ГЛАВА XXIII
Свидание Зверобоя с его друзьями на краю парома имело торжественный характер и не сопровождалось радостными восклицаниями. Могикан и его подруга догадались с первого взгляда, что он не был обыкновенным беглецом, и несколько слов, произнесенных с загадочным видом, объяснили им вполне то, что Зверобой называл своим отпуском. Чингачгук призадумался и стоял с озабоченным видом; Вахта поспешила проявить свое участие маленькими женскими услугами.
Через несколько минут составили общий план относительно того, как надо провести эту ночь. Решено было с наступлением сумерок поставить ковчег на его обычном месте, потому что, по мнению Бумпо, гуроны после недавней схватки не имеют никакой охоты делать новые нападения. Притом ему было поручено сделать довольно важное предложение, и если бы оно было принято так, как хотелось бы ирокезам, война окончилась бы сама собой. За этим, собственно, и получил он на честное слово кратковременный отпуск.
Когда ковчег был привязан к платформе, все принялись за обычные дела, и посторонний наблюдатель мог бы подумать, что ничего особенного не случилось. Три женщины хладнокровно и спокойно начали готовить ужин. Скорый Гэрри при тусклом свете сосновой лучины починял свои мокассины; Чингачгук сидел задумавшись в темном углу; Зверобой внимательно рассматривал «ланебой», карабин старика Тома, который впоследствии приобрел громкую известность в его собственных руках. Этот карабин с серебряной оправой был несколько длиннее обыкновенного — должно-быть, его сделал первостатейный оружейный мастер. Его главное достоинство составляло совершенство калибра и всех деталей; самый металл был также превосходен решительно во всех отношениях. Несколько раз молодой охотник переворачивал его на все стороны, пробовал замок и полку, приставлял приклад к своему плечу, прицеливался в отдаленные предметы, и все эти маневры он производил при свете лучины с таким хладнокровием, которое могло как нельзя больше удивить и озадачить наблюдателя, знающего о настоящем положении Зверобоя.
— Отличное ружье, Генрих Марч!— вскричал он наконец по окончат нии своих наблюдений.— Признаюсь, жаль, что оно попало в руки женщин. Будь оно в руках хорошего охотника, я бы прозвал его «Смертью наверняка», и ничуть бы не ошибся. Такого огнестрельного оружия не видал, верно, и ты, Скорый Гэрри!
— Твоя правда, Зверобой! Такое ружье — редкость в наших краях,— отвечал Марч, завязывая свой мокассин.— Недаром старик Том хвалился всегда этим карабином. Он не был, правда, хорошим стрелком, это мы знаем все, но у него были и хорошие стороны, Мне казалось, что Юдифь намерена подарить мне этот карабин.
— Ну, я полагаю, не всегда можно угадать, что на уме у молодой девушки. Однако, очень вероятно, что карабин скорее достанется тебе, чем другому. Жаль только, что на этот раз предмет, близкий к совершенству, не вполне достигнет назначения.
— Что ты этим хочешь сказать, товарищ? Неужели на моих плечах этот карабин будет не так красив, как на других?
— Насчет красоты я не спорю, да и незачем: ты красавец первой руки, это всем известно, а с этим ружьем на плече будешь молодец молодцом. Но иное дело красота, и совсем иное дело ловкость и верность взгляда. В целую неделю не настрелять тебе этим карабином столько оленей, сколько другие настреляли бы в один день. Помнишь ли того оленя, в которого промахнулся?
— Что за вздор ты говоришь, Зверобой! Я хотел тогда только напугать вертлявую лань, и ты, я думаю, видел, как она перетрусила.
— Ну, пусть будет по-твоему; только этот карабин достоин владыки, и я уверен, что опытный стрелок был бы с ним властелином лесов.
— И прекрасно, будьте властелином лесов, Зверобой!— воскликнула Юдифь, которая слышала этот разговор.— Дарю вам этот карабин, и, надеюсь, целые полсотни лет он будет в самых лучших руках.
— Вы шутите, Юдифь!— вскричал Бумпо, крайне изумленный такою неожиданною щедростью.— Ведь это такой подарок, который не стыдно бы предложить английскому королю!
— Я вовсе не шучу, Зверобой, и никогда не предлагала подарка так от души, как этот.
