ГЛАВА 2. Приемыш
Я бросился к нему, но он с недоумением посмотрел на меня и спросил:
— А это кто?
— Это Рене.
— Но ведь ты мне писала…
— Да, писала, только… это была неправда, потому что…
— А, неправда!
Он недружелюбно посмотрел на меня, а затем, оглянувшись вокруг, добавил:
— Я вижу, что вы справляете масленицу. Это очень кстати, потому что я страшно голоден. Что у тебя на ужин?
Он поднял глаза к потолку, где когда-то висели окорока; но крюки давно уже были пусты, и только кое-где торчали пучки лука и чеснока.
— Вот лук, — сказал он, сбивая палкой пучок. — Четыре или пять луковиц, кусок масла, — и выйдет отличная похлебка. Сними свою сковороду и поджарь луковицы на масле.
Матушка Барберен ничего не возразила. Она поспешила исполнить приказание своего мужа, а он уселся на лавке у очага.
Я не смел тронуться с места и смотрел на него, облокотившись на стол. Это был человек лет пятидесяти, с суровым и строгим лицом. Голова его, вследствие ушиба, была наклонена к правому плечу.
Матушка Барберен поставила сковороду на огонь.
Он взял тарелку с маслом и опрокинул весь кусок на сковороду.
«Нет больше масла, не будет блинов!» подумал я,
В другое время меня очень огорчило бы такое лишение, но теперь я не думал больше ни об оладьях, ни о блинах.
Меня занимала мысль, что этот строгий человек — мой отец.
— Что же ты стоишь, точно примерз к полу, — сказала мне матушка Барберен, — расставь тарелки на стол.
Я поспешил повиноваться. Похлебка была готова. Матушка Барберен поставила ее на стол.
Тогда отец вышел из своего угла, сел за стол и начал есть. Матушка Барберен ходила взад и вперед вокруг стола, внимательно прислуживая своему мужу.
— Ты, вероятно, не голоден? — спросил он меня.
— Нет!
— Ну, так иди спать и постарайся заснуть сейчас же, или я рассержусь!
Матушка Барберен посмотрела на меня, как бы приказывая повиноваться без возражения.
Наша кухня была одновременно и спальней. Около печки стояли стол, квашня, шкап для посуды, а на другом конце комнаты — кровати. Я быстро разделся и лег. Но заснуть я не мог. Меня мучили всевозможные мысли.
Через некоторое время кто-то тихо подошел к моей кровати.
— Ты спишь? — спросил сдержанный голос отца.
Я не смел ответить ему, потому что помнил его слова: «я рассержусь».
— Он спит, — сказала матушка Барберен. — Говори, не бойся, он не услышит.
Мне следовало бы сказать, что я не сплю, но я не посмел из боязни.
— Чем кончилось твое дело в суде? — спросила матушка.
— Проиграно. Судьи решили, что я сам виноват в несчастьи. Вознаграждения мне и не удалось получить.
Он ударил кулаком по столу и продолжал:
— Дело проиграно, деньги пропали, я искалечен, остался нищим! И ко всей нашей нищете я нахожу здесь ребенка! Отчего ты не сделала так, как я тебе приказал?
— Потому что я не могла!
— Ты не могла отдать его на воспитание в приют?
— Жаль отдавать ребенка, ведь я сама его выкормила.
— Но ведь это не твой ребенок.
— Так что-ж? Я люблю его, как родного.
— Сколько ему лет?
— Восемь.
— Так он в восемь лет попадет туда, куда попал бы раньше. Только и всего.
— Но, Жером, ты этого не сделаешь!
— Но разве мы в состоянии его содержать? Наступила минута молчания, и я мог перевести дух.
От волнения у меня сжималось горло, я чуть не задыхался. Вскоре матушка Барберен сказала:
— Как ты изменился в Париже! Прежде ты рассуждал иначе.
— Может быть. Но Париж меня искалечил. Как мы теперь будем жить? Денег нет! Корова продана! Самим есть нечего, где же нам прокормить еще чужого ребенка?
— Он — мой!
— Не твой и не мой. Это не крестьянский ребенок. Я смотрел на него во время ужина. Он нежен и слаб, ручки и ножки жидкие. Какой же он работник с такими плечами! Он вполне городской ребенок, а городские дети нам не нужны.
— Но он такой славный и умный мальчик. И сердце у него доброе. Он будет работать на нас.
— А до тех пор нам придется работать на него, а я не могу работать!
— Но если найдутся его родители, что ты им скажешь?
— Его родители! Да где его родители? Давно бы нашли они его в течение восьми лет. Правда, он был завернут в прекрасные пеленки с кружевами, но из этого не следует, что родители станут его разыскивать. Они, вероятно, умерли.
— А если они живы? Если они спросят нас о нем? Я уверена, что они отыщутся!
— Ну, что-ж, мы пошлем их в приют. Но полно болтать! Надоели мне эти разговоры. Завтра же я отведу его к мэру. Сейчас я пойду проведать соседа Франсуа и через час вернусь.
Дверь открылась и снова заперлась. Он ушел. Тогда я быстро вскочил с кровати и стал звать матушку.
— Матушка!
Она подбежала ко мне.
— Неужели ты отдашь меня в приют?
— Нет, милый Рене, нет!
Она нежно обняла меня и приласкала. Эта ласка успокоила меня, и я перестал плакать.
— Ты, верно, не спал? — спросила она меня ласково.
— Я не виноват.
— Но я тебя и не браню. Ты слышал все, что говорил Жером?
— Да, слышал.
— Мне давно следовало бы сообщить тебе истину, — сказала она, — но ты был так мал, что я не могла сказать тебе это. Твоей матери, бедняжка, — ты это слышал, — мы не знаем. Жива-ли она, или умерла — никто ничего не знает. Однажды утром, в Париже, когда Жером шел на работу и проходил по широкой, усаженной деревьями улице, он услыхал детский плач. Плач раздавался у ворот сада. Жером подошел к воротам и увидел на земле ребенка. Жером был в большом затруднении, потому что ребенок кричал изо всех сил. Подоспели другие рабочие и посоветовали снести найденыша в полицейский участок. Ребенок не переставал плакать. Рабочие решили, что он плачет от голода и позвали соседку, чтобы та дала ему грудь. Он сосал с жадностью. Потом его раздели. Это был мальчик шести месяцев, здоровый и крупный. Полицейский объяснил, что это, вероятно, украденный и брошенный ребенок. Стали толковать, что с ним делать. Полицейский сказал, что придется отправить его в какой-нибудь приют-ясли, если никто из присутствующих не согласится взять его к себе на воспитание. Тогда Жером сказал, что он берет найденыша. У меня как раз в это время был мальчик такого же возраста, так что мне нетрудно было кормить обоих. И вот я стала твоей матерью. Через три месяца я потеряла своего сына и привязалась к тебе еще сильнее. Я совсем забыла, что ты не мой сын. И только теперь, когда нас постигла нищета, пришлось вспомнить о том, что ты приемыш.
— О, только не отдавай меня в приют! — воскликнул я, уцепившись за нее.
— Нет, дитя мое, я тебя туда не отдам. Я устрою это. Жером не злой человек. Но обещай мне заснуть сейчас же. Ты должен спать, когда он вернется.
Она обняла меня и повернула к стене.
Я хотел заснуть, но был слишком встревожен, чтобы найти покой и сон. Кто моя мать? Где она? Что такое приют? Должно быть, нечто ужасное, потому что при одной мысли о нем у меня стучали зубы.
