Были они прикованы к земле только на один шаг друг от друга. На одном конце маленькая Маргаритка, на другом — он, с голубыми лепестками — кусочки неба — и темной непонятной серединкой. Над ними по целым ночам задыхались от счастья соловьи, а они все томились и ждали — Иванова дня.
И он пришел — странный, пылающий, весь ждущий. Под солнцем жужжали мошки весь день Неслышно, легко, будто во сне, скользили вверх и вниз бабочки. Дремала глубокая зеленовато-черная заводь, такая спокойная, что старые корявые ветлы на берегу проснутся, глянут вниз — и видят все до последнего листка, до последнего галочьего гнезда.
А потом убегал шальной ветер, и опять не шевелились сонные ветлы, лился сверху дрожащий воздух и одурманивал горячим ядом, холодная заводь дремала. Только на самом жарком месте плясали над водой в огненном свете обезумевшие мошки, да внизу, в зеленой глубине, все ходило ходуном.
Луч добирался туда уже прохладным, и только вся вода кипела зелеными искорками и жемчужными пузырьками. Внизу на мягких мшистых камнях сидели белые, как снег, девушки с зелеными глазами, прозрачными и влекущими. Около суетились сотни серебряных рыбок и вылизывали прозрачными язычками их маленькие ноги с голубыми жилками и руки, и холодные, мраморные груди с нежными голубыми кончиками. Толкались ребятишки — утопленники — белые, как снег, с белыми выпученными глазами. С хохотом холодным кружились, щекотали девушек, убирали волосы фарфорово-белыми лилиями, чем-то темным натирали щеки — наводили голубой румянец. Повыше плясали, как бешеные, огромные черные раки и щелкали клешнями. То-то будет ночью потеха.
После полудня солнце совсем обезумело. В красном струящемся дурмане задыхалась земля, деревья и травы расплывались в глазах и, казалось, вот-вот сорвутся с места и ринутся куда-то.
А они ждали ночи. Только ведь одну ночь в году — Иванову ночь — деревья и травы двигаются с места на место. Ждали темноты, томились. Все пересохло внутри и дрожало. Земля порастрескалась.
——
Маргаритка, вся алая и знойная, стояла с кружащейся головой. Ни единой мысли: точно расплавленный горячий свет переливается внутри, обжигает и жадно ждет чего-то.
Изредка лишь ветерок донесет нежный и терпкий запах — его запах. Это он думает о ней и томится. И она забьется вся, тянется к нему маленькими пушистыми листочками: так безумно хочется прикоснуться к его длинным, сильным листьям.
А потом опять оба дремлют под зноем…
Уже качается солнце на краю огромной синей чаши, устало смотрит налитым кровью глазом. Равнодушные овцы подняли золотистую пыль на дороге. Щелкнул кнутом оборванный пастух. Небо задернулось тишиной. Девять раз прозвонили на белой колокольне, и опять она спряталась в желтых деревьях.
— Го-го-гом, — засмеялся в ответ леший в старом лесу, — звони, звони, медная ханжа, — сегодня на нашей улице праздник.
И еще усердней принялся скрести раковиной свои заросшие мохом вывернутые назад ноги.
Уже скатилось куда-то солнце с края синей чаши. Вырвался последний луч — тоненький-тоненький, пролетел над потемневшим лесом, над заводью со стоном — чуть слышным, так — будто задрожала золотая паутинка.
Спрятанный в кустах ветер стряхнулся, вспорхнул на верхушки спросонья. Старые липы ворчливо закачали головами — ветер сжался робко, опять вниз, скорее к лиловым колокольчикам. Спрятался, ждал — полночи.
И все раскрыло глаза и притихло — ждало. Выползли лягушки и раскрыли рты — приготовились квакать. Нетерпеливо подняли листья и слушали деревья.
Маленькая Маргаритка трепетала лепестками и жадно раздувала их. А он — на шаг от нее — тянулся к ней всем телом и жарким ароматом дышал на нее, а голубые лепестки все потемнели.
Вот уже стало все кругом черным. Тихонько выползли светлячки — на бархатном небе и внизу — на росистой траве. Выползли, двигаются, мигают друг другу — вверху и внизу.
И когда выкатилась наверху последняя маленькая звездочка — только ее и ждали — вдруг все остановилось.
Зазвонили опять на колокольне.
— Раз — два — три…
Все умерло, жадно молчит.
— Бум — двенадцать.
Старый пономарь в рыжей шляпе еле успел посторониться. Мягким веселым роем облепили колокол, вмиг задушили. И вдруг все ринулось, зазвенело, вскрикнуло. Старые могильные деревья с гиком, размахивая сучьями и подпрыгивая, понеслись хороводом кругом колокольни. Повыше — хлопают огромные седые совиные крылья, а еще дальше скачут какие-то темные, растрепанные, вскидывая ногами, и зовут месяц.
В лесу все перепуталось, трещало и ревело. Неслись огромные черные стволы и кувыркались в воздухе, перебрасывались комьями земли. Приплясывали на сучьях пьяные филины с зелеными глазами. На длинных ходулях скакали через овраги красные веселые чертенята и звали месяц. Летели за ними и хихикали бледные болотные огоньки. Трещал и вертелся, как мельница, огненный цветок папоротника.
Всем лесом мчались к реке, к заводи — и с хохотом хором диким голосили — звали месяц.
А на поляне, совсем близко где-то от маленькой Маргаритки, зазвенели лиловые колокольчики — чуть слышно. А потом все громче. И уже вовсю выбивают огненный воздушный танец. Вьются бабочки и поют что-то нежное и острое — опутывают серебряными паутинками, пронизывают голубыми искорками. Кружатся, мигают звезды, поют, зовут месяц. Только одни светлячки молча снуют внизу с фонариками, пригнувшись, разыскивают своих любовниц.
Когда маленькая Маргаритка очнулась от гама и треска — только ахнула: мягко перебирая голенькими корнями, она уже двигалась в густой шумной толпе. Было так ново и хорошо, что закружилась голова. Огладелась кругом — его не видно. Даже заныло внутри и похолодало; неужели не найдет его. Вернуться опять, сидеть в этой противной, удобной земле, рваться… Не мило стало все кругом.
А он был уже около. Расталкивая толпу, догонял. И, когда он — в первый раз — коснулся ее нежного тела своим сильным и жестким — она вдруг стала точно пустой, без мыслей; Нет никого кругом, ничего. Только он один — где-то около или в ней. И она точно летит далеко от земли…
Выполз, наконец, месяц — старый, седой. Глянул на всю веселую суматоху внизу и захохотал — будто кто загромыхал в огромном медном тазу. И внизу все захохотало, забесновалось, запрыгало. Ну, скорей же, дедушка, скорей — заждались. Улыбнулся месяц: что уж с ними сделать. Раскинул над ними частую серебряную сетку — чтобы сверху не было видно и пропитал все любовным зельем — нежным, зеленоватым. Только задремал — уж началось внизу. Там обнимались шелковистые травы, ласкали друг друга нежным зеленоватым телом. Там расставил ширму старый лопух, а за ним — целовались два пушистых одуванчика. Около желтого лошадиного черепа жгучий черный — водолюб, добродушный, как медведь, целовал ножки и крылышки у большой бархатной ночной бабочки. Она только вскрикивала и глазами показывала на проходящих,
А их была целая толпа. Все спешили к заводи, посмотреть на тамошние чудеса. Вот где было веселье.
Темная зеленая вода поднялась невысокой горкой и вся блестела непонятным огнем — точно он светился изнутри. С горки, как на салазках, скатывались един за другим водяные ребятишки — белые, как снег, с белыми выпученными глазами. Катились, кувыркались с визгом, шлепались в воду, брызги летели. Мелкие рыбы и покрупнее какие — вся водяная челядь — повылезли наверх, толпились, серебрились, глазели на забавы, пересмеиваясь и подталкивая друг друга. А наверху, над водяной горой, веселились белые, как снег, девушки с зелеными глазами. Чуть шевеля руками, плавали в воздухе, как в воде. Лунные лучи любовно щурились на них, окутывали, щекотали. А они вытягивались, нежились, и их мраморные груди с голубыми кончиками блестели, как серебряные, и смех был, как серебряный. Какие помоложе — свили из лунных лучей тонкие, чуть видные, струны, распялили на ветлах, играли и пели. Опять они призывали кого-то и ждали. Голоса были прозрачные, холодные — как зеленая глубина, где они жили, — а потом вдруг прыгали и бились — как их любовь, — жадно ждавшая целый год этой ночи. Они ждали…
Маленькая Маргаритка была около старого дряхлого пня: он и в эту ночь остался на месте и спал. Она часто дышала и все шире раскрывала лепестки и вся изгибалась. А он — с непонятной темной серединкой и потемневшими темными лепестками все сильнее сжимал ее. Было и не жалко, что ей больно. Она жадно глотала боль — острую, сладкую — вместе с поцелуями. Без конца, точно обезумевшая, говорила только одно слово: милый — милый — милый.
Пахнули крыльями близко над ними летучие мыши. Потом поднялись кверху и потянулись к заводи — кувыркались — но пищали, хихикали. За ними шумной гурьбой помчались молодые чертенята. Были они все чуть-чуть выпившие — угостились у леших — все горячие, веселые, с огненными глазами.
Поглядеть издали — так казалось, несся в почерневшую тьму сверкающий рой огненных пчел. Красными искрами отразились в темной реке, всполошили тихую воду.
Белые девушки — точно проснулись. Загорелись глаза зеленым хрустальным светом, смех вспорхнул жемчужной пеной. Спохватились — под самым носом мелькнули вверх в хороводе. Ошалелые чертенята влетели вверх прямо на водяную гору и вытаращили глаза. А кругом грянул смех, затрещало, запрыгали брызги, лягушки надрывались — квакали, раки прыгали и стучали клешнями.
А они — уже сверху поют — белые девушки — легким туманом вьются, поют — зовут, звенят серебром — смеются. Скорее, скорее к нам. Наши поцелуи — как лед холодны и жгут, как лед. Наши груди трепещут и блестят на луне, как серебро, — посмотрите. Мы ждем, мы ждем…
Бедные чертенята только мечутся на зеленой водяной горе, глядишь — оскользнулся — и внизу, и подхватили уже пухлые ребятишки с вытаращенными белыми глазами, щекочут, стрекочут, визжат, не отбиться от них.
А белые девушки уже сплели из лунных лучей длинную дрожащую сетку, с хохотом бросили вниз: ловите, веселые чертенята, ползите. И смотрите.
Внизу подпрыгнули, вцепились тоненькими черными пальцами. G ужимками, как обезьяны, карабкаются, щиплются, пищат. Гнется, дрожит тонкая сетка, звенят хрустальные нити Ух, оборвалось. Провалились, запутались, бьются с визгом.
Корявые лешие на берегу, с вывернутыми ногами, бегают, схватились за бока. Старые ветлы согнулись, корчатся от хохота. Толстые лягушки держатся растопыренными лапами за свои белые животы, закрыли глаза, откинулись назад, закатываются.
А им, белым девушкам, с зелеными глазами — только и надо. Спустились, раскинулись в воздухе, плавают, смотрят улов. Медленно двигаются белые, как снег, руки и ноги, изгибается назад, дразнит нежное тело, губы раскрыты, горят лукавой улыбкой.
В сетке из лунных лучей, как обожженные, скачут, падают огненные глаза, все нетерпеливей рвутся, все больше запутываются.