— Хорошо, Юдифь, мы потолкуем об этом в свое время, а ты, Генрих Марч, не должен огорчаться. Юдифь — девушка молодая и видит вещи издалека: она поняла, что отцовский карабин вернее прославится в моих руках, чем в твоих, и в этом уж, конечно, она нисколько не ошиблась. Во всяком другом отношении Юдифь, само собою разумеется, отдает тебе полное предпочтение предо мной.
Занятый приготовлениями к отъезду, Генрих Марч пробормотал что-то про себя и не счел нужным обнаруживать открыто своего негодования. Через несколько минут подали ужин, и все молча уселись за стол. Никто не чувствовал желания возобновлять разговор, так как все и каждый были заняты собственными размышлениями. После ужина все вышли на платформу, чтобы выслушать от Зверобоя предложения гуронов. Уселись на скамейку возле двери, и Юдифь первая начала разговор:
— Видно по всему, Зверобой, что вы не торопитесь исполнить возложенное на вас поручение. Мы хотим, однако, знать, зачем послали вас гуроны.
— Отпустили, Юдифь, а не послали. Прошу не забывать, что я в отпуску и связан честным словом. Но вы правы, мне действительно пора передать поручение гуронов, тем более, что Скорый Гэрри уже собрался нас оставить. Какая прекрасная ночь! Вот эти бесчисленные звезды над нашими головами совсем не заботятся ни о нас, ни о гуронах.
— Послушай, Зверобой,— нетерпеливо сказал Генрих Марч,— ты очень хороший стрелок и недурной товарищ по дороге; но как собеседник ты иной раз ни к чорту не годишься. Зачем ты понес всю эту околесицу, когда мог бы все дело высказать ясно и прямо?
— Понимаю тебя, Торопыга, и не намерен обвинять тебя, потому что в эту ночь тебе действительно нужно торопиться. Все мы образуем теперь совет, и предмет наших совещаний — предложение гуронов. Итак, вот в чем-дело. Гуроны, можете себе представить, воротились из последнего похода очень недовольные друг другом, и на совете их вождей не было веселых лиц. Никто не любит поражений, это само собою разумеется, и краснокожие в этом отношении так же чутки, как и белые люди. Долго они курили трубки, долго говорили, и когда, наконец, огонь начал потухать, порешили дело единогласно и единодушно. Главнейшим вождям пришло в голову, что я, конечно, такого рода человек, на которого без всякого опасения можно положиться. Эти минги вообще довольно проницательны, надобно отдать им честь, и иной раз даже бледнолицый пользуется у них хорошей репутацией. Рассудив, что на меня совершенно можно положиться, они не замедлили сообщить мне все свои мысли, и вышла, видите ли, вот какая история: они знают ваше положение и рассчитывают, что озеро со всем, что на нем есть, теперь в полной их власти. Они убили старика Тома и уверены, что Генрих Марч, побывав в их когтях, не захочет больше этим летом охотиться за волосами. Стало-быть, по их мнению, все ваши силы ограничены Чингачгуком и двумя молодыми девушками. Чингачгук, как им известно, принадлежит к великому воинственному роду, но они знают и то, что он пока еще новичок в военном деле. Что касается молодых девушек, они думают о них то же, что вообще думают о женщинах.
— Вы хотите сказать, что они нас презирают? — вскричала Юдифь, и глаза ее сверкнули.
— Это вы увидите под конец. Я сказал, что ирокезы считают это озеро своею собственностью. Они передали мне этот вампумовый пояс и обратились ко мне с такими словами: «Скажи Великому Змею, что на первый раз он вел себя недурно. Он может теперь спокойно удалиться в свои деревни, и никто из нас не погонится за ним. Если есть у него волосы минга, он может унести их, куда хочет. Гуроны храброе племя и с отзывчивым сердцем. Они знают, что неприлично молодому воину возвращаться домой с пустыми руками. Он может, пожалуй, собрать отряд и преследовать нас в открытом поле. Но Вахта непременно должна воротиться к гуронам. Оставив ирокезский стан в ночное время, она унесла с собой по ошибке такую вещь, которая не принадлежит ей».
