4
С того дня, как Сенька Хибот изломал последнюю Кольшину мечту, Кольша и сам как бы изломался: попритих, засел дома, принялся вязать носки-варежки на продажу. Катерина за свою жизнь так надоярилась, что ее пальцы уже и не держали вязальных спиц…
За это время много воды утекло в Егозке, немалые перемены произошли и на ее берегах. Во-первых, в Верхних Кутырках переменилась власть: была твердая, с матерком — пришла помягче, с ветерком. Как ветром выдуло амбары и склады, сено тоже куда-то унесло со скотного двора, из-за чего пришлось порезать скотину и распродать на обаполском базаре. Не устояли и сами коровники: сперва ночью, а потом и в открытую посдирали с них шифер, сбросили латвины, поснимали с петель ворота. Колхозную контору тоже изрядно пощипали: не стало телевизора, радиолы, унесли председательский ковер, на который в прежние времена не дай Мать Божья было попасть. Приглянулись кому-то и кабинетные стулья, из коих остался один — только для самого председателя акционерного товарищества Ивана Сазонтовича Засевайло…
Нынешней зимой из дюжины посадских труб сколько-то еще дымилось, какая погуще, какая пожиже, остальные вовсе обездымели, так и торчали, обсыпанные снежком: молодые разъехались искать свою долю, ну а старые — известно куда…
Кольшина труба ноне тоже едва не пригасла: кончилось топливо. Раньше ведь как: еще август, а уже везут из Обапола орешек или брикет, для стариков по заведенному списку. А нынче — дудки… Новые власти куда-то задевали список, а в Обаполе, сказывают, топливо разворовали чуть ли не с вагонных колес. Резвые мужики, видя такое, принялись сечь ветлу на Егозке, оголять реку, редить лесополосы. Ну а Кольша, как же это он — топором да по живому дереву?.. Да никак! Не смог себя пересилить, все ждал: может, список найдут…
Тщетно берегли прошлый запасец дров, тот без угля быстро уполыхал. Пошла в распыл всякая окрестная хмызь, чернобыл с незапаханных межей, с опустелых подворий. Катерина почти ползимы вьючилась вязанками. А когда навалило снегу так, что в поле не ступить, Кольша разобрал плетень вокруг нижнего огорода. С тем и дотянули до Сороков, до первых проталин. Но до настоящего тепла еще ого сколь печку топить!
Подумывали было горничную лавку спалить, паче теперь гостей ждать неоткуда, да негаданно выручила оказия.
По вечерним сумеркам мимо Кольшиной избы, трандыча и лязгая, волокся трактор. Дальний родственник — Посвистнев — вез со станции только что поступившие дрова: полные сани пиленых двухметровок! Кольша выскочил в чем был, замахал руками.
Посвистнев притормозил, открыл дверцу:
— Чего тебе?
— Слушай, Северьяныч, одолжи полешко!
— За каким делом? — не понял тот. — На черенок аль на топорище?
— Печь протопить! Сделай милость!
Неохота было Посвистневу вылезать из трактора, снаружи косо мело, секло по кабине, да и не с руки мешкать: хотел по свету добраться до своих Кутырок; однако он молча спрыгнул на землю, заступил на санный полок, выпихнул из-под цепной связки самый верхний обледенелый кругляш.
Кольша почесал осыпанный замятью затылок: мало спросил… Дак оно как: просишь два пуда, а дают один. Брать-то выгоднее, чем давать.
— Дай еще, а? — пересилил себя Кольша. — Чтоб на всю неделю потянуть. А я потом отквитаюсь.
— Не из чего давать, — как бы огрызнулся Посвистнев. — Ты теперь и на таганке сваришь, а мне еще и в хлеву топить: телята пошли…
— Ну да еще чурку — не убыток: вроде как по дороге обронил… озябший, в одной рубахе, Кольша мялся возле саней. — А я через неделю отдам… Тоже на станцию съезжу.
— Через неделю речка мосты зальет…
Насупленно поизучав концы дровин на возу, Посвистнев обеими руками натужно вытолкнул растопыренную корьем, забитую снегом толстую березовую кряжину. Та грохнулась о льдистую твердь с глухим утробным гулом, и Посвистнев торчком сапога отбросил ее с дороги. Охлопав ладони, он забрался в подрагивающую кабину.
— Вот как уважил! — закивал-закланялся босоголовый Кольша. — А то хочешь, у меня одна вещичка есть? Добро за добро!
Кольша, обрадованный, что вспомнил, кинулся к сеням, но Посвистнев остановил его недовольно:
— Что за вещица-то? А то мне некогда…
— Дак сейчас покажу. Кугикалки!
— Ладно, балабол! На кой они мне?
— Ну как же! Скоро праздники, с гор потоки… От неча зимой сделал. На двенадцать голосов! Воздуху совсем мало берут, а зато звучность — чистые лады. Иной раз гукну раз-другой — у Катерины глаза так и затеплеют. Чую, будь ноги поздоровей, сию минуту б кругом пошла, как бывало в девках. Ты-то не помнишь, а я и до си не забыл.
— Да мне-то они зачем?!
— Когда ни то — кугикнешь. Не все ж работа да работа. А нет — детишкам отдашь…
— Мои детишки вместе со мной в четыре встают, некогда им дудеть… А то вроде твоего — все и прокугикаем…
— Ну тогда хоть так зайди, по-родственному. Чаю испей.
— Он у тебя холодный.
— Дак это я быстренько…
5
На другое утро, тихое и светлое, сам в добром настроении от вчерашней удачи, Кольша втащил обе дровины во двор, вынес две табуретки, перевернул их вверх ножками и, возложив на эти козелки малую двухметровку, кликнул Катерину, чтобы шла пособлять пилу дергать. Оно хоть и не велик кругляш, но поперечной пилой с крупными зубьями одному шмыгать неловко: пила начнет кобениться, мотать порожней ручкой, извивами полотна клинить распил.
— Катерина-а! Где ты там? Выходи гостинец делить: две чурочки направо, две — налево.
Катерина вышла на крыльцо, обтирая о ватник мокрые руки, ступила к козелкам, заняла позицию.
— Начали! — скомандовал Кольша.
Пила весело звенькнула, но тут же изогнулась и ёрзнула в сторону по сочной сосновой коре, оставляя косые задиры…
«А хоть и вдвоем, — думалось Кольше, — когда баба неумеха, тоже не разгонишься…»
— Да не дави ты на пилу! — направлял Катерину Кольша.
Туда-сюда, туда-сюда, вжик-скоргык, скоргык-вжик — вот тебе и поперхнулось дело.
— Не висни, не висни на пиле! Не препятствуй!
— А я и не препятствую, — отпиралась Катерина, часто взмаргивая.
— А что — я, что ли?
— Ну и не я.
— Ты пили, как дышишь. К себе — вдох, от себя — выдох.
— Я так не успеваю. Поди, пила такая никудышная.
— Пила-то кудышная… Да вот… вишь… сама заморилась… и меня… замаяла… Ладно, давай передохнем.
Стоят друг против друга, оба запыхались, округло зевали ртами. Кольша покосился на Катеринины руки: на пальцевых суставах безобразные шушляки, в кулак не согнуть. Не то что пилить — картошину очистить целая морока. А так глядеть — баба еще хоть куда: кровь с молоком!
Тем временем вызревало погожее утро — не то что вчера, с его низким, нахмуренным небом, готовым в любой миг просыпаться жесткой крупой. Солнца еще не было, оно по-прежнему оставалось под туманным миткалем, но свету уже — полным-полно. И свечение это сочилось с приветной теплинкой, отчего все вокруг было обласкано нежной молочной топленостью: и травяные проталины в затишках, и всякая заборная тесина, и острецы сосулек по карнизам, уже набрякшие, словно коровьи соски, накопленные талицей, готовой вот-вот побежать дробной чередой капели.
Покрутили головами, порадовались благодати и принялись за березу. Та, непутевая, сразу и воспротивилась, захрипела под зубьями закучерявленной берестой. Кольша сходил за топором, пообсек вспухшее корье, остучал обушком ледышки.
И опять: вжик-скоргык, вжик-скоргык…
— Давай… не дури… матушка… — уговаривал Кольша колодину. Пошла… пошла, любезная…
Наконец-то почувствовалась настоящая древесная твердь, струйкой выплеснулись белейшие опилки: Катерине — на резиновые сапоги, Кольше — на адидасовые подштанники. Запашисто повеяло деготьком.
Однако березовая плоть через сколько-то протяжек пилы внезапно закончилась, полотно пусто провалилось вовнутрь и тотчас заплевалось затхлой трухой пополам с ледяной кашей.
— Ну Северьяныч уважил! — обиженно откинулась Катерина. — Пустую дровину спихнул… А ты ему — кугикалки… Всю зиму ладил, звук подгонял…
— Ладно, не кори напрасно… Не взял он нашей музыки.
Из второго распила вместе с прелью и снегом посыпались еще и какие-то черные барабашки. Все они были свернуты, а недвижные крючковатые лапки собраны пучком, тогда как телескопические усики прижимались к большим выпуклым глазам, похожим на пляжные очки. В темных стеклышках этих очков отражалось небо, а еще промелькивал и сам Кольша.
— Катерина! — изумился он, протягивая жене ладошку с опилками. — Да ведь это же мураши-и!! Глянь-кась! Ну чудеса!..
— Поди, пустые кожурки… — с опасливым неприятием отвела Кольшину руку Катерина. — Давай допилим да я метлой замету, а то стирку затеяла: сколь накопилось.
— Погоди, погоди… успеется со стиркой… — озаботился своим Кольша. — А вдруг они только спят? Видишь, все лежат одинаково… Стало быть, сами так полегли. А во льдах оно все долго хранится. Недавно мамонта откопали, а у него во рту еще трава недоеденная…
6
Как ни противилась Катерина, как ни расставляла в дверях руки, не пуская Кольшу в святую горницу, тот, упорный, все же настоял на своем: набрал в миску опилок, побрызгал водицей, разложил по окружности муравьев, сверху обвязал марлечкой и весь этот инкубатор выставил на подоконник, на южную сторону, под солнечный обогрев.
— Ну вот! — наконец удовлетворился Кольша. — Будем наблюдать. Наука, поди, тоже не все знает. Вот опять нашли каких-то голых индейцев. Огонь круглой палочкой добывают, живых пауков едят. Наверное, и еще есть такие, но никто не знает. Сам Бог небось про них позабыл, а может, никогда и не видел. А кто же станет доглядать муравьев? Они же вон какие малипусенькие: наступил и пошел дальше. А может, в нем тоже есть какие соображения? Чего-то он видит вокруг себя, что-то любит — не любит, чего-то чурается. Так что интересно понаблюдать, как и что…
— Неча за дохлыми наблюдать, — противилась Катерина. — Ежли б за то трудодень писали… Вот придет тепло, тогда и наблюдай. Летом их полон двор бегает.
— Дак то здешние, а эти — из дальних мест. Может, таких еще никто не видел. Охота узнать, что за порода. Вот бы высадить их в нашей местности!
Присутствие на подоконнике посудины с телами таинственных муравьев-иноземцев будоражило Кольшу до самозабвения. Катерина уже знала, что теперь он за весь день не попросит есть и ни разу не взглянет на ходики, чтобы определиться в своем бытие. На его впалом лице, поросшем редким, по-иночески чернявым очесом, проступила та его возбужденная улыбка с двойными складками на щеках, которая всякий раз появлялась и не сходила часами, когда он загорался внезапным интересом.
— Это сколь времени прошло, пока полено к нам на хутор попало, размышлял вслух Кольша, прохаживаясь у окна. — Потому и сгнило, что небось долго в пачке лежало. У нас на Ветлуге, бывало, по два, по три года лесины не тронуты. В иные осеня месяцами морось висела. Грибы чуть ли не на крыше растут. Как тут бревну не затрухляветь? Да потом еще сплавом гонят. Подгнившая береза первая идет на дно. Но в дровяном плоту ее вяжут в един пакет с другими породами, и держится она за чужой счет. А сплав аж с Вохмы, потом в Ветлугу, а там и в Волгу. А Волга — она велика!
Улучив момент, Катерина вошла в горницу с Кольшиными шапкой и телогрейкой:
— Сходи-ка поколи напиленное, печь запалим.
— Волга — это махина! По ней можно плыть аж до самых арбузов…
— Ладно, потом, потом, — не давала ходу Катерина, запихивая Кольшины руки в рукава. — День на убыль пошел, а мы еще не топили, не варили…
— Ага, ага… — соглашался Кольша, надевая свою старенькую кроличью шапку задом наперед.
Печь долго не занималась сырыми дровами, Катерина торчком ставила свеженарубленные полешки вокруг вялого огнища, понамучила дымом глаза, но в конце концов раззадорила пламя: печь, бабахая, будто патронами, лизнула рыжим языком забитое дымом устье, и вдруг высветилось изнутри, сразу воспламенившись всеми подсохшими дровяными концами.
Катерина замелькала рогачами, выставляя к огню все, что могло принять воду, — чугунки, горшки, молочные крынки. Намочив для стирки ношеное белье, она по второму заходу накипятила воды для купания и мочалкой с азартом выскребла и выполоскала в большой емкой лохани смиренно притихшего Кольшу. И уже намытый, облегченный, мокро приглаженный на висках, Кольша за кашей, а потом за веселым самоваром с баранками и вареньем опять вспомнил о Волге, о своем молодом, про все то, что всколыхнула в нем березовая колода, уже наполовину сгоревшая в голодной печи. Катерина слушала — не слушала уже не раз слышанное, терпеливо кивала и удивлялась: «Скажи ты!», «Это надо же!».
— Дак вот — «издалека долго течет река Волга». К примеру сказать, до Астрахани плоты почти все лето в гоне. Аж молодью позарастают. Сосновый, строевой плот — чистый. А дровяной — чем больше березы, тем зеленей. Шумит, полощется свежий березняк! Выше колен молодые побежки. Иной раз птахи на зелень залетают. Особенно славки: «у-тюр-лю, у-тюр-лю…» День плывет, другой. И не понимает, что от отца-матери уже далеко. Тут же, в поросли, шалаш плотогонов. Или палатка. Но в палатке жарко, шалаш лучше. Рядом дымок курится, сетровой ухой пахнет. По Волге плыть да сетра не поймать — такого не бывает. А они на вечерней заре иной раз так разыграются, этакими чухами так повскидываются над водой, аж брызги на много сажен в обои стороны. А то как-то сижу на крайнем бревне, ноги в реку свесил, теплая струя подошвы щекочет. Тишина! Из буксирной трубы дым кверху, как из самовара… Вот тебе: как взбросится в двух шагах от плота, рот бубликом, все бляхи на боку видать, да ка-а-ак шарахнет пятью пудами об закатное стекло, ка-ак обдаст ливнем с головы до пят! Этак выпугает, баловник, аж от края навзничь отвалишься, ноги к бороде подберешь… Я ить на сплаве дудки, кугиклы, научился делать. Инструмент завел: резачки, коловоротцы. Летнее время долгое — сверлю да строгаю себе. А то змея запустим — летает, вертит хвостом. А еще медвежонок с нами плавал. Мы его плясать под дудку научили, через голову кувыркаться. Потом под Саратовом на встречную баржу за арбузы отдали. Нам ить все равно скоро было плоты разбирать. Но вот что занятно: сколь ни плавали, всегда с нами на плотах муравьи. Бегают себе по бревнам, как в своем лесу. Ведь где-то они гнездились, в каких-то пустых бревнах? Стало быть, и зимовали в них, вроде наших…
Не сдюжила Катерина, слушая Кольшу, сронила голову себе на плечо и отпустила на волю слюнку…
Отзывы о сказке / рассказе: