Мой знакомый раненый
Я не хожу больше поливать турнепс. Не могу. Я подвираю дома, — что да, была, ходила, растут овощи, поливала, а сама слоняюсь с утра до вечера по улицам и третьим дворам, обходя стороной скверик. Иногда начерчу на горячем тротуаре мелком классы, попрыгаю одна — совсем немножно попрыгаю, потому что быстро устаю, и снова пускаюсь в путь… У меня заводятся случайные знакомства — какие-то лохматые, немытые девчонки с обгрызенными ногтями. Мы объединяемся на часок-другой, чтобы покидать резиновым мячиком об стенку подворотни, и тут же разбредаемся в разные стороны, так и не узнав, как зовут друг друга…
В городе душно, пустынно, хотя уже ходят трамваи, позвякивая на стыках рельс и высекая дугой из проводов зеленые искры. Но в красных вагонах тоже пустовато. Часто попадаются грузовые трамваи — темно-серые, с длинными открытыми платформами. На платформах уставились в затылок друг другу пушки, громоздятся ящики с боеприпасами: трамвай идет прямо на фронт… В голубом мирном небе повисли толстые аэростаты, похожие на ливерную колбасу. Когда я их вижу, меня всегда берет сомнение — неужто эти воздушные шарики служат хоть какой-то защитой от «юнкерсов» и «мессершмиттов»?
Я иду по узкому, затененному с обеих сторон высокими зданиями, переулку, мимо Холодильного института, и застреваю на гранитном хребте Чернышева моста через Фонтанку. Мост украшают четыре массивные каменные башни с куполами. Башни соединены между собой тяжелыми, провисшими петлями чугунных цепей. На такую цепь можно усесться и, отталкиваясь ногами от обочины проезжей части, слегка раскачиваться. Так и делаю. В глазах множатся и вспыхивают сотни миниатюрных радуг — это отсвечивает на солнце грязная вода многострадальной Фонтанки, в которую полетели весь весенний снег и лед из окрестных кварталов.
Фонтанка плывет лениво, нехотя, через силу — словно речка и сама понимает, что негоже «сдавать» в Финский залив столь подозрительную, мутную воду.
На парапетах набережной, возле Большого Драматического театра, чернеют неподвижные фигуры рыболовов.
Двое мальчишек, перегнувшись через перила моста, внимательно вглядываются в воду. Нет уж, лучше не вглядываться. Я вспоминаю жуткий случай, о котором недавно рассказывал дядя Саша. На Фонтанке, у самого берега, на глубине не более полутора метров, видели труп женщины. На шее — веревка с камнем, в руках — судорожно сжатая сумочка, на голове синий беретик… Эти детали — сумочка, беретик — делают картину настолько реальной, что я соскакиваю со своих «качелей» и спешу прочь от зловещей Фонтанки…
В одно из таких летних странствий меня заносит в четырехугольный, со всех сторон замкнутый глухими брандмауэрами, двор. Безлюдно, тихо, пахнет почему-то лекарствами… Что мне здесь понадобилось? Пойду обратно… Вдруг слышу чей-то голос, даже не голос, а звонкий шепот — зовущий, вкрадчивый:
— Сестричка… Сестричка!..
Что это? И главное — откуда? Окон в брандмауэрах я не заметила.
— Сестричка…
Верчу головой, озираясь по сторонам. Ага! Вон что! В углу красной кирпичной стены еле видное, узенькое оконце. Даже скорее щель, амбразура, да еще забранная решеткой. Из-за этой-то решетки и доносится шепот. В темноте белеет чье-то лицо.
— Иди, иди сюда! Не бойся же…
Легко сказать, — не бойся! Мысли, одна страшнее другой, проносятся в моем воображении — привидение? Вий? Сумасшедший? Подойду, а оно протянет сквозь решетку костлявую руку — и схватит меня за глотку! И вокруг ведь ни души. Или все-таки подойти?
— Да не трусь ты! Иди ближе — я что сказать хочу…
Три шага вперед.
— А… вы кто такой?