— Этого быть не может!— с живостью сказала Гэтти.— Вахта не захочет поживиться чужим добром, и я уверена…
Заступничество простодушной девушки было бы, вероятно, гораздо продолжительнее, если бы Вахта, покраснев и засмеявшись в одно и то же время, не закрыла ей рта своею рукою.
— Вы не понимаете речи мингов, любезная Гэтти,— возразил Зверобой.— Надо глубже вникать в смысл всего, что они говорят. На этот раз они хотят сказать, что Вахта унесла с собою сердце молодого гурона, и потому ей следует воротиться назад в ирокезский стан. Великий Змей, говорят они, такой человек, который не будет иметь недостатка в женах, но эта девушка не его. Так, по крайней мере, я понял их слова.
— Они, однако, совсем глупы, эти ирокезы, если воображают, что молодая девушка может пожертвовать влечением своего сердца для того, чтобы удовлетворить желаниям влюбленного дурака,— сказала Юдифь ироническим и вместе раздраженным тоном.— Женщина будет женщиной всегда и везде, какую бы кожу ни дала ей природа, и ваши вожди, Зверобой, слишком плохо знают сердце женщины, если рассчитывают, что оно так легко может отказаться от истинной любви.
— Вы правы, Юдифь, только не совсем: знавал я женщин, для которых любовь то же, что игрушка или тряпка от их нарядов, Второе поручение относится, собственно, к вам. Ирокезы того мнения, что дочерям старика Тома, круглым сиротам, нужны теперь спокойное жилье и вкусный кусок хлеба. Гуронские вигвамы, по их словам, гораздо лучше нью-йоркских, и они желают, чтобы вы изведали это на самом деле. Цвет вашей кожи бел, как снег, им это известно; но они думают, что молодые девушки, привыкшие к лесам, не найдут правильной дороги среди просторных полей. Один из их выдающихся воинов недавно потерял жену, и вот, видите ли, ему хочется посадить Дикую Розу на скамейку возле своего огня. Что касается слабоумной девушки; то красные воины будут оказывать ей глубокое уважение и принимают на себя заботы о всех ее нуждах. Они рассчитывают, что имение вашего отца обогатит их племя; но ваше собственное имущество, само собою разумеется, должно будет поступить в полное распоряжение семьи вашего мужа. Притом белые люди недавно умертвили у них молодую девушку, и теперь справедливость требует, чтобы этот ущерб был пополнен двумя девушками из племени врагов.
— И вы, Зверобой, взялись передать мне такое предложение!— сказала Юдифь грустным тоном.— Неужели, по вашему мнению, я способна сделаться рабою индейца?
— Если вы желаете, Юдифь, знать мое искреннее мнение, то я готов сказать без утайки, что вы никогда по собственной воле не сделаетесь рабою мужчины, будь он белый или красный. Но вы не должны сетовать на посла, который передает вам слово в слово чужие предложения: это его обязанность, и я с своей стороны хотел бы выполнить ее, как должно честному человеку. Но хотите ли теперь узнать мое собственное мнение насчет того, что каждый из нас может и должен отвечать при настоящих обстоятельствах?
— Да, чорт побери, мне бы очень хотелось знать твое мнение об этом, Зверобой,— сказал Скорый Гэрри.— Я, впрочем, уже давно решил со своей стороны, как надобно вести себя.
— И прекрасно. Я тоже приготовил уже ответы за всех вас и за тебя особенно, Генрих Марч! На твоем месте я ответил бы: «Зверобой», скажи этим бродягам, что они совсем не знают Скорого Гэрри. Как белый человек, с белым сердцем и белою душою, он никогда не позволит себе оставить на произвол судьбы бедных сирот, лишенных покровительства и защиты. Поэтому дурно делают ирокезы, что толкуют о нем вкось и вкривь, когда раскуривают свои трубки…
— Остановись, Зверобой; чем дальше в лес, тем больше дров!— вскричал Марч почти угрожающим тоном. — Ты слишком близорук и не видишь чужой души. Скажи этим дикарям, что они отлично понимают Генриха Марча, — это разумеется, делает им честь. Марч такой же человек; как все, и был бы глупец или сумасшедший,— если бы отважился один на борьбу с целым племенем. Когда женщины его оставляют по собственным побуждениям и расчетам, что мудреного, если и сам он оставляет таких женщин, хотя их кожа белее самого снега? Если Юдифь переменит свои мысли, рад ее взять с сестрою в собственную хижину. В противном случае мне нет никакой надобности становиться мишенью для неприятельских пуль.
— Юдифь не переменит своих мыслей и не желает оставаться в вашем обществе, господин Марч!— сказала она холодно.
— Стало-быть, это дело решенное,— заключил Зверобой спокойным тоном, не обращая внимания на сарказм молодых людей.— Генрих Марч будет делать что ему угодно, и, вероятно, нам придется его проводить. Теперь очередь за Вахтой. Что ты скажешь? Забудешь ли ты свой долг и воротишься к гуронам, чтобы осчастливить молодого минга, или пойдешь к делаварам с возлюбленным своего сердца?
— Зачем говорить об этом Вахте? — спросила молодая девушка полуобиженным тоном.— Делаварка ведь не то, что капитанская жена, и не бросится на шею первому молодому офицеру.
— Я так именно и думаю, Вахта, но все же мне нужен твой ответ, чтобы передать его мингам.
Вахта встала, осмотрелась вокруг и энергично проговорила на делаварском языке:
— Скажи, Зверобой, этим гуронам, что они слепы, как кроты, если не умеют отличать волка от собаки. В моем народе роза умирает на стебельке, где расцвела; слезы ребенка падают на могилу его родителей; зерно зреет на том месте, где брошено семя. Делаварские девушки не то, что пленницы, которых можно перегонять из одного племени в другое, перепоясав вампумом. Перелетная птица каждый год возвращается в свое прежнее гнездо; неужели женщина не постояннее птицы? Посадите сосну на глине: она высохнет, и листья ее пожелтеют; ива не будет расти на горе. Что такое молодой гурон для девушки из древнего племени ленни-ленапе? Проворен он, не спорю; но не угнаться ему за ней, когда она обратит свои глаза на делаварские деревни. И поет он хорошо, спору нет; но самая лучшая музыка для Вахты — родные ее песни. Она не хочет его, если он не из рода великого Ункаса. Одно у Вахты сердце, и один для нее муж. Объяви об этом мингу.
Зверобой с видимым удовольствием выслушал эту образную речь и не замедлил перевести ее белым девушкам, не понимавшим делаварского языка.
— Вот это стоит всех индейских вампумов, и, признаюсь, я очень рад, что не обманулся в своем ожидании. Вообразите, Юдифь, что заклятый враг предлагает вам отказаться от любимого человека и выйти за мужчину, которого вы презираете. Ваш ответ в таком случае, я уверен, был бы не лучше и не хуже этой, выразительной и сильной речи. Пусть женщина говорит, как чувствует, и слова ее всегда будут удивительно красноречивы. Теперь за вами очередь, Юдифь! Что скажет белая девушка после красной? Хотя и то правда, что румяные ваши щеки трудно назвать белыми. Чингачгук и все индейцы прозвали вас Дикой Розой, имя чудесное, и оно принадлежит вам по праву.
— Если бы все эти слова, Зверобой, выходили из уст какого-нибудь крепостного офицера, я бы выслушала их с презрением,— отвечала Юдифь, обрадованная искренним комплиментом,— но, я знаю, вы говорите то, что чувствуете, — и язык ваш не способен к лести. Напрасно, однако, думаете вы, что теперь очередь за мной. Еще ничего не сказал Чингачгук.
— Да и не нужно; я заранее знаю его ответ. Впрочем, для порядка пусть и Змей выскажет свою мысль.
Чингачгук так же, как его невеста, встал с своего места, чтобы придать своему ответу более достоинства и силы. Вахта говорила, скрестив руки на груди, как-будто подавляя свое внутреннее волнение, но Великий Змей протянул свою руку вперед с видом спокойной и величавой энергии.
— Вампум за вампум, посольство за посольство, да будет так. Слушайте все, что Великий Змей из племени делаваров объявляет волкам, вой которых раздается в наших лесах. Не волки они, а жалкие псы с подрезанными хвостами и обрубленными ушами. Воруют они девушек, но не умеют их беречь. Чингачгук берет свою вещь везде, где ее находит, не спрашивая позволения презренного бродяги. Объяви этим подлым псам, что лай их должен раздаваться громче и сильнее, если хотят они накликать на себя охотников из племени могикан. Была причина доискиваться их логовища, когда в нем стерегли делаварскую девицу; но теперь они будут забыты, и я их презираю. Чингачгук оставляет Вахту при себе, и она будет варить для него застреленную птицу. Объяви мой ответ презренным мингам.
