Джеймс Фенимор Купер — Прерия

Глава VIII

Для того, чтобы не слишком растягивать наш рассказ и не утомлять читателя, мы просим последнего представить себе, что между сценою, которой заканчивалась последняя глава, и событиями, о которых мы собираемся рассказать в настоящей, прошла целая неделя. Наступила перемена времени года. Зеленая окраска уступила место более темной одежде осени. Небо было покрыто облаками, которые, громоздясь друг на друга, неслись с ужасающей быстротой.

Иногда они разрывались, и в промежутках был виден лазурный свод, яркий блеск которого казался тем поразительнее, чем мрачнее и облачнее был горизонт. Внизу ветры разражались над пустынной прерией с яростью, неизвестной почти ни в какой другой части континента. Можно было подумать, что в мифические времена боги ветров позволили своим шумным подданным вырваться из пещеры, в которую они были заключены; и эти подданные свободно предавались своим забавам в пустынях, где они не находили ни деревьев, ни гор, ни человеческих построек, никакого препятствия своим ужасным играм.

Хотя пустынность была характерной чертой той местности, куда мы должны перенести теперь действие нашего рассказа, но все же там можно было найти некоторые признаки человека. Среди монотонной волнистой поверхности прерии на берегу маленькой речки, которая, извиваясь по равнинам, впадала, наконец, в один из многочисленных притоков «Отца рек», подымался крутой утес. Внизу, у подножья утеса, виднелся ряд ольх и сумахов, пощаженных как будто для того, чтобы указать место, где находился прежде маленький лесок; остальные деревья были срублены. Тут-то и можно было заметить признаки присутствия людей.

Снизу видно было только нечто вроде ограды, образованной из камней и стволов деревьев, грубо сложенных во избежание лишней работы. Дальше виднелось несколько крыш, сделанных из коры и сучьев. В некоторых местах, чтобы легче было подыматься, были устроены перила, и, наконец, наверху маленькой пирамиды, торчащей на одном из углов утеса, стояла холщовая палатка, белизна которой издали вырисовывалась, как глыба снега, или — если употребить более подходящее сравнение — как незапятнанное, тщательно оберегаемое знамя, которое жители находящейся внизу цитадели решили защищать ценою своей самой чистой крови. Едва ли нужно говорить, что эта грубо построенная крепость была местом, куда удалился Измаил Буш после того, как у него украли стада.

Скваттер стоял у подножия утеса, опираясь на ружье, и взглядом, в котором презрение смешивалось с разочарованием, окидывал расстилавшуюся перед ним бесплодную степь.

— Пора нам переменить нашу натуру, — сказал он своему шурину, который почти никогда не расставался с ним, — и начать подражать жвачным животным, так как здесь негде достать пищу, годную для свободных людей. Ты-то, Абирам, я думаю, сумел бы пропитаться и среди кузнечиков и перегнать самого проворного из них.

— С этой страной ничего не поделаешь, — ответил собеседник, которому, видимо, не понравилась шутка Измаила. — И не мешало бы помнить, что путь длинен только для того, кто забавляется по дороге.

— Уж не желаете ли вы, чтобы я тащил на себе повозку по этой пустыне в продолжение целых недель, а то и месяцев? — возразил Измаил. Как все люди подобного типа, он мог проявлять необыкновенную энергию только в крайних случаях. Свойственная ему апатия, нарушавшаяся слишком редко, мешала ему быть довольным предложением, требовавшим много труда. — Людям вашего сорта, живущим в поселениях, принято торопиться в свои жилища. Но моя ферма слишком обширна, чтобы у ее хозяина не хватило места, где отдохнуть.

— Ну, так если вам нравится эта плантация, то остается только собирать жатву.

— В такой стране это легче сказать, чем сделать. Но, Абирам, нам нужно идти дальше, и по многим причинам. Вы меня знаете; знаете, что если я и редко вступаю в договоры, то зато исполняю их лучше всех ваших кропателей актов и контрактов, нацарапанных на клочках бумаги. Может быть, чтобы достигнуть места, куда я обещался довезти вас, нам придется сделать еще тысячу миль, а может быть, и ни одной.

Говоря это, Измаил взглянул на палатку, венчавшую вершину его крепости на утесе. Товарищ понял этот взгляд и ответил еще более выразительным взглядом. Благодаря какой-то тайной силе, действовавшей на их чувства и интересы, этого было достаточно, чтобы восстановить чуть было не нарушенную гармонию.

— Я знаю это и чувствую до мозга костей; но я слишком хорошо понимаю причину, заставившую меня предпринять это проклятое путешествие, чтобы забыть, как мы далеки от конца. Ни для вас, ни для меня не окажется выгодным, если мы не завершим так хорошо начатого дела. Да, это, кажется, закон всего мира. Когда-то — это было на берегах Огайо — я слышал, как один бродячий проповедник говорил, что если человек проживет по вере даже сто лет и потом согрешит хоть один раз, его счет будет сведен, смотря по тому, как он окончил свое дело. И на весы будет положено все зло, а все добро не будет принято во внимание.

— И вы поверили тому, что вам говорил голодный лицемер?

— Кто говорит, что поверил? — возразил Абирам с напускным презрительным видом, плохо прикрывавшим страх, который внушали ему размышления на этот счет. — Уж не потому ли, что повторяю слова плута?..

— Ну, Абирам, будьте мужчиной и бросьте эти причитания, — насмешливо сказал переселенец. — Слушайте, друг мой, я неважный работник, но знаю по себе, что для того, чтобы получить богатую жатву, даже на самой плодородной почве, надо работать много и прилежно; и все ваши гнусливые проповедники, прекрасные слова которых вы так хорошо запоминаете, часто сравнивают землю с полем пшеницы, а людей, живущих на ней, с произведениями полей. Ну, так я скажу вам, Абирам, что вы стоите не больше волчца или плевел. Да, вы из того слишком жидкого дерева, которое не годится даже для костра.

На одно мгновение выражение гнева, появилось на мрачном лице Абирама. Было ясно, что он вне себя от ярости; но твердая, неподвижная осанка Измаила заставила его прийти в себя — мужество шурина, по-видимому, имело сильную власть над трусливой натурой Абирама.

Измаил, довольный сознанием своей власти, которую он слишком часто выказывал, чтобы усомниться в ее силе, холодно продолжал разговор и развил более подробно свои планы на будущее.

— Как бы то ни было, — сказал он, — а вы признаете справедливым платить каждому по заслугам. У меня украли имущество, но у меня есть план, как вознаградить себя за это: если человек является посредником между двумя сторонами, то было бы очень глупо, если бы он не взял себе кое-что за комиссию.

В то время, как старый переселенец объявил свое решение твердым тоном, становившимся громче по мере того, как он разгорячался, четверо его сыновей, до тех пор стоявших у подножия утеса, подошли к отцу свойственной всей семьей тяжелой походкой.

— Вот уже целый час я зову Эллен Уэд, которая что-то сторожит на утесе, спрашиваю ее, не видит ли она чего, — сказал старший из сыновей, — а она только качает головой в ответ. Эллен слишком скупа на слова для женщины и могла бы быть повежливее: красоты ее от этого не убавилось бы.

Измаил поднял глаза вверх, где молодая девушка, бессознательно вызвавшая эту вспышку, сторожила так внимательно. Она сидела на самом высоком краю утеса, рядом с маленькой палаткой, по крайней мере на высоте ста футов над уровнем равнины. Можно было рассмотреть только очертания ее фигуры, белокурые волосы, развевавшиеся от ветра по ее плечам, и пристальный, казавшийся неподвижным взгляд, устремленный на какую-то отдаленную точку в прерии.

— Что там такое, Нелли? — крикнул Измаил. Его могучий голос раздался среди шума разбушевавшейся стихии. — Ты видишь что-нибудь, кроме буйвола, бродящего по прерии?

Губы внимательно вглядывавшейся Эллен полуоткрылись; она встала во весь свой маленький рост, по-видимому, продолжая смотреть на какой-то незнакомый предмет; но если она и сказала что-нибудь, то ее голос был слишком слаб, чтобы его можно было расслышать среди шума ветра.

— Девочка, наверное, видит что-то необыкновенное! — вскрикнул Измаил. — Ну что же, Нелли? Глуха ты? Нелли, слышишь? Хотелось бы мне, чтобы у нее перед глазами была армия краснокожих, потому что мне было бы очень приятно отплатить им под прикрытием этих скал и баррикад.

Измаил сопровождал эти слова такими энергичными жестами, что привлек на себя внимание своих сыновей, сосредоточенное до тех пор на Эллен. Когда он окончил говорить и все повернулись к утесу, чтобы наблюдать за движениями молодой девушки, место, на котором она была за минуту, оказалось пустым.

— Это так же верно, как то, что я грешник! — вскрикнул Аза с горячностью, тем более заметной, что он был самым флегматичным из детей Измаила. — Ветер унес бедную девушку!

По внезапному волнению его братьев ясно было видно, что, несмотря на свою медлительность и врожденную апатию, они не остались равнодушными к влиянию голубых, глаз, белокурых волос и румяных щек Эллен.

Выражение глупого удивления, смешанного с каким-то иным чувством, появилось на их лицах в то время, как все они смотрели на утес, покинутый молодой девушкой.

— Может быть, — прибавил один из братьев, — она сидела слишком близко к краю; я уже целый час думал о том, чтобы сказать ей, как это опасно.

— Не ее ли лента развевается там? — сказал Измаил. — А! Кто это вошел в палатку? Не говорил ли я вам…

— Эллен! Это Эллен! — перебили его молодые люди все сразу.

В эту минуту она снова показалась, положив таким образом конец их предположениям и беспокойству, которого, казалось, нельзя было бы предположить в таких тяжелых на подъем людях. Эллен вышла из палатки легкими, решительными шагами и снова заняла свое опасное место. Протянув руку в сторону прерии, она, казалось, с оживлением говорила что-то невидимому существу.

— Нелли сумасшедшая, — сказал Аза презрительным тоном, в котором, однако, слышался оттенок сочувствия, — она спит с открытыми глазами и воображает, что видит каких-нибудь страшных животных с трудными именами, которыми доктор прожужжал ей уши.

— Возможно, девочка увидела толпу сиу, — сказал Измаил, устремляя взгляд на равнину; но несколько слов, сказанных ему на ухо Абирамом, заставили его обернуться как раз вовремя, чтобы увидеть, как занавес палатки заколыхался от движения, которое не могло быть вызвано порывом ветра. — Пусть делает, если посмеет, — пробормотал скваттер сквозь зубы. — Абирам, она слишком хорошо знает мой характер, чтобы шутить со мной! Взгляните сами. Если занавес не поднят, то я вижу не лучше совы среди бела дня.

Измаил бешено ударил прикладом ружья по земле и испустил крик, который легко мог быть услышан Эллен, если бы внимание ее не было поглощено каким-то отдаленным предметом, непостижимо притягивавшим ее взгляд.

— Нелли! — кричал Измаил. — Уходи, безумная, если не хочешь навлечь на себя наказание! Нелли, я тебе говорю! А! Она забыла свой природный язык; посмотрим, не поймет ли другого.

Скваттер поднял ружье и направил дуло его на вершину утеса. Прежде чем кто-нибудь успел остановить его, раздался выстрел. Эллен вздрогнула, как испуганная серна, и, испустив пронзительный крик, бросилась в палатку с легкостью, заставлявшей усомниться, что было наказанием за ее легкую провинность — страх или рана.

Поступок Измаила был слишком внезапен и неожидан, чтобы быть предотвращенным, но лишь он совершился, сыновья скваттера высказали далеко не двусмысленным образом впечатление, произведенное на них этой жестокостью; неудовольствие и гнев выразились в их взглядах, и ропот неодобрения переходил из уст в уста.

— Что сделала Эллен, отец, — сказал Аза с непривычной для него живостью, — чтобы стрелять в нее, как в издыхающую лань или голодного волка?

