Джеймс Фенимор Купер — В Венеции

ГЛАВА XIII

За этим допросом снова наступило молчание. Трое встали и начали переодеваться. Все они были очень пожилые люди. Они раздевались молча, находясь под неприятным впечатлением оконченного допроса. Освободившись от своих мантий, масок и капюшонов, они уселись поудобнее вокруг стола.

— Вы слышали, что перехватили письма французского короля?— сказал один из них.— Кажется, письма касаются новых намерений императора.

— Что же, их вручили послу или представили в Сенат?— спросил другой.

— Мы потолкуем об этом на досуге. Больше я ничего не имею сообщить Совету, кроме того, что приказание задержать папского курьера не могло быть исполнено.

— Я слышал это от секретарей; необходимо обратить внимание на небрежность агентов, потому что мы могли бы извлечь из этого ареста полезные сведения.

— Так как эта попытка уже известна, и о ней уже говорят, то надо дать приказание казнить каких-нибудь негодяев, как-будто за нападение на курьера с целью грабежа. Иначе мы рассорим республику с ее друзьями… В нашем списке уже отмечены имена таких, которые достойны смертной казни.

— Мы об этом позаботимся, тем более если, как вы утверждаете, это дело такое серьезное. Каждый, кто небрежно относится к своим обязанностям, не может надеяться на снисхождение.

— Честолюбие Габсбургов {Габсбурги — династия австрийских императоров. (Прим. ред.)} не дает мне покоя и во сне!— сказал другой, бросая на стол просмотренные бумаги.— До чего Австрия стремится увеличить свою территорию и распространить свое владычество за пределы рассудка и природы! Нам принадлежат уже давным-давно провинции, приспособленные к нашей системе управления. Эти провинции были покорены еще нашими предками, между тем, теперь они являются предметом жадной зависти наших соседей Габсбургов.

— А вы забываете притязания испанского короля?

— Да все они, кого ни возьмете, только и думают, как бы лишить нас наших доходов.

— Вот хоть бы португальцы! Они нам нанесли большой вред своими открытиями в Африке; без этого мы могли бы удержать торговлю нашими товарами в Индии. Я искренно признаюсь, что ненавижу этих выродков!

— Синьор Градениго, вы сегодня что-то задумчивы?

Третий член совета, не проронивший ни одного слова после ухода Антонио, был действительно синьор Градениго. Он медленно поднял голову.

— Допрос рыбака напомнил мне детство,— сказал он,— ведь мы с ним молочные братья, и первые годы нашей жизни прошли в совместных играх.

— Подобное родство, конечно, ставит нередко в неловкое положение. Но я доволен, что ваше волнение не имеет другой причины; а то я беспокоился, что до вас дошли слухи, которые распускают о вашем молодом наследнике…

Лицо синьора Градениго сразу изменилось, и он с тревогой взглянул на своих собеседников.

— В чем обвиняют моего сына?— спросил он нерешительно.— Вам понятно чувство отца, и я надеюсь, вы мне скажете правду.

— Синьор, вам известна расторопность агентов нашей полиции… Впрочем, то, что они донесли Совету о вашем сыне, не представляет собой ничего ужасного. Ему придется только проехаться на время в Далмацию или провести лето у подножия Альп…

— Молодость — возраст необдуманности, синьор,— заметил отец, вздыхая с облегчением,— и каждому из нас хорошо известны слабости этого возраста. Но я ручаюсь за моего сына: он неспособен предпринять что-либо против республики.

— Его никто в этом и не подозревает.

При этих словах легкая ироническая улыбка скользнула по лицу старого сенатора.

— Утверждают, между прочим,— продолжал он,— что ваш сын слишком открыто метит на опекаемую вами девицу и на ее богатства… Молодая девушка — самое ценное сокровище Венеции, и нельзя допустить, чтобы за ней ухаживали без согласия на то Сената.

— Таков закон, и я ему повинуюсь,— отвечал Градениго,— я открыто заявил о своих планах на этот союз и с покорностью ожидаю решения Сената.

— Никто в этом не сомневается, достойный синьор Градениго, потому что твое повиновение государству всегда служило примером для юношества так же, как предметом похвалы людей пожилых. Что ты можешь сообщить относительно молодой наследницы?

— Я с сожалением должен вам сказать, что услуга, оказанная ей доном Камилло Монфорте, кажется, не на шутку вскружила ей голову, и я боюсь, как бы государству не пришлось бороться с ее женским капризом.

— Скажите: она доверена надежным людям?

— Да, синьор, ее воспитательница и компаньонка — особа, хорошо известная Сенату, без разрешения которого я не стал бы вмешиваться в это серьезное дело, требующее большой осторожности. Так как большая часть имений моей опекаемой находится в папских владениях, то, прежде чем притти к какому-нибудь решению, необходимо выждать подходящий момент, а потом воспользоваться и распорядиться ее правами и перевести ее имения в границы республики. Тогда уже можно будет и ею располагать, как будет более удобно для государства.