— Да елки-зеленые, раненый я! Госпиталь тут. Вход с другой улицы. А я в умывалке, она во двор выходит… Иди скорей, пока меня не застукали. Мне вставать нельзя…
Раненый! Это совсем другое дело. Раненых я не раз видела — мы ходили со своим классом в госпиталь, концерт самодеятельности давали, я свои стихи про весну читала… Раненые — добрые, приветливые. Я подбегаю к амбразуре, пытаясь в сумраке рассмотреть говорящего. Наголо бритая голова яйцом, складки возле губ, блестящие глаза.
— Тебя как звать, сестренка?
— Ленка!
— Ленка — это здорово! У меня подружка была — Ленка тоже. На вот тебе, Ленка, держи…
Желтые пальцы с бледными отросшими ногтями протягивают мне через ячейку решетки брусочек пиленого сахара.
— Спасибо!!!
— Кушай на здоровье! А меня Петром звать. Петрушей.
— Спасибо, дядя Петруша.
— Какой я дядя? Молодой еще! Побитый только шибко, а так — молодой.
Ну, все, беги, сестричка, беги, Ленка. Поговорить хотелось. Так хотелось!
Один я тут — ни родных, ни знакомых. Придешь еще ко мне?
— Приду!
Мы уславливаемся с Петрушей о свидании через три дня. Я взволнована — у меня есть своя тайна! По вечерам я долго не могу уснуть, раздумывая, чем бы порадовать своего знакомого раненого. Я решаю сшить ему кисет для махорки из кусочка замши, которую видела у мамы, и подарить новенький желтый карандаш марки «Кохинор» — его как-то дал мне дядя Коля. И еще я соберу на баррикаде несколько одуванчиков. Чем не букет?
Мы встречаемся с Петрушей как старые друзья. Я опять получаю угощение — круглую узорчатую печенину. Петруша бесконечно тронут моими подарками. Мы долго беседуем через решетку. Я рассказываю о нашей коммуне, он — о себе.
Петруша из-под Пскова, там у него остались мать и сестры. И та самая подружка — моя тезка. Псковщина под немцем. Петруша о своих ничего не знает. Живы ли? Ранен он нехорошо, в живот, вставать ему не разрешают, но надоело лежать, и плевать — будь что будет! — он все же иногда, тайком, поднимается… А в госпитале — тоскливо… Полежишь сама в больнице — узнаешь…
Я лежала в стационаре, знаю. Сочувствую Петруше.
…Еще мы виделись с ним один раз. А потом он исчез. Я пришла с новыми одуванчиками, стояла, стояла, стояла под амбразурой, но он так и не пришел.
Я подтянулась на руках и просунула сквозь решетку одуванчики. Если зайдет в умывалку — поймет, что я была. И еще раз я приходила, но он так больше и не появлялся.
Может, его перевели на другой этаж? Или в другой госпиталь? А может, выписали? А может…
Дальнейших предположений я не строю.
На собачьем пайке
— Пес у него — Тореадор, овчарка. Преогромная. И такая, знаете, холеная, гладкая. Шерсть прямо так и блестит. Я удивилась, сейчас ведь всех собак переели, как же, спрашиваю, ваша-то сохранилась? А он смеется! Это, говорит, собака особая. Ей цены нет. Она у меня медалистка, воспитана в лучших правилах. Состоит на военном учете. И паек ей положен — больше, чем человеку. Она сыта, и я вместе с ней. И еще, говорит, вот скоро, осенью, отпуск у меня, так мы с Тореадором наймемся в сторожа, огороды караулить. А там, между прочим, платят натурой — картошкой, капустой. Глядишь, мы со своей собачкой и вторую зиму перезимуем. Нам, говорит, голод не страшен.
Это рассказывает мама — о своем приятеле, музыковеде, с которым вместе работает в институте.
Интересно! Очень интересно! Оказывается, можно прекрасно обеспечиться — стоит только пса завести. Эта мысль крепко засела у меня в мозгу.
И надо же! Иду я раз мимо Дворца пионеров — забрела туда во время очередного маршрута, и вижу — у входа, на фанерном стенде, вывешен список детских кружков, куда может записаться каждый желающий. Кукольный кружок, изо, драм, и — СОБАКОВОДЧЕСКИЙ.
Ура! Записываюсь немедленно. И действительно, меня немедленно записывают — без всяких излишних формальностей. Трудно было только найти в лабиринте пустых дворцовых коридоров нужный номер комнаты. Программа кружка — захватывающая: каждый участник получит на воспитание щенка! А значит — и паек.
По дороге домой спешно прикидываю, как мне подготовиться к первому занятию. Прежде всего надо найти ошейник: возьму у папы ремень, у него есть лишний, я знаю. Во-вторых — приготовить подстилку. Миску. Придется захватить с собой во Дворец какую-нибудь сумку или корзинку — щенка в открытую по городу не потащишь: могут отобрать и съесть. А как назвать?
Робинзоном или Мушкетером! Ну, а если щеночек — девочка? Тогда — Миледи!
Домашним ничего не скажу — пусть будет сюрприз для всех. За пайком сама ходить буду — никому не доверю.
…На занятие являюсь задолго до начала и минут сорок томлюсь у запертой двери, сидя на белом стуле с голубым бархатным сиденьем. Вот бы такого бархата моему щенку на подстилку! Наконец приходит преподаватель — пожилой рыжий человек с непроницаемыми глазами, — и отпирает ключом дверь.
Приходят и пять юных собаководов — трое мальчишек и две девчонки с умным видом. Корзин и ошейников ни у кого не видать, только торчат из нагрудных кармашков огрызки карандашей. Зачем карандаши?
Мы рассаживаемся за одним столом, вокруг черной школьной доски.
Преподаватель не одаривает нас ни единой улыбкой. Переписав всех по фамилиям, он сразу приступает к уроку.
— Первые пятнадцать занятий, — размеренно рокочет он, — мы посвятим изучению собак различных пород. Законспектируем их анатомию и физиологические особенности. Достаньте свои тетради, пишите. Итак, что такое собака?
Пятнадцать занятий! Боже мой! А ведь они — раз в две недели. Значит, до щеночков по крайней мере — пять месяцев? Тогда уж и зима настанет, и огородный сезон кончится… Что-то здесь не так. А вдруг я ошиблась и попала не в собаководческий, а собаковедческий? Пытаюсь выяснить недоразумение и пихаю в бок одного мальчишку, который усердно водит своим карандашом по бумаге.
— Не мешай! — обрывает он меня.
— Нам лентяи не нужны, — как бы между прочим бросает через плечо преподаватель.
Не нужны — не надо! Я расстроена, разочарована… Глотаю слезы. И поделом мне, дурехе! Нечего было на собачий паек рассчитывать.
Пикник в Удельной
— Бедная моя девочка, — говорит мама, — все одна да одна… Знаешь что? Кажется, в это воскресенье я буду посвободнее. Давай, устроим с тобой пикник! Хочешь?
Пикник! Какое неблокадное слово! И вообще какое-то несовременное — как будто оно сошло со страниц старинной книжки с картинками. Зеленая лужайка под кронами деревьев… Маменька с кружевным зонтиком, который бросает синюю узорчатую тень на белую скатерть… Няня с лукошком, откуда торчит холодная телячья нога. Очаровательные дети в матросских костюмчиках. Вдалеке — коляска, запряженная парой лошадей…
Стоит ли меня спрашивать — хочу ли я на пикник? Знаю, что он будет иным, чем тот, который я себе нафантазировала, но все равно хочу на пикник!
Очень!
Мы собираемся с вечера. Половину ужина — лепешки из лебеды и завтрашний хлеб — заворачиваем и увязываем в пергаментную бумажку.
Получается пакетик величиной с мою ладошку. Берем с собой алюминиевую кружку для воды и белую салфетку. Пикник без салфетки — не пикник. Здесь мама со мной соглашается. Нет у нас ни кружевного зонтика, ни коляски, зато у меня на голове красуется хорошенькая соломенная шляпка с ленточкой вокруг тульи, и к нашим услугам — трамвай восемнадцатый номер. Он домчит нас до Удельного парка (есть такой лесопарк в Ленинграде) гораздо быстрее, чем любые лошади.