— Она поступила против моих приказаний, — ответил Измаил со взглядом, полным холодного презрения, показывавшим, как мало на него действовало плохо скрытое неудовольствие его детей, — против моих приказаний, слышите? Берегитесь, чтобы это зло не распространилось между вами.

— С мужчиной надо обращаться иначе, чем с бедной плачущей девушкой.

— Аза — ты мужчина, как это часто повторяешь; но помни, что я твой отец.

— Я это знаю: и какой отец!

— Слушай, молодец, я наполовину уверен, что мы обязаны посещением сиу твоей сонной башке. А потому будь осторожен в словах, мой сын, так хорошо умеющий держать глаза открытыми, а не то, как бы тебе не пришлось отвечать за несчастия, навлеченные на нас твоим, поведением.

— Я не стану слушать, как меня ругают, как мальчишку. Вы говорите, что не признаете закона, а держите меня так, словно у меня нет своих желаний, нет своей жизни. Я не останусь, если вы будете обращаться со мной хуже, чем с последним из ваших животных.

— Свет велик, мой храбрый мальчик, и на его поверхности найдется не одна прекрасная необитаемая плантация. Ступай, свидетельства о твоих правах в твоих руках. Мало отцов, которые давали бы такое приданое, как Измаил Буш: ты должен будешь отдать мне эту справедливость, когда станешь богатым землевладельцем.

— Смотрите, отец! — раздалось несколько голосов сразу.

— Смотрите! — выразительно повторил Абирам глухим голос. — Взгляните, Измаил, можно ли терять время на пустые разговоры.

Старик медленно взглянул еще полным раздражения взором в направлении, указываемом Абирамом. Но лишь только он увидел предмьт, привлекший внимание всех окружающих, в глазах его отразилось выражение удивления и оцепенения.

На вершине утеса стояла женщина. Она была маленького роста, настолько маленького, насколько это совместимо с красотой; такой рост преимущественно выбирают поэты и художники, когда хотят изобразить идеал женской красоты. Черное шелковое платье извивалось вокруг ее тела, а длинные косы — чернее платья — то окутывали ее всю, падая на плечи, то развевались по воле ветра. Высота места, где она стояла, и расстояние мешали подробно разглядеть черты ее лица но, насколько можно было разглядеть, они отличались миловидностью, а их выражение в момент ее неожиданного появления носило печать сильного волнения. Не было сомнения, что это нежное и слабое создание было чрезвычайно молодо и совсем недавно вышло из детского возраста.

Тонкая, красивая, маленькая рука была прижата к сердцу, другая протянута с выразительным жестом, который как будто говорил, что если Измаил замышляет еще какой-нибудь жестокий поступок, то пусть направит его против нее.

Немое изумление, с которым переселенцы смотрели на это необыкновенное зрелище, нарушилось только тогда, когда Эллен с заметной робостью вышла из палатки. Казалось, она испытывала страх и за себя, и за свою спутницу, и не знала, прятаться ей или выходить. Она говорила что-то, но ее слова не долетали до стоящих внизу людей, а та, к которой они были, по-видимому, обращены, казалось, их не слышала. Но вероятно, незнакомка подумала, что она сделала достаточно, призвав на себя гнев Измаила и предложив себя в жертву, потому что спокойно удалилась, оставив пораженных зрителей в недоумении: не было ли то, что они видели, сверхъестественным явлением.

Глубокое молчание продолжало царить; сыновья скваттера в глупом изумлении все еще смотрели на вершину утеса. Потом они вопросительно поглядели друг на друга и, к взаимному удивлению, убедились, что, по крайней мере для них, появление той, которая, по-видимому, жила в палатке, было так же неожиданно, как и необъяснимо. Аза, как старший, а, может быть, еще под влиянием происшедшей ссоры, взял на себя обязанность расследовать дело. Но вместо того, чтобы обратиться к отцу, упорный характер которого он знал слишком хорошо, чтобы надеяться получить какие-нибудь разъяснения, он обратился к Абираму, которого было легче напугать, и сказал саркастическим тоном:

— Так вот зверь, которого вы привезли в прерию, как приманку для других! — сказал он. — Я знал, что вы человек, не беспокоясь об истине, если она мешает вашим намерениям; но, признаюсь, на этот раз вы превзошли себя. Газеты в Кентукки называли вас торговцем черным мясом {Торговля неграми, которая в то время была очень распространена в Америке.}, они повторяли это сотни раз, но были далеки от мысли, что вы распространяете эту торговлю и на семьи белых.

— Кто ведет торговлю рабами? — вызывающе громким голосом спросил Абирам. — Разве я отвечаю за всю ложь, которую вздумаю, печатать на всем пространстве Соединенных Штатов? Подумай-ка о своей семье, мальчик; подумай о самом себе: в Кентукки и в Тенесси нет дерева, которое бы не кричало против вас! Да, мой юный болтун с так хорошо подвешенным языком, я видел объявления с именами одного отца, матери и трех их детей — и ты был из их числа, — прибитыми на всех столбах и всех стволах деревьев поселений с обещанием достаточного количества долларов для того, чтобы обогатить честного человека, который…

Сильный удар по рту тыльной стороной руки прервал его слова. Хлынувшая кровь показала, что удар был нанесен рукой мастера. Абирам зашатался.

— Аза, — сказал Измаил, подходя с видом достоинства, которым природа оделила до известной степени всех отцов, — ты поднял руку на брата своей матери.

— Я поднял руку на низкое существо, которое клевещет на всю мою семью! — в бешенстве ответил молодой человек. — Если он не умеет лучше употребить свой язык или не может справиться с ним, то пусть вырвет его. Я не особенно искусен в управлении ножом, но, в случае нужды, сумел бы, может быть, перерезать горло низкому клеветнику…

— Дитя, ты забылся сегодня два раза. Чтобы не было третьего! Когда слаб закон страны, необходимо, чтобы был силен закон природы. Ты слышишь, Аза! и знаешь меня. Что до тебя, Абирам, то мой сын нанес тебе оскорбление, и я должен позаботиться, чтобы оно было заглажено. Будь спокоен, справедливость будет оказана тебе. Но ты произнес слишком жестокие слова насчет меня и моей семьи. Ты знаешь, что ищейки закона развесили свои объявления на деревьях и столбах поселений не вследствие какого-нибудь недостойного поступка с моей стороны, а потому, что я придерживался принципа, что земля принадлежит всем. Нет, Абирам, если бы я мог так же легко омыть руки от того, что сделал по твоему наущению, как омыл от того, что сделал по наущению дьявола, то мой сон ночью был бы спокойнее, и никто из носящих мое имя не имел бы. права краснеть, услышав его. Молчи, Аза, и ты, Абирам. И так довольно сказано. Подумаем лучше, прежде чем прибавим хоть одно слово, о том, что, это слово может ухудшить то, что и так слишком дурно.

При этих словах Измаил сделал выразительный жест и удалился с важным видом, словно он был уверен, что те, с кем он говорил, не осмелятся нарушить его приказаний. В первую минуту Аза принужден был сделать усилие над собой, чтобы сдержаться; но вскоре он впал в свое обычное состояние апатии и стал тем, кем был на самом деле — существом, которое могло быть опасным только в порывах и страсти которого не могли долго оставаться в возбужденном состоянии.

Не то было с Абирамом. Пока дело шло о поединке между племянником и им, на лице его выражался величайший ужас; но стоило вмешаться отцу с его авторитетом, и бледность его лица уступила место синеватому оттенку, показывавшему, что горечь нанесенного ему оскорбления все сильнее разгоралась в его сердце. Однако и он, как и Аза, подчинился решению Измаила, и гармония, по крайней мере, внешняя, восстановилась между людьми, сдерживаемыми очень тонкой связью — повиновением, которое Измаил сумел внушить своим детям.

— Я пойду на утес, понаблюдаю за индейцами, — сказал через некоторое время Измаил, подходя к сыновьям и придавая голосу более мягкие оттенки, чем обычно, несмотря на то, что в нем звучала не допускавшая возражений твердость. — Если нет никакой опасности, мы спустимся в долину: день — такая драгоценность, которую нельзя терять на слова, как это делают женщины в городе, болтая вокруг своих чайников.

Не дожидаясь ответа. Измаил подошел к подножию утеса, образовавшего вокруг всей крепости нечто вроде перпендикулярной стены, почти двадцати футов высоты. Потом он повернул в сторону моста, через который можно было перейти узкую расселину. Этот мост Измаил предусмотрительно укрепил, сделав перила из пней хлопчатника и защитив их в свою очередь рогатками из ветвей того же дерева. Так как это был ключ к крепости, то там постоянно находился вооруженный человек. И теперь там стоял, небрежно прислонясь к выступу утеса, молодой воин, готовый, если окажется необходимым, защищать вход, чтобы дать время всем остальным разойтись по местам, требовавшим защиты.

Даже с этой стороны подыматься на утес было очень трудно. К препятствиям, созданным природой, присоединились и искусственные, так что Измаил не без труда добрался до особого рода террасы, вернее, площадки, на которой он построил хижины для всей семьи. Там он нашел Эстер. Поглощенная домашними делами, окруженная дочерьми, она возвышала по временам голос, чтобы побранить которую из них и была слишком погружена в свои заботы, чтобы обратить внимание на грозу, только что разразившуюся под ее ногами.

— Славное место, право, ты выбрал для лагеря, Измаил, — сказала она, давая минуту отдыха рыдавшей около нее десятилетней девочке, чтобы повести атаку на мужа. — На свежем воздухе! Пусть я умру, если мне не приходится беспрестанно пересчитывать, тут ли все дети, не унес ли кого ветер! Почему вы все стоите вокруг утеса, словно оцепеневшие змеи, когда небо покрывается птицами? Вы думаете, что рты могут наполниться сами собой, и голод пройдет, хотя вы спите и бездельничаете день-деньской?

— Можешь говорить что угодно, Истер, — сказал муж, произнося ее имя с акцентом, свойственным некоторым провинциям Америки. — Птицы! Они будут у вас, если только не испугаются твоих речей и не улетят слишком высоко. Да, женщина, — прибавил он, — будет и буйволовье мясо, если мой глаз еще умеет различать животных на расстоянии испанской мили.

— Спускайтесь, спускайтесь и действуйте, вместо того, чтобы болтать. Болтающий мужчина не лучше лающей собаки. Если покажется краснокожий, Нелли сумеет вовремя предупредить вас. Но, Измаил, в кого это ты стрелял? Ведь это, наверное, были выстрелы из твоего ружья, или я уже не умею различать звуков.

— Ба! Это я стрелял, чтобы спугнуть сокола, который летал вон там, над утесом.

— Сокола! Действительно, как раз время стрелять в соколов и сарычей, когда надо накормить восемнадцать открытых ртов! Взгляни на пчелу, взгляни на бобра, муж мой, и научись у них предусмотрительности! Измаил! Я, право, думаю, — прибавила она, роняя паклю, которую сучила, — мне кажется, он снова вошел в палатку. Он проводит более половины своего времени у никуда не годной…

Внезапное возвращение мужа заставило ее замолчать, и она удовольствовалась тем, что проворчала что-то сквозь зубы, не обнаружив ничем иным своего дурного расположения духа.

Последовавший затем разговор между двумя супругами был короток, но выразителен. Жена сначала отвечала только односложными словами, но забота о детях вскоре заставила ее забыть свое недовольство. Так как этот разговор касался только приготовлений к охоте, которой Измаил должен был заняться в продолжение остатка дня, чтобы добыть необходимую пищу, то мы воздерживаемся от приведения его.

Скваттер сошел на равнину и разделил свои военные силы на два отряда: один из них должен был остаться и охранять крепость, другой — сопровождать его на охоте. В последний он взял Азу и Абирама, зная, что только его авторитет в состоянии сдержать вспыльчивый характер сына, прорывавшийся при всяком раздражении. Когда все эти приготовления были закончены, охотники отправились в путь и невдалеке от утеса расстались, намереваясь оцепить кольцом видневшееся вдали стадо буйволов.