— Молодая особа обладает богатством и красотой, благодаря которым она могла бы быть полезной в тех сложных политических комбинациях, которые принесли бы пользу республике. Был же такой случай, когда венецианская девушка, менее красивая, чем она, была выдана замуж за монарха.

— Синьор, эти дни, дни славы и величия, прошли безвозвратно… Если бы пренебрегли правами моего сына и если бы девушкой воспользовались для выгод республики, то все, что можно будет от этого ожидать, явится не более, не менее, как какой-нибудь уступкой в будущем договоре или поддержкой каких-либо новых интересов Венеции. В этом случае девушка будет, вполне возможно, полезнее самого старого и самого мудрого из членов нашего Совета. Но если бы выбор ее был свободен, и если бы она не видела препятствий к своему счастью, то правительству было бы необходимо принять немедленное решение относительно прав дона Камилло Монфорте. И лучше ничего нельзя сделать, как войти с ним в сделку, сделать ему некоторые уступки, чтобы он мог без отлагательств вернуться с свою Калабрию.

— Да, это важное дело и требует серьезного обсуждения.

— Он уже жалуется на нашу медлительность, и не без основания: вот уже пять лет, как дело его тянется. И мне кажется, что мы выиграли бы, удалив такого опасного человека с глаз и из памяти молодой девушки, сердце которой он сумел затронуть.

— Разве она так сильно им увлечена? В таком случае пусть она сходит на исповедь. Настоятель святого Марка внушит ей, если захочет, что неаполитанец — все равно, что чудовище. Но вспомни то время, мой друг Градениго, когда наказания были весьма небесполезны для обуздания твоего легкомыслия и твоего чрезмерного увлечения удовольствиями…

— Да, синьор Градениго был известный волокита в свое время,— заметил другой член Совета,— о нем много говорили и в Версале, и в Вене.

— Я протестую против этих обманчивых воспоминаний,— ответил уличаемый, между тем как легкая улыбка оживила его поблекшее лицо.— Мы были тогда молоды, синьоры, но никто среди нас не пользовался таким успехом, особенно среди французских дам, как тот венецианец, который только-что меня обвинял…

— Не говори, не говори! Все это пустяки… А вот мне помнится, я тебя видел в Мадриде, Энрико, и все говорили, что никогда еще не видели при испанском дворе более изящного и любезного кавалера.

— Ты был ко мне пристрастен, мой друг. Я был пылкий юноша, вот и все! Ты слышал, конечно, в Париже о моем деле с мушкетером?.. Да, в наше время столица Франции была самым приятным местопребыванием…

— Да, нигде не дышалось так свободно, как там. И сколько я там провел приятных часов! Скажите, вы никогда не встречали в Версале графиню Миньон?

— Тс! Ты становишься болтлив. Кто же ее не знал! А какая азартная игра шла тогда в модных домах!

— Я это хорошо знаю по моим расходам. Поверите ли, друзья мои, я потерял в один вечер за игорным столом известной, конечно, вам герцогини сумму в тысячу цехинов! И я так ясно это помню, будто это было не дольше, как вчера.

— Да, и я помню этот вечер… Но я заплатил бы половину твоего проигрыша, только бы прочесть то письмо, которое ты получил после проигрыша от твоего отца.

— Ну, он об этом никогда не узнал. На что же были наши друзья, торговцы с Риальто! И спустя несколько лет мы с ними свели счеты.

Трое стариков весело засмеялись при приятных воспоминаниях, но эхо, повторявшее их смех в зловещей и мрачной зале, напомнило им об их обязанностях. Председатель Совета вытер слезы, вызванные припадком смеха, и принял обычный степенный вид.

— Синьоры,— сказал он, роясь в кипе бумаг,— прежде чем приступить к делу рыбака, мы должны справиться относительно печати, брошенной прошлой ночью в Львиную Пасть. Синьор Градениго, вам было поручено это расследование.

— Поручение это исполнено, синьоры, с успехом, которого я не ожидал. Вот донос, приписывающий дону Камилло Монфорте желание освободить донну Виолетту из-под власти Сената, с целью завладеть ею и ее богатством. Эта бумага приводит такие доказательства, которыми обвинитель может обладать единственно в том случае, если он является доверенным агентом со стороны неаполитанца. И в залог истины своих слов, как я предполагаю, он опустил в Львиную Пасть кольцо с печатью самого дона Камилло.

— Но верно ли, что это кольцо принадлежит неаполитанцу?

— Что касается кольца, то я в этом совершенно убежден. Вам известно, что я должен представить в Сенат доклады по делу дона Камилло, и мне приходится ради этого нередко посещать его. И вот я заметил, что у него в последнее время не видно на пальце перстня с печатью, который он имел обыкновение носить постоянно. Кроме того, в тождестве кольца меня убедил мой ювелир Осия с Риальто.

— До сих пор все достаточно ясно, но то обстоятельство, что перстень находится при доносе, придает этому делу несколько неопределенный и даже подозрительный характер. Можете ли вы узнать почерк или объяснить, ради чего пущена в ход эта бумага?

Легкий румянец покрыл лицо синьора Градениго; но старый сенатор скрыл беспокойство и твердо отказался дать какие-либо объяснения.

— Раньше чем приходить к какому-нибудь окончательному решению, необходимо в таком случае ждать новых доказательств. Слишком поспешное решение дела, касающегося одного из наиболее могущественных патрициев Италии, могло бы повредить репутации святого Марка.

— Но как бы наша излишняя осторожность не повредила делу моей молодой опекаемой?

— Разве мало в Венеции монастырей, синьор Градениго?

— Монастырская жизнь мало подходит к характеру моей воспитанницы,— ответил сухо синьор Градениго,— и я не рискнул бы проделать с ней такой опыт: золото — ключ, отпирающий самые крепкие кельи. Впрочем, по-совести, мы и не можем запирать в тюрьму ребенка, порученного попечению правительства.

— Синьор Градениго, мы имели уже по этому поводу серьезное совещание и советовались с его высочеством, мнение которого согласно с нашим. Ваш личный интерес к этой особе мог бы затемнить ваше обыкновенно здравое, суждение; без этого, будьте уверены, мы пригласили бы и вас на совещание.

— Было решено,— продолжал другой из судей,— найти приличное уединенное место для донны Виолетты. Ты будешь пока освобожден от тяжелой должности опекуна, которая отнимала у тебя много времени.

Несмотря на вежливый тон этого сообщения, синьор Градениго понял, в чем его подозревали, но, чтобы избежать дальнейших обвинений, он с деланной признательностью ответил своим товарищам:

— Я вижу, что его высочество дож и вы, мои уважаемые товарищи, собрали этот совет, руководимые вашей сердечной добротой и расположением ко мне. Признаюсь, что очень не легко руководить капризным воображением женщины, но я готов снова взять на себя эту обязанность, когда это будет угодно правительству.

— Никто в этом не сомневается. Мы не можем не сознавать, что вы единственный человек, которому можно доверить это дело. Вы, конечно, согласны с нами, синьор, что было бы недостойно правительства республики оставить его воспитанницу в таком положении, которое может навлечь незаслуженные нарекания на одного из наиболее уважаемых и знатных граждан. Верьте мне, в этом деле мы меньше думали о самой Венеции, чем об ваших интересах, потому что, если бы неаполитанец разрушил наши планы, то на вас первого пало бы обвинение в этой неудаче.

Покончив с вопросом, требовавшим большого такта, так как дело касалось одного из членов Совета. Трое принялись за другие дела с тем поддельным безразличием, которое умеют придавать себе люди, привыкшие к интригам.

— Так как мы все так счастливо пришли к соглашению в деле донны Виолетты,— заметил холодно старший из сенаторов,— то мы можем просмотреть список очередных дел. Что говорит нам нового Львиная Пасть?

— Обыкновенные ничтожные обвинения, рождающиеся на почве личной злобы,— ответил другой.— Один доносит на своего соседа, что тот не исполняет правил религии, не соблюдает постов.

— Нет ли чего поинтереснее?

— Покинутая жена жалуется на своего мужа… А вот кто-то сетует на медлительность судей.

— На это надо обратить внимание, потому что дело тут касается репутации святого Марка…

— Э, полноте,— прервал синьор Градениго,— суд действует благоразумно. Тут тяжба одного торговца, который, как говорят, владеет важными тайнами. Это дело требует серьезных соображений, могу вас в этом уверить.

— Разорвите донос. Есть еще что-нибудь?

— Ничего серьезного.

— В таком случае не поговорим ли мы с его высочеством дожем, синьор?

— Но вы забываете о рыбаке,— заметил строго дон Градениго.

— Верно, верно! Ничто нужное не ускользнет от тебя, Градениго.

Старый сенатор, слишком опытный, чтобы поверить в искренность этих слов, все же счел нужным показаться польщенным и многократными поклонами ответить на сделанный ему комплимент. Когда эта комедия окончилась, Трое открыли совещание по делу рыбака.

Заседание Совета на этот раз продолжалось так долго, что, когда оно окончилось, башенные часы на площади медленно пробили полночь.

— Дож, я думаю, ожидает нас с нетерпением,— сказал один из членов.— Мне показалось, что его высочество был более обыкновенного утомлен в этот раз на празднике.

— Его высочество уже не молод, синьор. Ведь он гораздо старше нас всех. Боюсь, что его пребывание у власти уже непродолжительно!

— Конечно, в нем уже видна дряхлость. Это достойный правитель, и с его смертью мы потеряем в нем отца. Синьор Градениго, ты сегодня особенно задумчив и никогда не был так молчалив со своими друзьями.

— Но это не значит, что я менее признателен им за дружбу, синьор. И если лицо мое кажется грустным, то лично я доволен. Радость, как и горе, вызывает иногда слезы.

Оба сенатора взглянули с видимым сожалением на своего товарища, и Трое покинули Залу Приговоров. Вошедшие слуги потушили огни, и зала погрузилась в темноту.