— Браво, Чингачгук! Я отнесу им твое послание и налюбуюсь вдоволь, как переполошится весь их стан. Ну, Юдифь, ваша очередь. Гуроны непременно хотят получить от всех ясные ответы, кроме одной Гэтти.
— Зачем же такое исключение, Зверобой? Гэтти говорит иногда очень складно. Индейцы могут, конечно, придать некоторую важность ее словам, так как они вообще уважают слабоумных людей.
— И то правда. Говорите, Гэтти, все, что у вас на уме, и я передам ваш ответ слово в слово.
Гэтти с минуту молчала, но потом, собравшись с духом, отвечала:
— Гуроны, кажется, не понимают разницы между белыми и красными людьми, иначе, я думаю, не пришло бы им в голову требовать, чтобы мы с сестрою переселились в их жилища. Озеро принадлежит нам, и мы не оставим Глиммергласа. Здесь могилы нашего отца и нашей матери, а ведь и индейцы не оставляют родительских могил. Пойду к гуронам со всею охотою, если они этого желают, и стану читать им библию, но ни за что не покину родительских могил.
— Довольно, Гэтти! Ваш ответ, я уверен, понравится гуронам. Если теперь вы, Юдифь, сообщите свои мысли,— поручение мое будет исполнено.
— Скажите прежде, Зверобой: резкость наших выражений не повредит вам? Все мы, насколько я вижу, рубим с плеча, совсем забывая ваше положение, как пленника между этими дикарями. Какие, по вашему мнению могут отсюда произойти последствия собственно для вас?
— Это все равно, Юдифь, как если бы вы спросили, с какой стороны подует ветер, на будущей неделе. Могу сказать только, что гуроны посматривают на меня искоса, а больше ничего не знаю. Вам легче было предложить этот вопрос, чем мне на него ответить.
— То же самое должна сказать и я относительно предложения гуронов,— возразила Юдифь, вставая с места.— Я отвечу вам одному, Зверобой, когда все наши товарищи улягутся спать.
Было что-то решительное во всех чертах и движениях Юдифи, и Зверобой беспрекословно согласился на ее предложение. Этим окончилось совещание, и Гэрри объявил, что готов отправиться в дорогу. Прошел, однако, еще целый час, прежде чем он уложил свои вещи. Тем временем каждый предавался собственным занятиям, а молодой охотник прилежно рассматривал подаренный карабин. Наконец, в девять часов Генрих Марч решился начать свое путешествие. Его прощание было холодно и принужденно. Юдифь протянула ему руку, совсем не скрывая радости от этой разлуки. Чингачгук и Вахта оставались совершенно равнодушными. Одна только Гэтти обнаруживала признаки искреннего сожаления. Печальная и робкая, она стояла в стороне до тех пор, пока Марч не пересел в лодку, где его уже дожидался Зверобой. В ту минуту, когда лодка готова была отчалить, она вошла в ковчег, остановилась на пароме и сказала кротким голосом:
— Прощайте, Гэрри! Прощайте, любезный Гэрри! Идите осторожно по лесам и не останавливайтесь нигде до прибытия вашего в крепость. Гуронов слишком много в этих местах, и такого человека, как вы, они не пощадят, как меня.
Генрих Марч почти никогда не обращал внимания на Гэтти и даже грубо отзывался о ее недостатках. На этот раз, однако, прощальное приветствие бедной девушки растрогало его до глубины души. Он остановил лодку и вскочил на край парома.
— Вы, Гэтти, добрая девушка, и мне очень приятно на прощанье пожать вам руку. Юдифь совсем не стоит вас, несмотря на свою красоту… Если вашу искренность считать признаком здравого смысла, то вы гораздо умнее и Юдифи, и всех девиц, каких только я знаю.
— Пожалуйста, любезный Гэрри, ничего не говорите против Юдифи,— сказала Гэтти умоляющим тоном.
— Пусть будет, что будет, а чему быть, того не миновать. Если еще раз мы увидимся с вами, вы найдете во мне искреннего друга, готового оказать вам всякую услугу. Я не был, правда, большим приятелем вашей матушки и часто с ней спорил, но старый Том и я решительно всегда сходились в своих мыслях. Храбрый он был человек и мастер в своем роде. Это я готов твердить до конца своей жизни.
— Ну, прощайте, любезный Гэрри!— сказала молодая девушка, желавшая теперь, сама не зная почему, скорее расстаться с красивым гигантом.— Берегитесь же во время этих странствований по густому лесу.
Генрих Марч, не говоря больше ни слова, искренно пожал руку Гэтти Гуттер и перепрыгнул в лодку. Через минуту он был уже на сто футов от ковчега; еще минута,— и лодка совершенно скрылась из вида. Гэтти глубоко вздохнула и, склонив голову, побрела к сестре.
Несколько минут Зверобой и его товарищ гребли молча. Было решено, что Марч выйдет на берег в том самом месте, где они пристали в первый раз, так как гуроны не обращали внимания на этот пункт и притом здесь он лучше знал дорогу. Менее чем в четверть часа легкий челнок, управляемый сильными руками, остановился в назначенном месте.
— Смотри же, Генрих Марч,— сказал Зверобой,— по прибытии в крепость ты немедленно поспеши к коменданту и упроси послать военный отряд против этих бродяг. Ты еще лучше сделаешь, если вызовешься сам проводить солдат, потому что ты отлично знаешь все эти места. Ступай сперва к лагерю гуронов и преследуй их по пятам, если они уйдут вперед. Авось, солдаты зададут им такую острастку, какой они долго не забудут. Для меня тут не будет личных выгод, потому что завтра вечером, при солнечном закате, моя судьба будет решена, но все это, без сомнения, спасет бедных сирот.
— Чего же сам ты ожидаешь, любезный Натаниэль? — спросил Гзрри с видом искреннего участия:
— Облака на горизонте мрачны и грозны, и я готовлюсь ко всему. Жажда мщения томит и пожирает сердце мингов: они обманулись в надежде обогатиться сокровищами замка, раздражены похищением Вахты, и смерть их воина, убитого мною, у них свежа в памяти. По всей вероятности, я умру в пытках.
— Да ведь это адская штука, чорт побери, и пора положить ей конец!— вскричал Гэрри в бешеном порыве.— Не даром старик Том и я собирались оскальпировать весь их лагерь, когда нарочно для этого отправились из замка. Если бы ты, Зверобой, не остался позади, успех наш был бы полный. Однако, я надеюсь, ты не имеешь серьезного намерения добровольно отдать себя в руки этих злодеев? Ведь это было бы отчаянным поступком сумасброда или просто дурака.
— Некоторые люди действительно считают сумасбродством держать данное слово; зато есть и такие люди, Генрих Марч, которые считают это своей обязанностью: я из числа последних. Пусть минг, убежденный моим примером, не жалуется на вероломство белого человека. Прощай, Генрих Марч; может-быть, мы больше не увидимся.
С этими словами товарищи расстались, Марч углубился в лес, проклиная про себя человеческое сумасбродство. Зверобой, напротив, сохранил все свое спокойствие. Верный принятым правилам и непреклонный в своих решениях, он смотрел на будущее, как на неизбежное, и не старался от него освободиться. Постояв на берегу несколько минут, он воротился к лодке и, прежде чем взяться за весла, бросил взгляд вокруг себя. Была ночь, и на небе ярко сияли звезды. С этого места первый раз в своей жизни он увидел прекрасную ровную поверхность воды, на которой теперь колыхался его челнок. Тогда она была великолепна при блеске яркого солнца; теперь, в ночном мраке, красота ее навевала печаль. Горы, как мрачные ограды, возвышались вокруг, заслоняя собою внешний мир, и лучи бледного света в самой широкой части этого бассейна служили символом слабой надежды, едва мерцавшей в дали будущего.
Вздохнув от глубины души, Зверобой оттолкнул лодку и быстро поплыл к осиротелому жилищу Канадского Бобра.
Отзывы о сказке / рассказе: