным столбом вырвалось наверх и заколебалось в воздухе, бросая яркий свет на все предметы вокруг. С вершины раздался насмешливый хохот людей разного возраста; они, по-видимому, торжествовали, что сумели так удачно вывести наружу коварные замыслы тетонов.

Траппер оглянулся вокруг, чтобы видеть, в каком положении находятся его друзья. Следуя его сигналам, Миддльтон и Поль отъехали немного в сторону и стояли теперь, видимо, готовые бежать по третьему его знаку. Гектор спасся от своего свирепого преследователя и снова лежал у ног лошади, на которой сидел его хозяин. Но широкий круг света постепенно увеличивался в размере и силе, и старик, глаза и разум которого редко изменяли ему, терпеливо выжидал более удобного для своего предприятия момента.

— Ну, Измаил, муж мой, если зрение и рука верны тебе по-прежнему, теперь самое время обработать этих краснокожих, которые требуют всего твоего имущества, даже жену и детей! Ну, добрый мой муж, не посрами себя и свой род!

Издали, с той стороны, откуда шел отряд скваттера, послышался выстрел; женский гарнизон крепости мог убедиться, что помощь недалеко. Эстер ответила на этот желанный звук дребезжащим криком и в первом порыве восторга приподнялась на вершине так, что фигура ее была ясно видна всем находящимся внизу. Не довольствуясь этим опасным появлением, она в знак торжества подняла руки. И тут темная фигура Матори бросилась к освещенному месту, где она стояла, и схватила ее за руки. В то же мгновение обнаженные фигуры трех других воинов, похожие на демонов, мелькнувших между облаками, проскользнули на вершину утеса. В воздухе замелькали головы… Затем наступила глубокая тьма, похожая на ту страшную минуту, когда последние лучи солнца заслоняются надвигающейся массой луны. В свою очередь, крик торжества вырвался из уст дикарей, и ему эхом откликнулся продолжительный, громкий визг Гектора.

В то же мгновение старик очутился между лошадьми Миддльтона и Поля и, протянув руку, схватил обоих за поводья, чтобы сдержать нетерпение их всадников.

— Тише, тише, — прошептал он, — глаза их закрыты в настоящую минуту, зато открыты уши. Тише, тише; по крайней мере, несколько сот футов мы должны ехать так медленно, как если бы шли пешком.

Следующие пять минут ожидания показались вечностью для всех, кроме Траппера. По мере того, как люди вглядывались в темноту, начинало казаться, что мгновенный мрак, наступивший после того, как потух костер, обязательно должен смениться светом, да таким ярким, какой бывает только в полдень. Старик постепенно заставлял лошадей прибавлять шагу, пока они не добрались до центра одной из низин прерии. Тут он засмеялся своим тихим смехом, отпустил поводья н сказал:

— Ну, теперь гоните их вовсю, но держитесь травы, чтобы не был слышен топот.

Нечего, и говорить, с какой радостью повиновались ему всадники. В несколько минут они поднялись и спустились с возвышенности, потом продолжали ехать галопом, глядя на указанную им звезду, как качающаяся на волнах лодка направляется к свету, указывающему путь к гавани и спасению.

Вскоре беглецы заметили, что в только что покинутом ими месте все еще продолжала царить такай же тишина, какой отличалось и расстилавшееся перед ними пустынное пространство. Даже Траппер напрасно напрягал всю свою опытность, чтобы уловить какие-нибудь признаки, которые могли бы установить важный факт начала враждебных действий между отрядами Матори и Измаила: лошади унесли их на такое расстояние от места стычки, что до них уже не могли достигнуть звуки, и они ничего не слышали. Старик выражал по временам свое недовольство, но выказывал овладевшее им беспокойство только тем, что побуждал лошадей бежать скорее. Мимоходом он указал своим спутникам пустынное место, где семья скваттера остановилась на ночлег в тот вечер, когда мы познакомились с ней, и потом продолжал хранить зловещее молчание, действительно зловещее, так как его спутники достаточно ознакомились с ним, чтобы понимать, что положение должно быть в самом деле критическое, если оно может смутить постоянное спокойствие духа старика.

— Не остановиться ли нам? — спросил через несколько часов Миддльтон, жалея Инесу и Эллен, которые не привыкли к такой усталости. — Мы ехали быстро и проехали немалое пространство. Время поискать место для отдыха.

— Ищите его тогда на небесах, если не можете ехать дальше, — проворчал старый Траппер. — Если бы тетоны и скваттер вступили в схватку, как это можно было предполагать по ходу дела, у нас было бы достаточно времени, чтобы оглядеться и не только рассчитать шансы на успех, но и подумать об удобствах путешествия; но так как дело обстоит иначе, я считаю, что закрыть глаза для сна, пока наши головы не укрыты в каком-нибудь убежище, значило бы обречь себя на верную смерть или бесконечный плен.

— Не знаю, — возразил молодой человек, который думал более о страданиях хрупкого создания, поддерживаемого им, чем об опытности своего спутника, — не знаю; мы проехали много миль, и я не вижу никаких чрезвычайных признаков опасности. Если вы боитесь за себя, мой добрый друг, то, поверьте мне, вы ошибаетесь, потому что…

— Будь жив ваш дедушка и находись он здесь, он избавил бы меня от таких слов, — перебил его старик, вытягивая руку и выразительно дотрагиваясь пальцем до руки Миддльтона. — Он имел основание думать, что я никогда не дорожил жизнью, даже в расцвете дней, когда зрение у меня было острее соколиного, а ноги проворны, как ноги красного зверя. Неужели же теперь я буду чувствовать какую-то детскую привязанность к вещи, суетность которой я познал и которая ничего не сулит, кроме горя. Пусть тетоны делают самое худшее; они увидят, что жалкий, истощенный Траппер не будет жаловаться или молиться громче других.

— Простите меня, мой достойный, мой неоценимый друг, — вскрикнул, раскаиваясь, молодой человек и горячо схватил руку, которую старик снял с его плеча, — я не знаю, что говорил… или, вернее, я думал только о тех, слабость которых нам нужно принимать во внимание.

— Довольно. Это естественно и справедливо. Ваш дедушка так же поступил бы в подобном случае. Ах, боже мой! Сколько времен года — жарких и холодных — прошло над моей бедной головой с тех пор, как мы пробивались вместе среди краснокожих гуронов, живших у озер, позади суровых гор Старого Йорка! Много благородных оленей пало с того дня от моей руки! Да немало и воров-мингов. Скажите мне, молодой человек, рассказывал вам генерал, — я знаю, что он стал генералом, — когда-нибудь об олене, которого мы взяли в ту ночь, как передовые проклятого племени загнали нас в пещеры на острове; как мы пировали и пили, чувствуя себя в безопасности?

— Я часто слышал от него малейшие подробности этой ночи, но…

— А певец, а его открытая глотка, а его крики во время битв! — продолжал старик, радостно смеясь при воспоминаниях.

— Все… все… он не забыл ничего, даже самого пустячного случая. Вы не…

— Как! Он рассказывал вам и о чертенке за бревном, и о бедном малом, повисшем над водопадом, и о негодяе, спрятавшемся на дереве? {Читавшие предыдущие книги, где Траппер является охотником и разведчиком, легко поймут эти намеки.}

— Рассказывал о каждом из них и обо всем, чго касалось их. Я полагал бы…

— Да, — продолжал старик голосом, выражавшим, какое сильное впечатление произвело на него это зрелище, — я прожил в лесах и пустыне семьдесят лет, и, уж если кто может претендовать на то, что знает свет и видал всякие виды, так это я! Но никогда ни раньше, ни позже мне не доводилось видеть человека в таком отчаянном положении, как этот дикарь, а между тем он считал недостойным произнести слово, издать крик или чем-нибудь обнаружить свое отчаянное положение! Это уж их собственный дар. А как благородно он поддержал его!

— Послушайте-ка, старый Траппер, — перебил его Поль. До сих пор он ехал в непривычном для него молчании, довольный тем, что одна рука Эллен обвивалась вокруг его стана. — Днем мое зрение так же верно и тонко, как зрение колибри, зато при свете звезд я не могу им похвастаться. Кто это ползет там внизу: большой буйвол или какая-нибудь заблудившаяся скотина из стада дикарей?

Всадники подъехали, чтобы посмотреть на предмет, про который говорил Поль. Почти все время, чтобы быть в тени, они ехали лощинками, но в эту минуту они поднимались на волнистую возвышенность и должны были переехать как раз через то место, где виднелось неизвестное животное.

— Ну, если бы это было возможно, — вскрикнул Траппер, — я сказал бы, что это тот человек, который путешествует, разыскивая гадов и насекомых: наш доктор.

— А почему это невозможно? Разве вы не велели ему ехать этим же путем?

— Да, но я не советовал ему гнать осла так, чтобы он перегнал лошадь… Впрочем, вы правы, вы правы…— сказал Траппер, перебивая сам себя, когда на более близком расстоянии убедился, что видит перед собой Обеда и Азинуса, — это так же верно, как то, что это настоящее чудо. Вот так штука! Ну, друг мой, как это вы умудрились проехать столько в такое короткое время? Удивляюсь быстроте бега вашего осла!

— Азинус выбился из сил, — печально ответил естествоиспытатель. — Конечно, он не ленился с тех пор, как мы расстались, но теперь отказывается слушать мои увещания и приглашения идти дальше. Надеюсь, что в настоящую минуту нечего опасаться дикарей?

— Не могу сказать этого, не могу: дела между скваттером и тетонами неладные. Да, я не могу отвечать за целость наших скальпов. Осел совсем разбит! Вы гнали его так, что он выбился из сил и стал похож на измученную собаку. Во всем должна быть известная жалость и осторожность, даже когда человек едет, спасая себе жизнь.

— Вы указали мне звезду, — возразил доктор, — и я полагал необходимым спешить в данном направлении.

— Что же вы воображали, что до нее доберетесь, что ли? В каком затруднении очутились вы бы теперь, если бы пришлось скакать с нами далеко и быстро!

— Ошибка заключается в строении этого четвероногого, — сказал Обед. Такие постыдные обвинения заставили возмутиться даже человека столь мирного характера. — Будь у него вращательные рычаги на двух конечностях, это уменьшило бы его усталость наполовину. Одно затруднение…

— Убирайтесь вы с вашими половинами, вращениями и затруднениями! Загнанный осел остается загнанным ослом, а тот, кто отвергает это, — брат названному животному. Ну, капитан, нам приходится выбирать одно из зол. Или покинуть этого человека, который пережил с нами слишком много и хорошего, и дурного, чтобы легко можно было бросить его, или поискать местечка, где его осел мог бы отдохнуть.

— Достопочтенный охотник! — испуганно крикнул Обед. — Умоляю вас во имя всех тайных симпатий нашей общей природы, всех скрытых…

— Ага! От страха он заговорил даже с некоторым смыслом! Правда, противно природе бросать брата, находящегося в беде, и я никогда еще не совершал такого постыдного поступка. Вы правы, друг мой, вы правы. Всем надо скрыться, и как можно скорее. По что делать с ослом? Друг доктор, вы действительно дорожите жизнью этой твари?

— Он — старинный, верный слуга, — проговорил опечаленный Обед, — и мне было бы тяжело, если бы с ним случилось что-нибудь дурное. Свяжите ему ноги и дайте ему лечь на это ложе из травы. Я готов держать пари, что завтра утром мы найдем его там, где оставили.

— А сиу? Что станется с бедной тварью, если кто-нибудь из красных дьяволов увидит его уши, торчащие из травы, как два стебля коровяка? — крикнул охотник за пчелами. — Они утыкают его стрелами, как женщины утыкают булавками подушечки, и вообразят, что убили прадеда всех кроликов! Ну, даю слово, что они убедятся в своей ошибке при первом же куске!

Смиренного Азинуса, слишком кроткого и усталого. чтобы оказать хоть какое-нибудь сопрошвление, быстро связали и уложили на ложе из высохшей травы, да там и оставили. Надо сказать, что хозяин его расстался с ним в полной уверенности, что встретится через несколько часов. Устроив Азииуса и хорошо спрятав его, беглецы отыскали и себе укромное место, где они могли бы отдохнуть сами в ожидании, пока отдохнет осел.

По расчету Траппера всадники проехали со времени бегства двадцать миль. Слабая Инеса стала изнемогать от усталости, и даже более сильная, но все же женственная Эллен, не могла не чувствовать последствий такой напряженной езды. Сам Миддльтон не имел ничего против отдыха, а сильный, смелый Поль откровенно заявил, что не прочь отдохнуть немного. Только один старик казался равнодушным к требованиям природы. Хотя мало привычный к такой быстрой и продолжительной скачке, он казался недоступным припадкам человеческой слабости. Его близкое к разрушению тело казалось похожим на увядший дуб, сухой, обнаженный, пострадавший от бурь, но все же прямой и словно окаменелый. Он руководил немедленно начавшимися поисками места для отдыха со всей энергией молодости, умеряемой осторожностью и опытностью зрелых лет.

Покрытая травой ложбина, в которой охотники встретились с доктором и где только что оставили осла, тянулась на некотором расстоянии, а затем волнистая поверхность прерии переходила в обширную равнину, покрытую на много миль увядающей травой.

— А, это может пригодиться, может пригодиться, — сказал старик, когда они подошли к краю этого моря увядающей травы. — Я знаю это место и часто бывал здесь, укрывался в ямах, когда дикари охотились за буйволами на открытых местах. Нужно идти очень осторожно, не оставляя слишком заметных следов, а то индейское любопытство — опасный сосед.

Он поехал впереди всех и выбрал место, где высокая, грубая трава стояла совершенно прямо, напоминая тростник по высоте и густоте. Он въехал туда один и велел остальным идти по одиночке, насколько можно по его следам. Проехав сто или двести футов по густой траве, он остановился и, отдав распоряжение Полю и Миддльтону, чтобы они продолжали ехать по прямой линии вглубь, сошел с лошади и вернулся по своим следам к краю луга. Тут он провел много времени, подымая притоптанную траву и уничтожая, насколько возможно, все следы их проезда.

Между тем, остальные продолжали пробираться не без труда, а следовательно, очень медленно, пока не проехали милю. Тут они нашли подходящее место, сошли с лошадей и занялись приготовлениями к ночлегу. К этому времени Траппер вернулся и снова принял на себя руководство устройством стоянки.

Достаточно большая площадь была вскоре очищена от плевел и травы; для Инесы и Эллен была устроена немного в стороне постель, по мягкости и удобству мало уступавшей пуховой перине. Усталые женщины подкрепились немного из запасов предусмотрительных Поля и Траппера и легли, предоставив своим более крепким товарищам устраиваться, как им удобно. Миддльтон и Поль не замедлили воспользоваться примером своих возлюбленных. Траппер и естествоиспытатель остались еще сидеть за вкусным мясом бизона.

Обед не спал под влиянием недавних событий, сильно подействовавших на него. Что касается старика, то его потребности, вследствие привычки и необходимости, по-видимому, подчинялись его воле. Поэтому он, как и его товарищ, тоже не спал и зорко наблюдал за всем вокруг.

— Если бы дети мира, живущие в покое и безопасности, знали, какие лишения и опасности приходится переносить ради них исследователям природы, — проговорил Обед через несколько минут молчания, после того как Миддльтон ушел спать, — они воздвигали бы серебряные колонны и медные статуи для прославления их.

— Не знаю, не знаю, — возразил его товарищ, — серебра вовсе не так много, по крайней мере, в пустыне, а медные идолы запрещены заповедями божьими.

— Египтяне и халдеи, греки и римляне имели обыкновение выражать свою благодарность в этой форме человеческого искусства. Многие из знаменитых художников древности, с помощью науки и искусства превзошли даже произведения природы и показали такую красоту, такое совершенство форм, какие трудно найти в лучших живых образцах вида genus horrio.

— Могут ли ваши идолы ходить или говорить, обладают ли они драгоценным даром разума? — спросил Траппер, и негодование слышалось в его голосе. — Хотя я и не люблю шума и болтовни поселений, но бывал в свое время в городах, чтобы обменять пушной товар на пули и порох, и часто видел там ваших восковых кукол в мишурных платьях, со стеклянными глазами…

— Восковые куклы! — прервал его Обед. — С точки зрения искусства — профанация сравнивать жалкую работу торговцев воском с чистыми моделями древности!

— Профанация в глазах господа — сравнивать эти произведения с творениями его собственной руки.

— Достопочтенный охотник, — продолжал естествоиспытатель, откашливаясь, как человек, собирающийся говорить об очень серьезном вопросе, — поговорим основательно и по-дружески. Вы говорите об отбросах невежества, тогда как мысль моя созерцает те драгоценности, которые я имел некогда счастье видеть среди сокровищ, хранящихся в Старом Свете.

— Старый Свет! — возразил Траппер. — Вот если бы вы сказали: отживший, испорченный, безбожный свет — то были бы ближе к истине!

Доктор Баттиус, видя, что совершенно бесполезно поддерживать свои любимые положения с таким основательным противником, кашлянул и, воспользовавшись новым поводом, данным ему Траппером, переменил разговор.

— Под выражением Новый и Старый Свет, мой почтенный друг, — сказал он, — не подразумевается, что горы и реки нашей половины земного шара, говоря физически, не такого же древнего происхождения, как местность, где встречаются остатки Вавилона; выражение это означает только, что его нравственное существование не соответствует его физическому или геологическому устройству.

— Что такое? — сказал старик, вопросительно посмотрев на философа.

— Просто, что здешний свет, в моральном отношении, известен не так давно, как другие христианские страны.

— Тем лучше, тем лучше. Я не большой поклонник вашей старой морали, как вы называете ее, потому что всегда находил — а я долго жил, можно сказать, в сердце природы — что эта ваша старая мораль не из лучших. Люди выворачивают по-своему природные правила, сообразно своим желаниям.

— Нет, достопочтенный охотник, вы все же не понимаете меня. Слово «нравственность» я понимаю не в его ограниченном и буквальном значении, я подразумеваю тут обычай людей в их повседневных сношениях, их учреждения и законы.

— А я называю все это пустой тратой времени, — возразил его упрямый противник.

— Ну, хорошо, — сказал доктор, с отчаянием прекращая спор. — Может быть, я допустил лишнее, — сейчас же прибавил он, увидя проблески аргумента в другом направлении, может быть, я допустил слишком много, сказав, что это полушарие буквально так же старо по своему образованию, как то, которое заключает в себе почтенные части Европы, Азии и Африки.

— Легко сказать, что сосна не так высока, как ольха, но трудно доказать. Можете вы объяснить причину такого предположения?

— Причин много, и основательных, — возразил доктор в восторге от успеха начатого разговора. — Взгляните на равнины Египта и Аравии; их песчалые пустыни кишат памятниками их древнего происхождения, затем у нас есть официальные документы, свидетельствующие об их славе, подтверждающие доказательства их былого величия теперь, когда равнины эти совершенно бесплодны. Между тем мы напрасно старались бы увидеть доказательства, что на этом континенте человек когда-либо достигал высшей степени цивилизации; напрасно искали бы мы и пути, по которому он следовал обратно к теперешнему своему состоянию второго детства.

— И что же вы видите во всем этом? — спросил Траппер. Хотя выражения собеседника несколько смущали его, он улавливал нить его мыслей.

— Доказательство правильности моего взгляда, что природа создала такую огромную область не для того, чтобы она оставалась необитаемой в продолжение стольких веков. Таков мой взгляд на этот предмет только с моральной стороны; что же касается геологической…

— С меня достаточно и вашей морали, — возразил старик, — потому что в ней я вижу всю гордость безумия. Я мало сведущ в баснях того света, который вы называете старым, так как провел большую часть моей жизни наедине с природой и размышлял больше о том, что видел, чем о том, что слышал по преданию. Но я никогда не закрывал ушей для слов хорошей книги. Много длинных зимних вечеров провел я в вигвамах делаваров, слушая, как добрые моравские братья рассказывали историю и доктрины прежних времен ленепам. И часто мы обсуждали этот вопрос с Великим Змеем делаваров в более мирные часы засады, когда выслеживали военный отряд мингов или подстерегали Йоркского оленя. Я слышал, как говорили, что эта земля была некогда плодородна, как низины у Миссисипи, и стонала под тяжестью запасов зерна и плодов; но что она теперь более всего замечательна своим бесплодием.

— Это правда, но Египет и многие другие части Африки представляют собой еще более поразительные примеры истощения природы.

— Скажите мне, — перебил его старик, — действительно ли правда, что в этой земле фараонов до сих пор еще стоят здания, которые по величине могут сравниться с горами?

— Это так же верно, как то, что природа неизменно дает резцы животным mammalia; genus homo…

— Это удивительно! Много людей нужно было, чтобы докончить такое здание, и людей, одаренных силой и искусством! Что и теперь на этой земле много таких людей?

— Далеко от этого. Большая часть земли — пустыня, и не будь могучей реки, вся она была бы пустынна.

— Да, реки — драгоценный дар для тех, кто обрабатывает землю. Это может видеть всякий, кто путешествует между Скалистыми горами и Миссисипи. Ну, а как вы, люди науки, объясните эти перемены на самой земле и упадок народов?

— Это следует приписать причинам нравственным…

— Вы правы… это все нравственные причины: все это наделала их безнравственность и гордость, а главное их безумная расточительность! Выслушайте старика, который много видал на своем веку. Жизнь моя продолжительна, что можно видеть и по седым волосам, и по сморщенным рукам; но уменье говорить не соответствует мудрости лет. Я видел много людского безумия, потому что человеческая натура всюду одинакова, где ни родись человек — в пустыне или в городах. По моему слабому разумению дарования многих людей не соразмерны с их желаниями. Всякий, кто наблюдает за его постоянной борьбой, за его стремлениями, согласится, что он стремился бы достичь и до неба со всеми своими недостатками, если бы только знал путь туда.

— Слишком известно, что некоторые факты оправдывают теорию, построенную на развращенности человеческого рода, но если бы наука могла сразу подействовать, например, на какой-нибудь один вид, то воспитание могло бы вырвать корень зла.

— Ну уж оно, ваше воспитание! Ничего оно не стоит! Было время, когда я думал приручить какое-нибудь животное и сделать его своим товарищем. Вот этими старыми руками я воспитал много медвежат и молодых оленей, воображая, что они совершенно изменятся и станут разумными существами, — но что же вышло? Медвежата, выросши, продолжали кусаться, а олени убегали, несмотря на мою безумную самонадеянность. Я думал, будто я в состоянии изменить характер животных. Есть основание предполагать, что человек делает то же зло здесь, как и в странах, которые вы называете такими старыми. Оглянитесь вокруг: где толпы людей, некогда населявшие эти прерии? Где короли и дворцы, богатство и могущество этой пустыни?

— Где памятники, которые могли бы подтвердить истину такой смутной теории?

— Я не знаю, что вы называете памятниками.

— Творения людей! Знаменитые произведения Фив и Бальбека — колонны, катакомбы и пирамиды, стоящие среди песков Востока, словно обломки потерпевшего крушение корабля на каменистом берегу, указывающие на бури прошедших веков.

— Их нет больше. Они стояли в продолжение слишком долгого времени. Вот это самое место, на котором вы сидите, все поросшее тростником и травами, было, может быть, некогда садом какого-нибудь могущественного короля. Судьба всего, что существует на свете, — созревать, а затем увядать. Дерево цветет и приносит плод; он падает, гниет, сморщивается; пропадает даже его семя. Подите, сосчитайте кольца на дубе и на дикой смоковнице: они лежат кругами один на другом, и в глазах темнеет, если вздумаешь считать их. А ведь происходит смена всех времен года, прежде чем вокруг ствола обовьется одна такая линия — столько же времени, сколько нужно буйволу для того, чтобы сменить шерсть, или оленю — рога. Ну, и что же выходит из этого? Благородное дерево — выше, величественнее, роскошнее, труднее для подражания, чем любая ваша жалкая колонна — занимает свое место в лесу в продолжение тысячи лет, пока не исполнится его время. Потом появляются ветры, которых вы не можете видеть. Они срывают его кору; воды с небес размягчают его поры; гниение, которое все чувствуют и никто не понимает, наступает, чтобы унизить его гордость и заставить пасть на землю. С этого момента красота его начинает пропадать. Еще сто лет лежит оно заплесневелым чурбаном, потом грудой мха и земли — печальное подобие могилы человека. Вот он — один из ваших памятников, хотя и созданных совершенно другой силой, не той, что делает ваши высеченные каменные колонны. И любой разведчик, будь он самый искусный из племени дакотов, мог бы употребить всю свою жизнь на розыски места, где он упал, и не нашел бы следов к тому времени, как глаза его потускнеют, как не находил, когда только что открыл их. Как будто недостаточно этого, чтобы убедить человека в его ничтожестве! А словно для того, чтобы посмеяться над его самомнением, поверх корней дуба вырастает сосна, совершенно так же, как бесплодие наступает после плодородия, или как здесь, где теперь простираются эти пустынные равнины, прежде, может быть, был сад. Не рассказывайте мне о ваших старых светах! Богохульство устанавливать таким образом границы и времена, словно женщина, считающая годы своего ребенка.

— Друг-охотник, или Траппер, — возразил естествоиспытатель, предварительно прочистив горло, как бы от смущения, вызванного в его уме ожесточенными нападками своего товарища, — если бы ваши выводы были приняты учеными мира, они значительно ограничили бы умственные стремления н сильно сузили бы границы знания.

— Тем лучше, тем лучше: потому что человек, желающий знать многое, никогда не бывает доволен. Все доказывает это. Зачем бы не быть у нас крыльев голубя, глаз орла и ног оленя, если бы было предназначено, что все желания человека должны быть исполнены?

— Я признаю, что есть некоторые физические недостатки, которые доступны большим и удачным изменениям. Например, в моем собственном порядке phalangacru…

— Жестокий порядок вышел бы из жалких рук подобных твоим! Прикосновение такого пальца смягчило бы смешное безобразие обезьяны!

— Это касается другого важного вопроса, составляющего предмет многих споров! — воскликнул доктор, пользовавшийся каждой отдельной мыслью, которую давал ему пылкий и несколько догматичный старик, в тщетной надежде возбудить логический спор, у котором он мог бы призвать на помощь всю свою батарею силлогизмов для уничтожения лишенных научного основания доводов защиты противника.

Бесполезно для нашего рассказа приводить последовавший затем беспорядочный разговор. Старик избегал уничтожающих ударов своего противника, как легко вооруженный солдат ускользает от усилий противника, сражающегося по всем правилам. Прошел целый час, а спорящие не пришли к удовлетворительному заключению ни по одному из затронутых ими многочисленных вопросов. Зато аргументы подействовали на нервную систему доктора как успокоительные, усыпительные средства, и к тому времени, как его престарелый спутник собрался положить голову на свой мешок, Обед, освеженный только что закончившимся умственным, турниром, оказался в состоянии предаться отдыху, не опасаясь кошмара в образе тетонских воинов и окровавленных томагавков.