…Свежее утро. Трамвай резво бежит по городу. Пассажиров мало — мы с мамой да две старушки, которые оживленно тараторят всю дорогу. Желтые скамьи совсем свободны, и я могу расположиться так, как мне больше всего нравится: встать на коленки и уткнуться носом в стекло… Мимо проплывают обшарпанные, все в следах осколков, ленинградские дома, четко выделяются на стенах надписи: «При артобстреле — эта сторона улицы наиболее опасна».
Трамвай несется как раз посередине между опасной и безопасной сторонами. Именно поэтому, когда объявляют тревогу, нам приходится вылезти и вместе с долговязой вагоновожатой, кондукторшами и старушками-подружками переждать обстрел в подворотне. Мы стоим там больше часу, но ведь впереди — пикник! Можно и подождать.
Когда мы вернулись в вагон, оказалось, что стекла, к которому я прижималась носом, уже не существует — оно вылетело. Но, на мой взгляд, стало только лучше — трамвай продувается прохладным ветерком…
А вот и Удельная. Деревья подступают к самой трамвайной остановке.
Пахнет нагретой листвой, полевыми цветами — и вообще чем-то забытым, дачным, мирным… Мы углубляемся в зеленые коридоры. Парк совсем не похож на парк. Он не прибран, запущен, зарос и походит на простой лес, лишь изредка пересекаемый сплетением «лысых» утоптанных тропочек. Как хорошо-то! Мама бережно, ласково прикасается рукой к ветвям кустарников, мимо которых мы идем. Проведет своими прекрасными пальцами, кончики которых слегка загнуты кверху, по зеленой гривке, погладит глянцевитый лист — и улыбнется… А глаза — ясно-ясно серые, и в каждом по маленькому солнышку…
Я гляжу сегодня на маму — и не могу наглядеться. Так хороша она сейчас, в этом пронизанном светом и жизнью лесу! Вот наклонилась, нашла в траве сиреневый колокольчик, машет мне рукой… Улыбается! Лицо стало таким юным, трепетным, даже немножко лукавым… Серебряная прядка волос упала на лоб. Как она идет к маминым серым глазам! Светится на солнце еще не загоревшая кожа хрупких, покатых — как у той дамы на брюлловском портрете — плеч… Легко, гибко распрямилась. Продевает тонюсенькие стебельки колокольчиков в петличку своего дымчатого платья из сурового полотна — недавно она сшила его сама и украсила вышивкой. И незатейливые цветы сразу же начинают «играть» на грубоватой ткани, оживляя и платье, и всю стройную мамину фигуру… Впервые я задумываюсь о том, какое безошибочное чувство красоты у моей мамы и как прекрасна она сама! Вернее, не задумываюсь — эти мысли тогда еще не сложились у меня в слова — просто я как-то внезапно прониклась таким ощущением. Прониклась больно, глубоко, — до слез.
— Аленушка, о чем ты загрустила? Устала? — Голос у мамы очень ласковый и в густом летнем воздухе звучит чуть приглушенно.
— Нет, я так, ничего…
Мы гуляем до прозрачных ленинградских сумерек. Находим все новые и новые полянки, на которых можно отлично расположиться. Мы и располагаемся, я получаю немножко хлеба, но на месте не сидится: хочется отыскать еще более удобную полянку. Я пробую всякие травки. С большим аппетитом уплетаю заячью капусту — трехпалые листочки, кислые, как щавель. Высасываю сладкий нектар из красных цветков клевера — «кашки». К тому же мы собираем целый ворох превосходной сочной лебеды — она пригодится нам назавтра на обед.
Парк безлюден, торжественен. Безмолвен, если не прислушиваться к грозной воркотне пушечной канонады, которая не умолкает. А мы и не прислушиваемся. Стараемся не прислушиваться…
Отзывы о сказке / рассказе: