Георгий Скребицкий — От первых проталин до первой грозы

НЕЖДАННАЯ ПОМОЩЬ

Михалыч всё же ошибся. Он сказал, что дни Петра Ивановича сочтены, что жить ему осталось не больше недели. А вот уже прошло целых полтора месяца, уже и февраль кончился, наступил март, а он всё лежал в своём занесённом снегом домике, похожем на берлогу, лежал весь высохший, безучастный ко всему на свете. Почти ничего не ел, не пил. Лежал с закрытыми глазами, не то дремал, не то думал какую-то одному ему известную думу.

Мама и тётка Дарья по-прежнему ходили присматривать за больным. Мама, кроме того, сговорилась с его соседкой-старушкой, чтобы и она заглядывала к нему, особенно утром и попозднее вечером. «Может, пить попросит, может, подать что-нибудь».

Как-то вечером, когда мы ужинали, мама сказала:

— Что-то уж очень плох наш Пётр Иванович. С постели едва-едва встаёт. Так одного его оставлять на ночь нельзя. Не дай бог, что случится. Один ведь, и позвать некого.

— Я давно говорил: в больницу нужно, — ответил Михалыч.

— Но ты же сам знаешь — он из своего домика никуда уходить не хочет.

— Тогда чем же я могу помочь? — раздражённо спросил Михалыч.

— А нельзя ли ему на ночь сиделку из больницы? Только на ночь?

Михалыч пожал плечами:

— Что ты! У нас ночных сиделок и так не хватает. Откуда же я её возьму?! Мама кивнула головой.

— Нанять бы кого? — в раздумье проговорила она. — Да кого к такому больному наймёшь? Тут именно сиделка, опытная сиделка нужна. — Мама покосилась на дверь в кухню и, понизив голос, продолжала: — Хорошо ещё, что Дарья не скандалит. Она ведь почти каждый день туда ходит, всё делает: и печь топит, и пол моет, и грязное ведро после него выносит… Пока что молчит. А надолго ли? В любой день может зашуметь. И права будет — совсем не её обязанность за каким-то больным в другом конце города ухаживать.

— Я сам удивляюсь, что она до сих пор ещё не расшумелась, — ответил Михалыч. — Может, и ещё потерпит. Приплатим ей к жалованью. Ты ей скажи об этом.

— Да я уж и говорить про это боюсь. Пока она молчит, и я тоже.

Мама сразу примолкла. Дверь из кухни отворилась, и в столовую вошла тётка Дарья, принесла что-то к ужину.

Она поставила на стол кастрюлю и сурово взглянула на маму:

— Я хочу отпуск взять. Сколько лет служу, ни разу ещё не брала.

Мама испуганно взглянула на Михалыча, потом умоляюще на тётку Дарью:

— Но почему же именно теперь? Ведь ты сама, Дарьюшка, видишь, сколько дел, сколько хлопот, огорчений…

— Всех дел не переделаешь, — мрачно ответила старуха. — Есть дела какие поважней, а есть, что и обождать могут.

Мама хотела что-то ответить, но тётка Дарья не дала:

— А не отпустите подобру, тогда расчёт давайте, совсем уйду от вас.

— Дарьюшка, мы понимаем, что ты устала, что Пётр Иванович…. Это совсем не твоё дело. Мы тебе отдельно заплатим. Потерпи немного. Ему уж недолго осталось…

— Вот то-то и есть, что недолго, — перебила тётка Дарья. — Совести у людей нет. Человек помирает, и всё один. Жил, горемычный, один, и смертный час подходит — опять один. Да ты подумай только, — сурово глядя на маму, продолжала она. — Может, к нему ночью Сама придёт. Как её одному-то, одному во всём доме встретить?! — Дарья боязливо взглянула в тёмный угол и торопливо перекрестилась. — Тут от одного страху сразу помрёшь. А мы его, горемычного, одного на ночь со всякими ужасами оставляем. Он ведь всё видит, всё понимает, только молчит. Потому как податься некуда. Вот и молчит. — Дарья решительно тряхнула головой и закончила: — Нет, так поступать не по-божески, так только изверги поступают. Или отпуск давайте, или расчёт. Провожу его до последнего, опущу в могилку, потом и вернусь. Возьмёте — ваша воля, не возьмёте — другое место найду. Была бы шея, а хомут найдётся. — Она вызывающе взглянула на маму, потом на Михалыча.

Оба сидели, окаменев от изумления.

Наконец мама опомнилась и с облегчением вздохнула.

— Дарьюшка, милая моя! — радостно заговорила она. — Никакого отпуска тебе брать и не нужно. Мы вот только что с Алексеем Михайловичем говорили о тебе, о том, что тебе тяжело за Петром Ивановичем ухаживать. Боялись, что ты откажешься. А ты, выходит, совсем наоборот…

— Нет, уж давайте или отпуск, или расчёт! — упрямо заявила тётка Дарья. — А так я не согласна. Я не двужильная. И тут готовь, убирай, посуду мой… И туда тоже ведь не в игрушки играть хожу. Это понимать надо.

— Да я понимаю, всё понимаю, — ответила мама. — Мы тебя сами просим пойти временно пожить у Петра Ивановича, пока он… Ну, может быть, поправится.

— Не поправится он! — мрачно возразила тётка Дарья. — Я хоть и не учёная и дохторской науки не изучала, а как глянула на него, так сразу угадала: не жилец он на этом свете, что ни говорите — не жилец! Я ему прямо это сказала: пусть и не ждёт и не надеется.

— Зачем же ему-то?! — воскликнула мама. — Да разве больному человеку такие вещи говорят?

— А почему же и не сказать? Он человек с понятием, вразумительный человек, ему допрежь всех других об этом знать надо, чтобы в последний путь подготовиться.

— Напугала ты его, — покачала головой мама.

— А зачем пугать, чего бояться? — спокойно возразила тётка Дарья. — Он человек смирный, беззлобный, никого не утеснил, не обидел. Прожил жизнь честь по чести, ему помирать бояться нечего. Не злодей какой-нибудь.

— Всё-таки зря ты об этом с ним говорила, — покачал головой Михалыч. Ну, да что сказано, того не вернёшь.

— И нечего ему об этом тревожиться, — настаивала на своём тётка Дарья. Дело известное, все по той же дорожке пойдём. Только вот проводить человека, в последний путь проводить обязательно нужно. Чтобы не заробел, когда Сама за ним придёт…

— Ну ладно, ладно! — поёживаясь, как от мороза, перебила её мама. Значит, ты у него пока поживёшь? Иди с богом, спасибо тебе. Мы тоже, как сможем, заходить будем, еду вам принесём и так проведаем.

Тётка Дарья хотела уже идти в кухню, но вдруг приостановилась и с недоверием поглядела на маму:

— А может, лучше всё-таки в отпуск или в расчёт?

— Да зачем же? Мы же тебя и так сами пускаем, без всякого отпуска, даже сами просим пожить у Петра Ивановича.

— То-то, сейчас просите, а потом отчёт спросите, — насмешливо сказала она, — почему обеда нет да почему посуда не вымыта. А я не двужильная: не могу и туда и сюда мотаться.

— Нет-нет, ничего не спросим, — старалась успокоить её мама. — Я, пока ты там будешь, сама поготовлю, всё сама сделаю.

— Ну, раз сама… Это другое дело. — И тётка Дарья наконец ушла.

Захлопнулась дверь. Мы все молчали. Наконец мама заговорила:

— Подумайте! Мы-то боялись, что она ухаживать за ним не захочет, а на деле вот что!..

— А на деле, — перебил Михалыч, — это настоящая русская женщина — чуткая, сердечная, даром что не учёная! — Он с удовольствием закурил и, глянув на дверь, где скрылась тётка Дарья, ещё раз повторил: — Настоящая русская женщина! Я всегда это утверждал, только не-ко-то-ры-е этого не замечали или не желали заметить.

Мама с изумлением взглянула на Михалыча. Мне тоже вспомнилось, как он только третьего дня сердился на маму за то, что она держит в доме эту ведьму, это звероподобное чудовище. И вдруг теперь оказалось, что тётка Дарья настоящая русская женщина и Михалыч всегда нам об этом говорил. Ведьма — и русская женщина! Да разве это одно и то же? Что-то не верится. Я хотел уточнить, но раздумал. Что там ни говори, как ни называй, а тётка Дарьюшка правда хорошая, добрая. Только зря она нас с Михалычем притесняет.

ВОТ И УШЁЛ ЧЕЛОВЕК!

После того как тётка Дарья переехала ухаживать за Петром Ивановичем, он сразу подбодрился, даже повеселел. И в его комнатке стало уютнее и тоже веселее.

Я, как только выкраивал свободный от занятий часок, бежал в знакомый домик. Теперь он не казался мне таким чужим, мрачным. На окнах висели белые занавески. В комнате хорошо пахло какой-то сушёной травой. Пётр Иванович лежал в чистой постели, правда такой же худой, но зато не встревоженный, как раньше, а совсем спокойный. И тётка Дарья, такая сердитая и крикливая у нас дома, здесь была совсем другая.

— А вот и гость к нам пожаловал! — приветливо, как-то нараспев говорила она, встречая меня. — Раздевайся, садись в нашу компанию.

И Пётр Иванович приветливо кивал мне с постели и тоже звал посидеть.

На деле тётка Дарья с нами в компании совсем не сидела: она всё что-то бегала, суетилась, то еду стряпала, то на стол накрывала.

— Пётр Иванович, — ласково говорила она, — хочешь супчику или кашки?

Если больной соглашался, она тут же приносила ему еду.

Правда, не всегда ему удавалось её проглотить. Если дело не клеилось, тётка Дарья спокойно говорила:

— Не можешь съесть, ну и не надо. Завтра скушаешь, а нонче попостись. Телу легче и душе спокойнее.

Переделав наконец все дела, она подсаживалась к постели больного и частенько начинала какой-то странный, непонятный мне разговор.

— Ты не тревожься, что помираешь, — успокаивающе говорила она Петру Ивановичу. — Ничего тут удивительного нет. Все помрём, рано ли, поздно ли все там будем. Тебе помирать легко, — продолжала она, — ты зла никому не сделал. Совесть у тебя чистая. И о прочих делах тоже тревожиться тебе нечего. О тебе есть кому позаботиться. Не то что моё сиротское дело.

— Да я и не тревожусь, — тихо отвечал ей Пётр Иванович. — Спасибо тебе, Дарьюшка, за твою заботу, всем вам спасибо. Я и не тревожусь, — как бы сам с собой продолжал он. — Я всё лежу да удивляюсь, какие люди сердечные на земле имеются. Вот жил один-одинёшенек. А под конец, глядь, и люди пришли, и не один я под конец оказался. Лежу в чистоте, в уходе… Раньше-то никто обо мне не заботился. Я не тревожусь.

— Ну, вот и хорошо, — отвечала тётка Дарья. Она заботливо поправила подушку Петру Ивановичу и продолжала: — Чего тревожиться? Ты своё отжил, отмучился. Лежи, родной, отдыхай.

Я слушал эти странные разговоры и никак не мог понять, как эти два человека, оба старые, а один к тому же совсем больной, так спокойно и просто разговаривают о самом страшном — о смерти.

А может, это и не самое страшное? Может, ею только нарочно пугают?

Мне хотелось спросить об этом не Михалыча, не маму, а тётку Дарью. Мне казалось, что именно она знает это лучше всех. Хотелось спросить, и было почему-то совестно да и страшно. Что она на это ответит?

Прошло ещё несколько дней. Наступила пора предвесенних оттепелей. С запада подул сырой, порывистый ветер, по небу поползли тяжёлые облака. Пошёл снег с дождём. Под ногами сплошная каша, того и гляди, что провалишься в неё и начерпаешь полны калоши.

— Вот и опять до весны дожили! — радовался Михалыч, — Теперь уж, брат, самые пустяки ждать осталось. Скоро грачи прилетят, за ними жаворонки, скворцы, дрозды. А там!.. — Он многозначительно поднимал вверх указательный палец. — А там и наши долгоносики пожалуют, и опять мы с тобой, дружище, на тягу покатим.

Я тоже радовался, что наступает весна. Только к этой радости невольно примешивалось тревожное, горькое чувство. А как же Пётр Иванович, увидит ли он приход весны? Ведь он так его ждал!

И вот один раз мы с мамой уже ложились спать, вдруг хлопнула кухонная дверь. В комнату вошла тётка Дарья.

— Ты что? Плохо ему? — испугалась мама.

— Нет, зачем плохо… — спокойно ответила Дарья. — Теперь уж ему неплохо.

— Когда? — тихо спросила мама.

— Да только что. Подошла к нему постель поправить, думала — спит, а он и совсем уснул. Отмучился, сердешный.

Тётка Дарья вздохнула и не спеша набожно перекрестилась.

— Вот и ушёл человек, — в раздумье сказала она.