А месяц, как огромный белый паук, ворочается вверху и распускает вниз свою седую паутину — пусть веселятся его внучки — ведь раз в году…
Они уже выбрали. Нежными руками рвут сетку — порезали пальцы. Каплет голубая кровь в темную воду, вспыхивает зеленым огнем. Пусть каплет, пусть каплет. Они уже ласкают, целуют, бесстыдно прижались всем телом. — Ведь одна только ночь в году.
Голубой румянец загорается ярче, вздымаются серебряные груди, в зеленых глазах от огненных вспыхнули красные огоньки.
Вот они уже лежат в воде и извиваются от страсти — кругом вся вода светится розовым. А на берегу все мечется, хлопает в ладоши, беснуется. Трещат и сверкают повсюду огненные цветки папоротника. Надрываются, затянулись, воют лягушки. Красноватые лешие пляшут с какими-то безголовыми вокруг красного дымного костра. Трещит костер, все розовеет вода, на черном небе проступили какие-то пятна.
Э, да это заря.
Маленькая Маргаритка плотнее прижалась к милому: нет, нет, это неправда, еще далеко до зари. Они так мало были вместе… И опять покачиваются потихоньку с закрытыми глазами, пропитанные близостью друг друга. Не говорят ни слова — о чем говорить. Что им до гама и шума и до всей веселой кутерьмы. Они — двое теперь, двое — никого кругом.
Темно-багровой полосой наступает солнце на черную ночь. Нет, нет, она не уступит еще, еще рано. Мягкими комьями кидает она тьму, вверх и вниз прыгает огромными темными тенями, яростно бьется, кровавые клочья по всему небу разметала.
Бледные, как снег, девушки глянули на небо. Изнемогши от ласк, вспыхивают они новой страстью. И опять качаются на воде лед и огонь, и все розовеет вода, уже стала красной, как кровь. Рыбам страшно в кровавой воде — опустились на дно. Пухлых ребятишек с выпученными глазами уж позвали спать. Притихла заводь. Только раки-гуляки пляшут на побледневшей воде, щелкают клешнями.
Светлячки потушили фонарики. Закрывают глаза усталые звезды. Пахнет холодом внизу. Холодеет внутри у маленькой Маргаритки: как, уже конец? Возвращаться опять в землю? Одной? Побелели, задрожали тоненькие лепестки…
Забыться, уйти в него, умереть с ним…
Уступила, убегает бархатистая волшебная ночь, тянет кровавый свет за собой. Просочилось серое, будничное небо. Ленивым стадом бредут назад белые березки. Пошатываясь, трещат старые липы. Бледнеет, прижимается к земле веселый гул Ивановой ночи.
— Иди скорей, не целуй меня. Еще не поздно. Ты умрешь, если останешься со мной.
Это шепчет он маленькой Маргаритке, а сам все безумнее целует ее усталые лепестки, маленькие белые корни, нежные листики.
Маленькая Маргаритка шепчет:
— Я останусь.
Летучие мыши спешат, промелькнули неслышно. Колокольчики голубые грустно звенят, замирают — вернулись. Тают, бегут печальные тени.
Бледные девушки заломили руки, шепчут вслед кому-то голубыми губами, падают слезы холодным жемчугом на темное дно. Задремали корявые ветлы.
— Еще успеем, еще не поздно.
Шепчет безумная маленькая Маргаритка:
— Я останусь.
Зазвенело красное солнце, прорезало жарким огнем.
Ухнула вглубь водяная гора, забурчала. С длинным прозрачным стоном пропали белые девушки в белом тумане. Сизый дымок от потухшего костра вьется на берегу.
— Крепче, крепче — милый, — шепчет Маргарита.
На голубых и на алых лепестках сверкают на солнце маленькие, как слезы, капельки. Чадный ночной туман стелется в камышах. Издалека кричат гуси: ка-га, ка-га.
Отзывы о сказке / рассказе: