Джеймс Фенимор Купер — Прерия

Глава XXIV

Сиу дожидались окончания описанного диалога в похвальным терпением. Страх, с которым большая часть дикарей смотрела на таинственную личность Обеда, сдерживал их. Некоторые из более умных вождей с радостью воспользовались этим случаем, чтобы приготовиться к борьбе, которую они ясно предвидели. Матори, не побуждаемый ни одним из этих чувств, был доволен, что может показать Трапперу, до чего доходит его снисходительность. Когда же старик кончил разговор, вождь бросил на него выразительный взгляд, чтобы напомнить ему о терпении, с которым он ожидал конца переговоров. Глубокое, угрюмое безмолвие наступило вслед за этим коротким перерывом. Тогда Матори встал, очевидно, собираясь заговорить. Сначала он приинял величественную позу, потом повернулся и строго взглянул на всех собравшихся. Однако, выражение его глаз менялось, сообразно тому, смотрел он на своих приверженцев или же на противников. Взгляд, устремленный на первых, был хотя суровый, но не угрожающий, тогда как последним он говорил, казалось, об опасностях, которые они могут навлечь на себя в случае, если осмелятся возбудить гнев такого могущественного вождя.

Но при всем его высокомерии и уверенности в себе, проницательность и хитрость не покинули тетона. Бросив перчатку своему племени и достаточно доказав свое превосходство, он принял более любезный вид, и в глазах его показалось менее гневное выражение. Тогда он возвысил голос среди гробового молчания, изменяя его тон, сообразно различным образам, вызываемым им, и его красноречию.

— Что такое сиу? — ловко начал вождь. — Это владыка прерий и господин животных. Рыбы в реке с мутными водами знают его и выходят на его зов. Он лисица на совете, орел по зрению, медведь в битве. Дакота — муж! — Подождав немного, пока улегся тихий ропот одобрения, последовавший за лестным изображением его народа, тетон продолжал: — Что такое поуни? Вор, который крадет только у женщин; краснокожий, который не храбр; охотник, выпрашивающий себе дичь. На совете он белка, прыгающая с места на место; он — сова, пробирающаяся ночью по прериям; на войне он — длинноногий олень. Поуни — женщина. — Последовала новая пауза, во время которой дикие крики восторга вырвались из сотни уст; послышались требования, чтобы эти оскорбительные, слова были переведены ничего не подозревавшему объекту язвительного презрения его врагов. Старик понял из взгляда Матори, что должен исполнить это требование и повиновался. Твердое Сердце выслушал слова, переданные ему Траппером с серьезным видом, и затем, как бы решив, что для него еще не настало время говорить, снова устремил взор вдаль. Оратор наблюдал за его лицом с выражением, в котором ясно отражалась та неутомимая ненависть, которую он чувствовал к единственному вождю, слава которого могла сравниться с его собственной. Разочарованный, что ему не удалось задеть гордости того, кого он считал мальчиком, он снова вернулся к делу, которое считал гораздо более важным, и стал разгорячать воображение людей своего племени, готовя их к выполнению всех своих диких замыслов. — Если бы земля была покрыта крысами, — говорил он, — то не было бы места для буйволов, которые дают индейцу пищу и одежду. Если бы прерия была покрыта племенем поуни, не было бы места для ноги дакота. Поуни-волк — крыса; сиу — тяжелый буйвол; пусть буйволы потопчут крыс и освободят место для себя. Братья мои, вам говорил ребенок. Он сказал вам, что волосы его не седы, а белы от мороза, что трава не растет там, где умер бледнолицый! Разве он знает цвет крови какого-нибудь Большого Ножа? Нет, он не знает; он никогда не видел ее. Кто из дакотов, кроме Матори, убивал бледнолицего? Никто. Но Матори должен молчать. Каждый тетон закроет уши, когда он говорит. Скальпы, висящие над его хижиной, были взяты женщинами. Они были сняты Maтори, а он — женщина. Рот его закрыт. Он ждет праздников, чтобы петь среди девушек!

Несмотря на восклицания сожаления и гнева, раздавшиеся после такого унизительного заявления, вождь сел на свое место, как будто он решился не говорить больше. Но ропот становился громче и распространялся все дальше; появились угрожающие признаки, указывающие, что собрание может разойтись. Матори встал и продолжал свою речь, причем сразу перешел к свирепому тону:

— Пусть мои молодые люди отправятся искать Тетао! — крикнул он. — Они найдут его скальп сушащимся в дыму у очага поуни. Где сын Боречины? Его кости белее лиц его убийц. Может быть, Маххах спит в своей хижине? Вы знаете, много лун прошло с тех пор, как он отправился в благословенные прерии. Хорошо было бы, если бы он был здесь, чтобы сказать, какого цвета была рука, снявшая его скальп!

Коварный вождь говорил долго, называл тех воинов, которые, как всем было известно, встретили смерть в битвах с племенем поуни или в тех беспорядочных схватках, которые так часто происходили между шайками сиу и белыми, мало отличавшимися от дикарей по степени цивилизованности. Благодаря быстроте, с которой он называл все эти имена, у присутствующих не было времени припомнить достоинства, или, вернее, недостатки упоминаемых им личностей. Он так ловко группировал события, делал такие красноречивые воззвания, — причем ему много помогал его громкий, глубокий голос, — что каждое его слово задевало ответную сторону в душе кого-нибудь из слушателей.

В момент, когда его красноречивые порывы достигли наибольшей высоты, какой-то старик, с трудом передвигая ноги, вышел в самый центр круга и стал как раз, напротив оратора. Человек с очень тонким слухом мог бы заметить, что голос оратора немного дрогнул, когда его огненный взор упал на так неожиданно появившегося человека; но перемена была так незначительна, что только хорошо знавшие обоих этих людей могли бы подметить ее. Вновь пришедший славился некогда своей красотой и сложением, а орлиные глаза его — своим неотразимым, страшным взглядом. Но теперь кожа его была сморщена, а лицо изборождено шрамами, которые полвека назад заставили французов, живших в Канаде, дать ему прозвище, носимое многими героями Франции и принятое у сиу, как отражение подвигов и храбрости. Произнесенное шепотом слово «Le Balafré» {Исполосованный шрамами.}, пробежавшее среди собравшихся, выражало не только глубокое почтение, вызываемое этим человеком, но и изумление при его внезапном появлении. Так как он не говорил и не двигался, то волнение, произведенное его приходом, вскоре улеглось, и глаза всех снова устремились на оратора, а слух снова упивался опьянением его возбуждавших безумие призывов.

Легко можно было бы видеть торжество Матори по выразительным лицам его слушателей. Прошло немного времени, и выражение ярости и жажды мести появилось на большинстве свирепых лиц воинов, а каждый новый коварный намек на уместность истреблений врагов сопровождался все менее сдержанными взрывами одобрения. На вершине успеха Матори закончил свою речь поспешным обращением к гордости и храбрости своего племени и внезапно сел на свое место.

Среди ропота одобрения, последовавшего за таким потоком красноречия, послышался тихий, слабый, глухой голос; казалось, он выходил из самой глубины человеческой груди и приобретал силу и энергию, выбравшись на воздух. Торжественная тишина наступила за этими звуками, и присутствовавшие увидели, что губы старика двигаются.

— Дни «Le Balafré» близятся к концу, — были первые слова, которые можно было расслышать. — Он подобен буйволу, на котором уже не растет шерсть. Он скоро будет готов покинуть свою хижину и идти искать другую — далеко от поселения сиу; поэтому то, что он хочет сказать, касается не его, а тех, кого он оставляет после себя. Его слова похожи на плоды на деревьях: они спелы и готовы для того, чтобы можно было дать их вождям… Много раз выпадал снег с тех пор, как «Le Balafré» можно было встретить на пути войны. Кровь у него была очень горячая, но она уже успела охладиться. Он не видит больше снов о войне; он видит, что лучше жить в мире… Братья мои, одна моя нога повернулась в сторону счастливых охотничьих полей, другая скоро последует за ней, и тогда старого вождя увидят ищущим следы мокассин его отца, чтобы не ошибиться и пройти по тому самому пути, по которому уже прошло столько хороших индейцев. Но кто пойдет вслед за ним? У «Le Balafré» нет сына. Его старший сын заездил слишком много лошадей поуни; собаки конз сгрызли кости младшего. «Le Balafré» вышел поискать молодой руки, на которую он мог бы опереться. Он вышел найти сына, чтобы его хижина не оставалась пустой, когда он уйдет. Тачечана, прыгающая лань тетонов, слишком слаба, чтобы поддерживать старого воина. Она смотрит вперед, а не назад. Душа ее в хижине ее мужа.

Ветеран говорил спокойным, но ясным и решительным тоном. Его заявление было принято в полном молчании. И хотя некоторые из единомышленников Матори взглянули на своего предводителя, никто не осмелился противоречить такому престарелому, уважаемому, храброму воину, тем более, что это решение вполне согласовалось с обычаями племени. Сам Матори вынужден был ожидать результата речи старика с кажущимся спокойствием, хотя бешеный огонь, мелькавший по временам в его глазах, обнаруживал, с каким чувством смотрел он на вмешательство, которое должно было, по всем вероятиям, лишить его самой ненавистной жертвы.

Между тем, «Le Balafré» медленно с трудом подвигался к пленникам. Он остановился перед Твердым Сердцем и долго, с очевидным удовольствием смотрел на его безупречные формы, смелое выражение глаз и высокомерное лицо. Он сделал властный жест и дожидался, чтобы его приказание было исполнено. Юноша одним взмахом ножа был освобожден от столба и привязывавших его ремней. Его подвели ближе к старику, зрение которого сильно ослабело, и тот снова стал рассматривать его чрезвычайно подробно и с тем удовольствием, которое вызывает в груди каждого дикаря вид физического совершенства.

— Это хорошо, — пробормотал ветеран, убедясь, что при всем своем знании он не может найти никаких недостатков в сложении воина, — это прыгающий барс! Говорит мой сын языком тетона?

По умному выражению, засветившемуся в глазах пленника, было ясно, как хорошо понял он этот вопрос, но он был слишком горд, чтобы излагать свои мысли с помощью языка враждебного народа. Некоторые из окруживших старика воинов объяснили вождю, что пленник — поуни-волк.

— Мой сын открыл глаза на водах волков, — сказал «Le Balafré», на языке этого народа, — а закроет их на изгибе реки с мутными водами. Он родился поуни, а умрет дакотом. Взгляните на меня. Я — смоковница, некогда прикрывавшая собою многих. Листья ее опали, а ветви начинают сохнуть. Но из корней моих вышел маленький побег; это виноградная лоза; она обовьется вокруг дерева. Я долго искал побега, который годился бы расти рядом со мною. Теперь я нашел его. «Le Balafré» теперь не одинок; его имя не будет забыто, когда он уйдет! Мужи тетонов, я беру этого юношу в свою хижину.

Никто не осмеливался оспаривать права, которыми так часто пользовались воины, гораздо меньшего значения, чем говоривший; акт усыновления был выслушан в серьезном, почтительном молчании. «Le Balafré» взял за руку своего нареченного сына, ввел его в самый центр круга и с видом торжества остановился в стороне, чтобы зрители могли одобрить его выбор. Матори не обнаруживал своих намерений, но, по-видимому, дожидался более удобного момента для проведения своих коварных замыслов. Более умные и опытные вожди ясно видели полную невозможность предположить, чтобы два знаменитых вождя, так враждебно относившихся друг к другу и так долго соперничавших между собой из-за славы, что окружала их имена, могли ужится в одном племени. Но личность «Le Balafré» была так внушительна, а обычай, к которому он прибегнул, так освящен временем, что никто не осмелился поднять голос против усыновления. Все ожидали результата с все возрастающим интересом, но с холодным видом, за которым скрывалось беспокойство. Из этого состояния замешательства и, можно сказать, дезорганизации они были неожиданно выведены решением человека, наиболее заинтересованного в успехе планов старого вождя.

В продолжение всей предыдущей сцены трудно было подметить признаки какого-либо волнения на лице пленника. Он выслушал слова о своем освобождении с тем же хладнокровием, с каким раньше выслушал приказание привязать его к столбу. Но теперь, когда настало время заявить о своем решении, он заговорил и доказал, что мужество, так прославившее его имя, не покинуло его.

— Отец мой очень стар, но все же он не все видел,— проговорил Твердое Сердце ясным голосом, слышным для всех. — Он никогда не видел, чтобы буйвол превратился в летучую мышь. Он никогда не увидит, чтобы поуни стал сиу.

В манере, с которой он произнес эти слова, было столько одушевления и вместе с тем спокойствия, что большинство слушателей поняло, что он высказывает свое непоколебимое решение. Но сердце «Le Balafré» рвалось к юноше, а привязанность старости нелегко оттолкнуть. Сверкающими глазами старик оглядел всех присутствующих, как бы упрекая их за взрыв восторга и торжества, вызванных смелостью заявления пленника и ожившими надеждами на мщение, и снова обратился к своему приемному сыну. Казалось, он не допускал возможности провала своего плана.

— Это хорошо, — сказал он, — это слова, которые должен употреблять юноша, чтобы воины могли видеть его сердце. Было время, когда голос «Le Balafré» раздавался среди хижин конз громче всех. Но корень седых волос — мудрость. Мое дитя покажет тетонам, что он храбр, поражая их врагов. Мужи дакота, это мой сын!

Поуни колебался одно мгновение, потом подошел к вождю, взял его жесткую, морщинистую руку и с благоговением положил ее себе на голову, как бы выражая свою признательность. Потом он сделал шаг назад, вытянулся во весь свой высокий рост, взглянул высокомерным, презрительным взглядом на окружающих его, враждебно настроенных людей и проговорил громко на языке сиу:

— Твердое Сердце рассмотрел себя и снаружи и внутри. Он подумал обо всем, что он сделал на охотах и войнах. Повсюду он один и тот же. Перемены нет. Он — поуни. Он поразил стольких тетонов, что никогда не может есть в их хижинах. Его стрелы полетели бы назад; острие копья оказалось бы не на том конце, их друзья плакали бы при каждом его боевом кличе, их враги смеялись бы. Знают ли тетоны волка? Пусть они посмотрят на него. Голова его разрисована; рука его из плоти; сердце — скала. Когда тетоны увидят, что солнце встает от Скалистых гор и движется в сторону земли бледнолицых, тогда душа Твердого Сердца смягчится, и дух его станет сиу. До этого дня он будет жить и умрет поуни.

Громкий крик, в котором ярость смешивалась с восхищением, прервал оратора и слишком ясно указал на его будущую судьбу. Пленник подождал немного, пока волнение улеглось, и, обернувшись к «Le Balafré», продолжал более мирным, даже ласковым тоном, словно он чувствовал, что следует смягчить отказ, чтобы не задеть гордости человека, который так охотно желал облагодетельствовать его.

— Пусть мой отец тяжелее обопрется на лань дакотов, — сказал он, — теперь она слаба, но когда хижина ее наполнится детьми, она станет, сильнее. Взгляни, — прибавил он, направляя взор старика на серьезное лицо Траппера, — Твердое Сердце не лишен седой головы, которая укажет ему путь в благословенные прерии. Если у него будет когда-нибудь другой отец, то именно этот справедливый воин.

«Le Balafré» с разочарованием отвернулся от юноши и подошел к чужеземцу, который предупредил его. Взаимный осмотр этих двух престарелых людей продолжался очень долго и с большим любопытством с обеих сторон. Нелегко было разглядеть истинное лицо Траппера через маску, наложенную на него тяжелой жизнью в продолжение стольких лет. Необыкновенная одежда еще увеличивала странность его вида. Прошло немало времени, прежде чем тетон заговорил, и то в сомнении, обращается ли он к себе подобному или какому-нибудь бродяге из той расы, которая, как он слышал, распространялась по земле, подобно голодной саранче.

— Голова моего отца бела, — сказал он, — но глаза у «Le Balafré» уже не орлиные. Какого цвета его кожа?

— Природа создала меня таким, как те, что ожидают суда дакотов, но хорошая и дурная погода окрасила меня темнее, чем шкуру лисы. Что из этого! Хотя кора и растрескалась, сердцевина дерева здорова.

— Мой брат — Большой Нож? Пусть он повернет взор в сторону садящегося солнца и откроет свои глаза. Видит соленое озеро за горами?

— Было время, тетон, когда мало кто мог разглядеть белые перья на голове орла так издалека, как я, но от света восьмидесяти семи зим глаза мои потускнели, и мне в последнее время нечем хвастаться. Разве сиу считает бледнолицего богом, видящим сквозь горы?

— Так пусть мой брат посмотрит на меня. Я стою рядом с ним, и он может видеть, что я глупый краснокожий. Почему люди его племени не могут видеть всего, раз они так стремятся захватить все?

— Я понимаю тебя, вождь, и я не стану оспаривать справедливости твоих слов: они основаны на истине. Но хотя я из той расы, которую вы так не любите, даже лживый минг — мой худший враг — не осмелился бы сказать, что я когда-либо налагал свою руку на чужое добро, кроме того, которое добывал в мужественных схватках на войне, или что я желал иметь больше земли, чем предназначено для каждого человека.

— А между тем мой брат пришел к краснокожим, чтобы найти сына?

Траппер положил руку на обнаженное плечо «Lis Balafré» и, взглянув в его расстроенное лицо, проговорил задушевным, доверчивым тоном:

— Да, но только для блага этого юноши. Если ты думаешь, дакот, что я принял его в сыновья для того, чтобы он поддерживал меня в старости, то оказываешь столько же несправедливости относительно моих добрых намерений, сколько мало знаешь беспощадные намерения своего собственного народа. Я сделал его моим сыном, чтобы он знал, что после него останется кто-нибудь. Тише, Гектор, тише! Ну, разве прилично, пес, вмешиваться с собачьим воем в совет двух седых голов? Собака стара, тетон, и хотя хорошо воспитана, мне кажется, она, вроде нас, начинает забывать манеры юности.

Дальнейший разговор двух ветеранов был прерван дикими криками, вырвавшимися в этот момент из уст дюжины ведьм, пробравшихся на передние в кругу места. Крики эти были вызваны переменой вида Твердого Сердца. Когда старики обернулись в сторону юноши, они увидели, что он стоит в самом центре круга, вытянув вперед ногу и немного подняв руку, как будто весь он обратился в слух. На одно мгновение улыбка осветила его лицо; потом он как бы внезапно придя в себя, снова принял свой обычный холодный, полный достоинства вид. Движение его было принято за выражение презрения, и даже вожди заволновались. Женщины же, не в силах более сдерживать свою ярость, бросились в круг и осыпали пленника самыми обидными ругательствами. Они хвалились подвигами своих сыновей против различных племен поуни. Они насмехались над его знаменитостью и предлагали ему, если он никогда не видел воина, посмотреть на Матори. Они обвиняли его в том, что его вскормила лань и что он впитал в себя трусость вместе с молоком матери. Короче говоря, они излили на равнодушного пленника весь поток той мстительной ругани, которой так отличаются «енщины дикарей.

Влияние этого внезапного взрыва было неминуемо. «Le Balafré» в отчаянии повернулся и скрылся в толпе; Траппер, честное лицо которого исказилось от волнения, пробрался поближе к своему молодому другу. Возбуждение вскоре распространилось и на воинов, хотя вожди все еще воздерживались дать знак, отдававший жертву в их власть. Матори, коварно старавшемуся скрыть свою собственную ревнивую ненависть, вскоре надоело это промедление, и он бросил на мучителей выразительный взгляд.

Уюча, горевший нетерпением в ожидании этого знака и все время не сводивший глаз с вождя, выскочил вперед, словно ищейка, которую спустили с цепи. Он пробрался в середину свирепых старух, которые уже начали переходить от бранных слов к жестоким угрозам, выбранил их за нетерпение и приказал им подождать, пока к пытке не приступит воин. Тогда они увидят, как их жертва станет проливать слезы, словно женщина.

Бессердечный дикарь начал, прежде всего, размахивать томагавком над головой пленника. Можно было ждать, что каждый удар топора попадет прямо в тело, тогда как, в действительности, он не должен был касаться и кожи. Твердое Сердце остался совершенно нечувствительным к этому испытанию. Глаза его были по-прежнему устремлены вдаль, все с тем же спокойным выражением, хотя блестящий топор описывал круги вокруг его лица. Потерпев неудачу, жестокий сиу приложил край холодного топора к обнаженной голове своей жертвы и стал описывать различные способы, какими можно содрать кожу с пленника. Женщины сопровождали эту пытку всевозможными оскорблениями, стараясь вызвать проявление какого-либо чувства на безжизненном лице поуни. Но он, очевидно, сберегал себя для вождей и для тех минут крайнего страдания, когда величие его духа могло проявиться способом, более достойным его высокой, незапятнанной репутации.

Глаза Треппера следили за каждым движением томагавка с волнением настоящего отца. Наконец, не в силах более сдержать свое негодование, он воскликнул: — Мой сын забыл свое искусство! Это низкий индеец, которого легко можно заставить свершить глупость. Я не могу сделать этого сам, потому что мои традиции запрещают умирающему воину поносить своих преследователей, но законы краснокожих отличаются от наших. Пусть поуни скажет бранные слова и дождется легкой смерти. Я отвечаю за успех, если только серьезные люди не найдут нужным поддержать безумие этого дурака.

Дикарь-сиу, слышавший эти слова, не поняв их значения, повернулся к Трапперу и пригрозил ему смертью.

— Да делай, что хочешь, — сказал непоколебимый старик, — сегодня я готов так же, как завтра, хоть это и не такая смерть, какой хотелось бы честному человеку! Взгляни на этого благородного поуни, тетон, и скажи, сколько людей из вашего народа он отослал в далекие прерии?! Сколько воинов сиу убил он, как следует воину, в открытом бою, когда стрел летало в воздухе больше, чем хлопьев снега! Полно. Назовет ли Уюча имя хоть одного воина, которого он убил?

— Твердое Сердце! — крякнул в бешенстве сиу, обернулся и занес томагавк над головой пленника, готовя смертельный удар. Но в ту же минуту рука поуни перехватила его руку. Одно мгновение оба оставались в той же позе: один, как бы парализованный таким неожиданным сопротивлением, а другой, склонив голову — не в ожидании смерти, а прислушиваясь к чему-то с величайшим вниманием. Женщины громко и пронзительно закричали от радости: они решили, что нервы, наконец, изменили пленнику. Траппер дрожал за честь своего друга, а Гектор, словно понимая, что происходит вокруг, поднял голову и жалобно завыл.

Но поуни колебался только одно мгновение. С быстротой молнии он поднял другую руку, томагавк сверкнул в воздухе, и Уюча упал к ногам пленника с головой, разрубленной до глаз. Расчищая себе путь окровавленным оружием, поуни бросился между расступившимися, испуганными женщинами и одним прыжком очутился внизу.

Гром с ясного неба не произвел бы большего смятения между тетонами, чем этот отчаянный поступок. Пронзительный, жалобный крик сорвался из уст женщин, и было одно мгновение, когда казалось, что самые старые воины потерялись. Это состояние продолжалось недолго. За ним из сотни глоток вырвались страшные крики мщения, а сотни воинов бросились вперед. Но могучий, властный голос Матори заставил всех остановиться. Вождь, на лице которого отчаяние и бешенство боролись с притворным спокойствием, требуемым его положением, протянул руку по направлению к реке. Тайна объяснилась…

Твердое Сердце пробежал уже большую половину сути между склоном горы и рекой. В этот самый момент отряд вооруженных поуни на лошадях обогнул холм на противоположной стороне реки и галопом подъехал к берегу. Раздался всплеск воды: то бросился пленник. Для его сильных рук было достаточно нескольких взмахов, чтобы проплыть все пространство, и вскоре радостные крики на противоположном берегу известили посрамленных тетонов о полном торжестве их врагов.