10
Надвечер Великой субботы заглянула соседка Муся — обширная и шумная женщина, как-то сразу наполнившая Кольшину избу бодрой теснотой. Она была одета по-дорожному: в голубую китайскую пуховку и веселый светлый платочек, с ивовой плетенкой на изгибе руки. С Катериной она договорилась идти в Кутырки на Великую Литургию, а если хватит сил, то дождаться крестного хода со всеобщим песнопением в трепете ночных свечей под многоголосье колоколов, а утром освятить куличи и кое-чего для разговления. Муся любила эту необыкновенную сутолоку, заранее возбуждалась и даже тайком, еще дома перед выходом, нарушая запреты, выпила стакашку, отчего сделалась еще общительнее и добрее.
— Слушай, а ты не забыла словa? — еще у порога спросила она у Катерины. — А то ведь петь придется. Ну-ка, как это… — И неожиданно высоко и сочно возгласила — …Ангелы поют на небесах, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити-и!..
— Я лучше помолчу, — сказала Катерина. — Боюсь, напутаю…
— А мы с тобой поближе к диакону. Наш Леонтий хорошо голосит, не даст запутаться.
Желая посмотреть, как прибрана горница, Муся отвела занавеску и увидела Кольшу. Он сидел за столом, перелистывая книгу. Накрахмаленная скатерть остро казала углы столешницы, посередине которой стояла майонезная баночка с каким-то весенним цветком внутри.
— Привет, сосед! — тоже подсела к столу Муся.
— Здравствуй, Мария.
— Все почитываешь?
— Да вот, надо отдавать…
— А я и не помню, когда читала, — винясь, засмеялась Муся. — Дома ни клочка бумажки. Одни старые квитки. Раньше заставляли «Обаполского земледельца» выписывать, а теперь — ну его: не за чего… Вот телевизор гляжу, больше — про секс. Иной раз до петухов маюсь, а утром проснусь весь низ болит… Последнее здоровье отнимают… Это ж небось нарочно делают.
— А ты не гляди…
— Да я пробовала, — смеялась над собой Муся. — выключу, похожу-похожу, а сама думаю: ладно, догляжу… Хоть узнаю, как это у людей. А то живешь в темени…
— Хватит тебе, перед Всенощной, — укорила Катерина. — Чаю налить, пока соберусь?
— А больше — ничего?
— Завтра приходи.
— А я б и сёдни… Отец Федя простит, кадилом отмахает.
Муся расстегнула пухлянку, потрусила кофточкой.
— А что это у тебя в майонезке? Гляди, муравель бегает!
— Да вот, изо льда вытаил…
Муся выложила пышный бюст на стол, приблизилась лицом к баночке, помолчала, понаблюдала черными томлеными глазами.
— И чего теперь?
— А ничего, он нездешний.
— Скажи ты! Импортный?
— Бревно распилили, а они там, в снегу. Из дальних лесов.
— Разводить будешь?
— Его уже не разведешь…
— А давай ему невесту споймаем! Скоро подсохнет — во все стороны побегут. Хоть черную, хоть рыжую… Гляди, как носится: туда-сюда, туда-сюда…
Муся отстранилась от стола и озорно оглянулась на Катерину, как бы приглашая ее в сватьи.
— Такую свадьбу отгрохаем! Я самогонки выгоню…
— У них бескрылых невест не берут, — возразил Кольша.
— Ух ты, какой разборчивый! — Муся утерла ладонью насмешенные глаза и как-то уважительно уставилась на Митяху. Но тут же снова захохотала. — А небось подсунь ему какую-нибудь, так он и без крыльев сграбастает!.. Все вы, мужики, одинаковые!
— А он и не мужик вовсе…
— А кто же? Монах, что ли?
— Он — рабочий.
— Дак чего — ему бабы не надо?
— Не надо.
— Просто на волю охота? По земле побегать? Вот пойдем с Катериной в Кутырки, давай по дороге и выпущу — в хорошем месте.
— И про волю он не думает. — Кольша закрыл книгу и провел по ней узкой, сухой ладошкой. — Просто такое — иди куда хочешь — ему не нужно. Один он все равно пропадет.
— Ну а тади чего ему? Чего мечется?
— Это он дела хочет, — пояснил Кольша, поглядев на снующего Митяху. Мучается он без дела… Истратит всего себя на пустую беготню и начнет затихать, гинуть от ненужности.
— Ой, правда! — согласно воспряла Муся. — Я, когда душа заскорбит, сразу кидаюсь стирать. И — отпускает!
— Это для всех закон.
— Тади насыпь ему мусорку. Пусть трудится, щепочки таскает. Как на субботнике.
— Нет, так он не станет. Вот тут пишут: ему идея нужна. Общая задача. Ему надо видеть, что делают другие. Завтра отнесу в лесопосадку, поищу муравейник.
— А ежли сожрут? Он ить тут чужой, из других мест…
— Поищу одной породы. Те только обнюхают, ощупают, обмеряют… Чтоб все совпало. А потом окропят своим духом и отправят на общие работы. И он сразу примется помогать изо всех сил.
— Надо же! — Муся сладко смежила веки и, взяв в руки баночку, принялась рассматривать на свет. — А у меня летом по избе бегают и того меньше. Во-о-от такусенькие! Ручки-ножки даже не разглядеть. А сахар почем зря таскают! С полки — на подоконник, с подоконника — в дырку под рамой и — привет! С улицы — порожняком, обратно — с сахаром. А сахариночка, поди, тяжелее его самого. Но — тужится, волочет, не присядет, не передохнет. За день, ей-бо, полстакана утаскивают… Вот думаю я: как же это так ловко устроено? В ней, в этой букашулечке, небось и сердце есть, все время тикает, и какая-то кровушка перетекает… Не сухой же он изнутри? Дак ведь и надо знать, куда этот сахар тащить? Дорогу помнить… Значит, и в головенке у него не пусто? Как это так, Коля?
— Вот и я пытаюсь понять…
— А я думаю, этого понять нельзя… Может, ты добьешься, а я — нет. Я лучше к отцу Феде: у него все понятно, все — из глины… Пойдем с нами, а?
— Не-е, я не пойду.
— Чего так?
— А ну его… Когда я рисовал солнце, он остановился перед домом, поглядел, как я малюю, и сказал: «Мимо Господа печешься». И пошел.
— А помнишь, как ты сверчка со склада принес?
— Помню, как же…
— Как ты ножик об ножик тер, заставлял его чирикать. А мы приходили слушать.
— Я его Тюрлей звал.
— Да, да — Тюрля. Бывало, ежли вечер лунный — как распоется, растюрлюкается!
— Было, было, — покивал Кольша.
— Занятный ты мужик! — Муся привстала и, обхватив жаркими ручищами, потискала за плечи. — Катька, отдай-ка мне его! Годка на два — скоротать бабий зазимок. А, Кать?
— Сама и прогонишь… — отшутилась Катерина. — Он ить безденежный.
— Стало быть, бессребреник! Синяк под глазом не набьет!
11
Воскресный день Пасхи, как и вся Страстная неделя, вставал погоже и осиянно. Небо очистилось до самых неимоверных глубин, в нем не было ни облачка, ни даже мгновенных росчерков стрижей, еще не прилетевших, и все пребывало в торжественном отрешении и благодати. Из-за полевого угора, тронутого хлебной зеленью, доносился перезвон в три разновеликих колокола. Порушенная колокольня долго молчала, и потому, наверное, неопытный звонарь иногда сбивался с беглого боя, но зато эта его рьяная неровность и заливчатое многоголосье придавали бодрящую праздничность всей округе, побуждая к единению и добру.
Катерина с Мусей еще не вернулись с ночного бдения, хотя, по высокому солнцу, и пора бы: поди, на радостях забрели к тамошним знакомым, в чем не было ничего удивительного, поскольку в прежние годы бок о бок тащили лямку и на бурачном поле, и на скотном дворе, и в сельповской очереди за пачечной вермишелью или постным маслом. В нынешней хуторской разобщенности прежнее товарищество особенно помнилось и ценилось.
Поскоблив щеки и надев еще вчера приготовленную для него белую рубаху, веявшую праздной чистотой и утюжкой, Кольша вышел за ворота и постоял там в одиночестве, иногда поглядывая на кутыркинский проселок.
Река сильно сдала — грязно обнажились низы прежде залитых ракит, просыпал черный кочкарник на заиленном лугу; но зато здесь, на бугре, под ногами, было зелено и чисто: ободренная теплом, доверчиво шла в рост всяческая мурава, и было удивительно, когда только успели зацвести нежные, застенчивые хохлатки, манившие этой нежной лиловостью еще полусонных шмелей.
А под каждым пеньком или забориной уже барыней гляделась молодая крапива.
Кольшины ветрянки — одна красная, с фасадного конька, две голубые, с дворового подконка, — в этот легкий, безмятежный день окончательно угомонились и, будто усталые гонцы, обессиленно задремали, одинаково повернувшись в теплую сторону, откуда последние дни навевал доброжелательный ветерок.
Катерина все еще не появлялась на дороге, и Кольша, возвратясь в дом, засобирался и сам: поверх новой рубахи надел привычную куртейку, перекинул через плечо холщовую торбочку, а в нее сложил окраек черного хлеба, головку лука и бывалую фляжку с колодезной водой.
— Ну, Митяха, пошли… — сказал он, беря на подоконнике баночку с муравьем, который все еще пытался одолеть стеклянную стену. — Пора тебе…
Кольша приоткрыл крышку, пустил внутрь свежего воздуха и, заперев снова, положил майонезку в карман куртки.
В поле он выбрел огородной стежкой, еще не хоженной и сыроватой, оставив на ней свой странный след — глубокие тычки через каждые полтора метра. Стороннему показалось бы, что здесь кто-то прошел на высоких ходулях. Но сама полевая дорога, уходившая к лесополосе, уже просохла, упираться в нее деревянной пятой стало легче и остойчивей, хотя она и возвышалась легким подъемом.
Лесополоса из рослых берез, перемеженных рябиной и кустовой акацией, простиралась на несколько километров. В дальнем ее конце Кольша давно не был, но с хуторской стороны знал несколько муравейников, в один из которых он и собрался определить своего Митяху. В эту пору внедриться в чужую муравьиную артель было нетрудно, поскольку муравьи-хозяева еще не обрели бдительной активности. Облепив вершину гнездового конуса, они всего лишь сонно греются на вешнем солнышке.
С тихим торжеством, будто под свод храма, ступил Кольша под светлую сень полевых деревьев. Заматеревшие березы, опираясь на чернокорые лапчатые кряжи, стремительно возносились в синеву веселой белизной стволов и там, в вышине, нежно пушились зеленой дымкой. Где-то самозабвенно, раскатно теребил сухую щепу дятел, и все еще не стихал перезвон колоколов, который здесь, среди этой праздничной белоствольной тишины, даже усиливался и медовел. А еще в продольной глубине лесной полосы слышались неспешное дринканье гитары и веселый, возбужденный говор и хохоток.
Вскоре впереди, у березового края, засверкал никель черного мотоцикла, а чуть подальше несколько мопедов подпирали друг дружку рогатыми рулями. Тут же, под зонтом рябины, пять не то шесть парней-подростков полулежа окружали расстеленный рушник, на котором ярко пестрели засахаренные маковки куличей, крашеные яички, стеклянные банки с помидорами и огурцами. И над всей этой красотой высилась мрачная крутоплечая бутыль, похожая на монастырскую башню. Тут же, на березовом обрубке, пощипывал гитарные струны парень постарше, уже опушенный чернявой, от уха до уха бородой и с большой цыганской серьгой в левой ушной мочке.
Кольша хотел было стороной обойти пасхальную компанию, но его заметили, гитара умолкла, и навстречу вышли два пацана — оба непокрытые, по-весеннему, а может, по-пьяному встрепанные, со свежими солнечными ожогами на курносых носах и подглазьях. Один из них был долговяз и черняв, другой — поплотней и попеньковей.
Подойдя к Кольше, поразглядывав его неприязненно, исподлобья — не оттого, что имел какие-то претензии, а просто потому, что изрядно охмелел, чернявый, запинаясь, гуняво спросил:
— З-землемер, ш-шеф просит закурить…
— Нет, ребята, я некурящий, — ответил Кольша.
Пеньковатый обернулся и переответил гитаристу:
— Он некурящий! Нету у него.
— Наверное, врет? — отозвался тот и, не оставляя гитары, не спеша, вразвалочку, шурша перезимовавшими листьями, направился к тем двоим. Остальные двое тоже потянулись за ним.
— Знаю я этих жлобов, — раздраженно ворчал гитарист. — У самого есть, а притворяется — нету.
— А ты чей будешь? — поинтересовался Кольша. — По голосу вроде Синяков Павел. Давно тебя не видал, годов пять. Большой вырос!
— Ошибаешься, дядя!
— Не должен… Вот только борода… А голос — Пашкин…
— Ты, землемер, давай зубы не заговаривай, — огрызнулся гитарист, обдав Кольшу волной самогонной одышки. В его ощетиненной бороде, как раз под губой, взмелькивало огуречное семечко. — Тебя спрашивают: курево есть? Есть или нет?
— Нету… — развел руками Кольша. — Зачем оно мне: я же некурящий.
— Найдем — хуже будет, — пригрозил гитарист. — А ну — проверьте!
Те двое — чернявый и посветлей — вяло, без интереса, озираясь по сторонам, с двух боков подошли к Кольше: чернявый снял торбочку и высыпал содержимое на землю; тем же временем пеньковатый запустил руку в боковой карман куртки и ухватил майонезку.
— А баночку не тронь! — потребовал Кольша. — Дай сюда.
Однако малый передал баночку гитаристу, и тот брезгливо покрутил ее в руках и ничего в ней не увидел, кроме бегающего муравья с белой пометкой и засохшего цветка мать-и-мачехи.
— Отдай! — рассердился Кольша. — Дай немедля!
Он хотел было вырвать посудину, но гитарист, ухмыляясь, поднял баночку высоко над головой.
— Пашка, отдай!
— У-тю, тю, тю… — высоко вертел баночкой гитарист.
Пытаясь дотянуться, Кольша запнулся, запутался деревягой в сухой прутяной траве и, теряя равновесие, подался вперед, обеими руками толкнул гитару, висевшую на груди Синяка. Раздался нечаянный басовый звон.
— А-а, ты струны рвать?! — понизив голос до шипения, выдохнул Синяк. А ну, Пепа, сделай ему!
Пеньковатый малый вяло махнул возле Кольшиного уха белой кроссовкой, но промазал и, не устояв, плюхнулся на землю. Остальные пацаны захохотали.
— Слабак! — подтвердил гитарист и повернулся к чернявому. — А ну, ты давай…
Чернявый, оглядывая Кольшу, примеряясь к нему, зашел сзади и оттуда ударил Кольшу в висок.
— Ребята! — попросил Кольша, зажимая ладонью зазвеневшее ухо. — Крышку хоть откройте… Пропадет ведь…
— Обойдешься! — усмехнулся Синяк и зашвырнул майонезку в глубину лесопосадки.
— Зачем же… — Кольша невольно потянулся за ней руками, но тут же из-под рыжего брюха гитары встречно выметнулся осыпанный песком и листьями резиновый бот и тяжко, тупо, будто кувалдой, саданул ему в грудь, в белую пасхальную рубаху…
— Уметь надо, козлы! — торжествующе крякнул Синяк, оглядывая примолкших пацанов.
Кольша немощно опрокинулся навзничь, раскинув руки крестом. На него посыпались ободренные пинки остальной, еще не умелой стаи…
«Какое чистое небо!..» — теряя сознание, успел удивиться Кольша.
* * *
На другое утро, туманное, жесткое от ночной прохлады, Катерина нашла его в лесопосадке застрявшим в цепких кустах акаций. Наверное, он потерял направление и полз вовсе не к дому, а куда-то не туда…
Руки его были в вязкой лесной грязи. Но на изодранном, кровоточащем виске еще билась подкожная жилка…
Отзывы о сказке / рассказе: