В Штутгарте, куда его заманила широчайшая известность блестящего двора Карла Евгения, рыцарю удачи Казанове не повезло. Правда, как и в любом другом городе, он и там сразу же нашел много старых знакомых, среди них венецианку Гарделлу, тогдашнюю фаворитку герцога, и несколько дней беззаботно и весело провел в обществе своих друзей — танцоров, танцовщиц, музыкантов и актрис. Казалось, и у австрийского посланника, и у самого герцога ему был обеспечен хороший прием. Но однажды вечером, едва освоившись при дворе, повеса с несколькими офицерами отправился к известного сорта девицам, там играли в карты и пили венгерское вино, а кончилось удовольствие тем, что Казанова проиграл четыре тысячи луидоров в марках, лишился своих часов и колец, стоивших немалых денег, и в плачевном состоянии был доставлен в карете домой. К этому добавился неудачный судебный процесс, дело зашло так далеко, что над нашим сорвиголовой нависла опасность потери всего состояния, его могли силой загнать рядовым в один из герцогских полков. Тогда-то он и уразумел, что пора уносить ноги. Он, стяжавший себе славу бегством из венецианской тюрьмы, сумел и в Штутгарте ловко избежать ареста, спас даже свои баулы и через Тюбинген благополучно добрался до Фюрстенберга.
Там он остановился в гостинице. Душевный покой вернулся к нему уже в дороге; но эта неудача все же основательно его отрезвила. Внезапно, без какой-либо подготовки отправляясь в путь, он лишился изрядной суммы денег; репутация его оказалась подмоченной, а слепая вера в богиню удачи поколебленной.
И все же непоседливый авантюрист отнюдь не производил впечатления человека, пережившего жестокий удар судьбы. В гостинице его, выделявшегося одеждой и манерами, принимали как путешественника высшего класса. Он носил украшенные самоцветами золотые часы, табак нюхал то из золотой табакерки, то из серебряной, на нем были чулки из тончайшего шелка, голландские кружева, изысканное белье; один сведущий человек в Штутгарте совсем недавно оценил его одежду, драгоценные камни, кружева и самоцветы в сто тысяч франков. Казанова изъяснялся не по-немецки, а на безупречном французском, какой можно услышать только в Париже, и держал себя как богатый, избалованный, но добродушный путешественник, ищущий развлечений. Он был требователен, но на еде и вине не экономил и давал щедрые чаевые.
Явился Казанова вечером, после сумасшедшей скачки. Пока он умывался и пудрился, по его заказу был приготовлен отменный ужин, который вкупе с бутылкой рейнвейна помог ему приятно и незаметно провести остаток дня. Он рано отправился отдыхать, спокойно проспал до утра и только теперь принялся приводить в порядок свои дела.
После завтрака и утреннего туалета Казанова позвонил, чтобы заказать чернила, перо и бумагу. Вошла красивая девушка с хорошими манерами. Вскоре она принесла требуемое. Казанова учтиво поблагодарил — сперва по-итальянски, затем по-французски; выяснилось, что белокурая красавица понимает также и второй язык.
— Вы не горничная, — приветливо сказал он. — Наверно, вы дочь хозяина гостиницы.
— Вы угадали, сударь.
— Не правда ли? Я завидую вашему отцу, красавица. Он счастливый человек.
— Почему вы так думаете?
— А как же иначе? Каждое утро и каждый вечер он может целовать свою красивую, милую дочь.
— Ах, сударь! Он вовсе этого не делает.
— В таком случае он поступает несправедливо и заслуживает сожаления. Я бы на его месте сумел оценить такое счастье.
— Вы хотите меня смутить?
— Дитя мое! Разве я похож на Дон Жуана? По возрасту я гожусь вам в отцы.
Он взял ее за руку и продолжал:
— Запечатлеть на таком челе отцовский поцелуй — это же истинное счастье.
Он нежно поцеловал ее в лоб.
— Позвольте это человеку, который и сам является отцом. Кстати, у вас восхитительные руки.
— Руки?
— Я целовал руки принцесс — с вашими они не выдерживают никакого сравнения. Клянусь честью!
С этими словами он поцеловал правую руку девушки — сначала легонько и почтительно тыльную сторону ладони, затем повернул ее и поцеловал то место, где бился пульс, а после этого каждый пальчик в отдельности.
Девушка залилась краской, рассмеялась и, сделав полушутливый книксен, выскользнула из комнаты.
Казанова улыбнулся и сел за стол. Он взял лист бумаги, легкой, элегантной рукой поставил дату: «Фюрстенберг, 6 апреля 1760 года» — и задумался. Отодвинув лист в сторону, он достал из кармашка атласного жилета серебряный туалетный ножик и некоторое время подпиливал себе ногти. Затем быстро, с небольшими паузами, написал одно из своих бойких писем. Оно было адресовано штутгартским офицерам, которые ввергли его в столь затруднительное положение. Он обвинил их в том, что они добавили ему в токайское вино снотворного, а потом обыграли в карты и с помощью своих девок ограбили, взяв все ценные вещи. Заканчивалось письмо решительным вызовом. Офицерам предлагалось в течение трех дней явиться в Фюрстенберг, он ждет их в приятной надежде на поединке лишить всех троих жизни и тем самым умножить свою славу в Европе.
Сняв с письма две копии, он все три экземпляра направил по разным адресам в Штутгарт. Когда он кончил, в дверь постучали. Это снова была красивая хозяйская дочка. Она извинилась, сказала, что забыла принести песочницу, поставила ее на стол и еще раз попросила извинить ее.
— Как славно все складывается! — воскликнул кавалер, поднимаясь из-за стола. — Я тоже кое-что забыл и теперь хочу исправиться.
— В самом деле? Что же?
— Я нанес оскорбление вашей красоте, забыв поцеловать вас в губы. Я счастлив, что могу наверстать упущенное.
Прежде чем она успела уклониться, он быстро взял ее за талию и привлек к себе. Она вскрикнула и стала сопротивляться, но делала это так бесшумно, что опытный ловелас ни капли не усомнился в своем успехе. Едва заметно улыбаясь, он поцеловал ее в губы, и она ответила на поцелуй. Он снова сел в кресло, посадил ее к себе на колени и сказал ей тысячу нежных обольстительных слов, которые всегда имел наготове на трех языках. Еще несколько поцелуев, игривая шутка, тихий смех — и блондинка решила, что пора уходить.
— Не выдавайте меня, милый. До свидания!
Она вышла. Казанова, тихонько насвистывая венецианскую мелодию, поправил сдвинутый с места стол и снова принялся за работу. Он запечатал все три письма и отнес их хозяину, попросив отправить спешной почтой. Попутно он заглянул на кухню, где над огнем висели многочисленные горшки. Хозяин его сопровождал.
— Что сегодня вкусненького?
— Свежая форель, милостивый государь.
— Жареная?
— Разумеется, милостивый государь.
— На растительном масле?
— Нет, господин барон. Мы жарим только на коровьем.
— Вот как. Покажите-ка мне его.
Ему показали масло, он понюхал и остался доволен.
— Пока я здесь, постарайтесь, чтобы масло всегда было свежее. Разумеется, за мой счет.
— Положитесь на меня.
— У вас не дочь, а сокровище, хозяин. Здоровая, красивая и добронравная. У меня тоже есть дочь, в этом деле я кое-что смыслю.
— У меня их две, господин барон.
— Как, две дочери? И обе взрослые?
— Конечно. Та, что вас обслуживала, — старшая. Младшую вы увидите за обедом.
— Не сомневаюсь, она не меньше чем старшая окажется достойной вашего воспитания. В молодых девушках я превыше всего ценю скромность и невинность. Только тому, кто сам обременен семьей, ведомо, что сие значит и как заботливо нужно присматривать за детьми.
Время перед обедом путешественник посвятил своему туалету. Бриться ему пришлось собственноручно, так как его слуга остался в Штутгарте. Он напудрился, сменил сюртук и поменял домашние туфли на легкие, тонкой кожи башмаки, украшенные золотыми застежками в форме лилии, сделанными в Париже. Поскольку время обеда еще не наступило, он вынул из папки исписанную тетрадку и с карандашом в руках принялся изучать ее содержимое.
Там были колонки цифр и исчисления вероятностей. В Париже Казанова, открыв множество контор по продаже лотерейных билетов, помог королю поправить изрядно расстроенные финансы и заработал на этом целое состояние. В его планы на будущее — а их у него было великое множество — входило усовершенствование своей системы и внедрение ее в те столицы, которые нуждались в деньгах, к примеру, в Берлин или Петербург. Взгляд Казановы, подкрепленный движениями указательного пальца, быстро и уверенно пробегал по рядам цифр, а перед его внутренним взором мелькали многомиллионные суммы.
За обедом прислуживали обе дочери. Яства были превосходные, вино ничем им не уступало. Среди гостей Казанова выделил одного, с которым стоило завести разговор. Это был скромно одетый молодой эстет-недоучка, довольно сносно говоривший по-итальянски. Он утверждал, что путешествует по Европе с научной целью и в настоящее время работает над книгой, опровергающей последнее сочинение Вольтера.
— Вы пришлете мне ваш труд, когда он будет напечатан, не так ли? В ответ я пришлю вам плод своего досуга.
— Сочту за честь. Позвольте спросить, как называется ваше сочинение?
— Пожалуйста. Речь идет об итальянском переводе «Одиссеи», над которым я работаю уже долгое время.
И он легко и свободно заговорил об особенностях метрики и поэтики родного языка, о рифме и ритме, о Гомере и Ариосто, продекламировав с десяток стихов последнего.
Между делом он успел сказать несколько приятных слов обеим сестрам. А когда все встали из-за стола, он подошел к младшей, одарил ее парой учтивых комплиментов и спросил, разбирается ли она в искусстве прически. Когда та ответила утвердительно, он попросил ее впредь по утрам оказывать ему эту услугу.
— О, я это делаю ничуть не хуже, — воскликнула старшая.
— В самом деле? Тогда будете сменять друг друга.
И, обращаясь к младшей, добавил:
— Итак, утром, сразу после завтрака. Договорились?
После обеда он написал еще несколько писем, в частности танцовщице Бинетти в Штутгарт, которая помогла ему бежать и которую он теперь просил позаботиться о своем слуге, оставшемся в городе. Слугу звали Ледук, он выдавал себя за испанца и был изрядным бездельником, но умел хранить верность, и Казанова привязался к нему больше, чем можно было ожидать от этого ветреника.
Написал он и своему голландскому банкиру, а также одной из своих прежних возлюбленных в Лондоне. Затем стал раздумывать, чем бы заняться дальше. Прежде всего надо было дождаться трех офицеров, а также известий о слуге. При мысли о предстоящей дуэли на пистолетах он посерьезнел и решил завтра же еще раз просмотреть свое завещание. Если все кончится благополучно, он собирался окольными путями добраться до Вены, на этот случай он имел при себе несколько рекомендательных писем.
После прогулки он поужинал и с книгой в руках остался ждать в своей комнате: в одиннадцать обещала прийти старшая дочка хозяина.
За окнами дул теплый фён, время от времени нагоняя ливневые тучи. Оба последующих дня Казанова провел точно так же, как и предыдущий, с той только разницей, что теперь у него часто бывала и вторая девушка. Он читал, писал письма, наслаждался любовью и все время был настороже, боясь, что его застанут врасплох или устроят сцену ревности. Он тщательно продумывал распорядок дня и ночи, не забыл о завещании и держал наготове свои великолепные пистолеты и снаряжение к ним.
Но офицеры, которым он бросил вызов, так и не появились. Они не приехали и не написали ни на второй день, ни на третий. Авантюрист, гнев которого давно остыл, в глубине души был рад этому. Куда больше его беспокоило отсутствие Ледука. Он решил подождать еще день. Тем временем влюбленные девушки по-своему отблагодарили бесконечно переимчивого Казанову за уроки в ars amandi [Искусство любви (лат.)] — они научили его азам немецкого языка.
На четвертый день терпение Казановы начало иссякать. Но тут — было еще довольно рано — на взмыленном коне прискакал Ледук, с головы до ног забрызганный дорожной грязью, какая бывает в весеннюю распутицу. Казанова встретил его радостно и растроганно, и Ледук начал торопливо рассказывать еще до того, как жадно набросился на хлеб, ветчину и вино.
— Сударь, велите закладывать лошадей, нам надо сегодня же добраться до швейцарской границы. Офицеры не явятся, и дуэли не будет, но я знаю наверняка, что если вы тут останетесь, то вам очень скоро начнут досаждать соглядатаи, сыщики и наемные убийцы. Говорят, сам герцог возмущен вашим поведением и лишил вас своего покровительства. Торопитесь!
Казанова не стал долго раздумывать, но и не впал в панику: он знавал времена, когда ему угрожала куда более серьезная опасность. Но он согласился с испанцем и заказал лошадей на Шаффхаузен.
У него почти не осталось времени проститься. Он заплатил по счету, подарил на память старшей из сестер гребень из панциря черепахи, младшей клятвенно пообещал вернуться в самое ближайшее время, уложил вещи, и не прошло еще и трех часов после приезда Ледука, как он уже сидел со слугой в почтовой карете. На прощанье помахали платками, сказали приличествующие случаю слова, затем карета в отличной упряжке лошадей выехала со двора и быстро покатила по мокрой проселочной дороге.
II
Не было ничего хорошего в том, чтобы вот так, сломя голову, без всякой подготовки бежать в совершенно незнакомую страну. Кроме того, Ледук сообщил своему озабоченному господину, что его прекрасная, недавно купленная дорожная карета осталась в руках штутгартцев. И все же в Шаффхаузен Казанова приехал в хорошем расположении духа, и, поскольку они уже пересекли границу и добрались до Рейна, он не выразил недовольства, узнав, что в Швейцарии пока еще нет экстренной почты.
Для поездки в Цюрих пришлось нанимать лошадей, и пока их готовили, можно было спокойно перекусить.
Опытный путешественник не упустил случая разузнать кое-что о нравах и обычаях чужой страны; Ему пришлось по душе то, как хозяин гостиницы, сидя за обеденным столом, отдавал распоряжения, а его сын, хотя и был в ранге капитана императорской армии, выжидательно стоял за стулом отца и менял тарелки. Праздному, живущему мгновением Казанове, придававшему большое значение первому впечатлению, даже показалось, что он попал в страну, где неиспорченные люди живут простой, размеренной жизнью. Кроме того, здесь он чувствовал себя в безопасности от гнева штутгартского тирана. Много лет вращавшийся при дворах и состоявший на службе князей, он с жадностью вдыхал запах свободы.
Точно к сроку подъехал заказанный экипаж, Казанова и Ледук сели в него и отправились навстречу золотистому блеску заходящего солнца — в Цюрих.
Ледук видел, что его господин задумчиво откинулся на сиденье, переваривая обед, долго ждал, не выразит ли тот желания поговорить, и незаметно уснул. Казанова не обращал на него внимания. Он пребывал в блаженном состоянии, растроганный то ли прощанием с сестрами в Фюрстенберге, то ли хорошим обедом и новыми впечатлениями в Шаффхаузене, и отдыхал от треволнений последних недель, чувствуя легкую усталость и понимая, что он уже не молод. Правда, у него не было ощущения, что звезда его блестящей цыганской жизни клонится к закату. Однако он предался размышлениям, которые чаще, чем других людей, посещают бездомного, — размышлениям о неотвратимом приближении старости и смерти. Он без колебаний доверил свою жизнь ветреной богине удачи, и она отмечала его своим вниманием и баловала, она давала ему больше, чем тысячам его соперников. Но ему было хорошо известно, что Фортуна любит только молодых, а молодость пролетела безвозвратно, он уже не был уверен в удаче и боялся, как бы она не оставила его навсегда.
Ему, правда, было не больше тридцати пяти. Но он жил за четверых, за десятерых. Он не только любил сотни женщин, но и сидел в тюрьмах, провел без сна много мучительных ночей, днями и неделями не вылезал из дорожной кареты, испытал страх гонимого и преследуемого, затем снова погружался в захватывающие авантюры, целыми ночами сидел с воспаленными глазами за карточным столом, выигрывал состояния, проигрывал их и снова выигрывал. У него были друзья и недруги, которые, подобно ему, в поисках пристанища и удачи отчаянно скитались по свету, попадали в нужду и в казематы, знавали болезни и позор. И хотя в полусотне городов трех стран у него были друзья и преданные ему женщины, но захотят ли они признать его, если однажды он заявится к ним больной, с просьбой о помощи?
— Ты спишь, Ледук?
Слуга вздрогнул.
— Чего изволите?
— Через час мы будем в Цюрихе.
— Вполне вероятно.
— Ты знаешь Цюрих?
— Не больше чем своего отца, которого я ни разу в жизни не видел. Город как город, но, как я слышал, по преимуществу белокурый.
— Хватит с меня блондинок.
— Ах так. Наверно, после Фюрстенберга? Надеюсь, эти две не заставили вас страдать?
— Они причесывали меня, Ледук.
— Причесывали?
— Причесывали. И учили немецкому языку. Вот и все.
— И этого вам показалось мало?
— Брось свои шуточки! Послушай, я старею.
— Как, уже сейчас?
— Не дури. Тебе тоже не мешало бы подумать об этом.
— О том, что стареем? Это вряд ли. А вот о том, что пора образумиться, — это да. Но чтобы все честь по чести.
— Ну и свинья же ты, Ледук.
— Позвольте заметить, это не совсем так. Родственники не пожирают друг друга, а я обожаю свежую ветчину. Кстати, та, что мне подали в Фюрстенберге, была сильно пересолена.
Казанове хотелось поговорить в совсем ином тоне. Но он не осерчал, так как слишком устал и был в хорошем настроении. Он только замолчал и с улыбкой дал понять, что разговор окончен. Ему хотелось спать, мысли его расплывались. И пока он погружался в легкую полудрему, воспоминания уносили его в годы ранней юности. Ему привиделся яркий, красочный образ гречанки, которую он совсем еще юнцом встретил однажды в тростниках недалеко от Анконы, в памяти мелькали первые фантастические приключения в Константинополе и на Корфу.
А экипаж все катился и катился, и когда Казанова проснулся, он уже стучал колесами по каменной мостовой и вскоре въехал на мост, под которым шумел темный поток и в воде отражались красноватые огни. В Цюрихе остановились у гостиницы «Меч».
В мгновение ока Казанова стряхнул с себя сонливость. Он потянулся, вышел из кареты. Его встретил учтивый хозяин.
«Стало быть, мы в Цюрихе», — сказал про себя Казанова. И хотя еще вчера он собирался ехать в Вену и даже приблизительно не представлял себе, чем будет заниматься в Цюрихе, он последовал за хозяином гостиницы и на втором этаже выбрал себе комнату с прихожей.
После ужина он опять погрузился в раздумье. Чем безопаснее и уютнее была обстановка, тем серьезнее представлялась ему та бедственная ситуация, из которой он только что вырвался. Имело ли смысл снова добровольно подвергать себя подобной опасности? Стоило ли без всякой нужды снова бросаться в волны бурного моря, которое только что само выбросило его на мирный берег?
Если он не ошибается, его собственность в деньгах, кредитных билетах и движимом имуществе составляет примерно сто тысяч талеров. Для человека, не обремененного семьей, достаточно, чтобы обеспечить себе тихую, уютную жизнь.
С этими мыслями он лег в постель, спал спокойно и долго, и ему снились счастливые, мирные сны. Во сне он видел себя владельцем прекрасного имения, жил свободно и весело, вдали от дворов, общества и интриг, наслаждаясь меняющимися картинами сельской красоты и свежести.
Эти сны были так прекрасны, так полны ощущения ничем не омраченного счастья, что утреннее пробуждение подействовало на него отрезвляюще и болезненно. Однако он без колебаний решил последовать этому последнему намеку благосклонной богини удачи и воплотить сон в явь. Где бы ни купил он себе имение — здесь, в этой местности, или же по возвращении в Италию, Францию, а то и Голландию, — с этого дня он решил отказаться от приключений, от погони за удачей и внешним блеском и как можно скорее обеспечить себе спокойную, беззаботную и независимую жизнь.
Сразу после завтрака он оставил свою комнату на попечение Ледука и один, без слуги, вышел на прогулку. Давно неиспытываемая потребность гнала его, бывалого путешественника, на лоно природы, к лугам и лесам. Вскоре он миновал город и неспешно зашагал вдоль озера. Мягкий, ласковый весенний воздух подрагивал, источая тепло, над начинающими зеленеть серыми лужайками, на которых уже сияли улыбками первые желтые цветы, а обрамляющая лужайки живая изгородь была усеяна красноватыми почками, готовыми выкинуть теплые листики. На влажно-голубом небе плавали светлые кучевые облака, а вдали, за слегка синеющими серовато-матовыми предгорьями, торжественно белел зубчатый полукруг Альп. Там и сям по озеру, едва колеблемому легким волнением, двигались весельные лодки и баржи под большими треугольными парусами, добротная, старательно прибранная дорога вела по раскиданным вдоль берега чистеньким селениям, застроенным большей частью деревянными домами. Навстречу гуляющему попадались возчики и крестьяне, иные приветливо с ним здоровались. Все это пришлось ему по душе и укрепило в добродетельных, разумных намерениях. В конце одной тихой деревенской улицы он подарил плачущему ребенку серебряную монетку, а в трактире, предоставившем ему возможность отдохнуть после почти трехчасовой прогулки, благодушно позволил хозяину взять из своей табакерки щепотку нюхательного табаку.
Казанова не имел ни малейшего представления, где он сейчас находится, да и название незнакомой деревни ничего бы ему не дало. Он с наслаждением вдыхал слегка прогретый солнцем воздух. Напряжение последних дней исчезло, вечно влюбленное сердце повесы тоже успокоилось и отдыхало, поэтому беззаботная прогулка по прекрасной незнакомой земле показалась ему в тот момент верхом блаженства. Он не боялся заблудиться, так как навстречу то и дело попадались группы соотечественников.
Приняв решение, он обрел чувство уверенности и теперь с удовольствием рассматривал прежнюю беспокойную бродячую жизнь как спектакль, трогательный и забавный, но никак не нарушавший его нынешнего душевного спокойствия. Жизнь его была полна риска, нередко жалка и убога, но теперь, когда он окидывал ее внутренним взором, она казалась ему веселой и бесшабашной игрой, в которую стоило играть и от которой можно было получать удовольствие.
Тем временем он начал немного уставать. Дорога привела его в широкую долину, зажатую высокими горами. Там стояла большая, великолепная церковь, к которой примыкало обширное здание. Предположив, что это монастырь, Казанова удивился и обрадовался: неожиданно для себя он оказался в местности, где жили католики.
Обнажив голову, он вошел в церковь и с возрастающим удивлением обнаружил внутри мрамор, позолоту и драгоценное шитье. Шло последнее богослужение, и он благоговейно вслушивался в слова священника. После мессы, влекомый любопытством, он вошел в ризницу, где увидел нескольких монахов-бенедиктинцев. Был там и аббат, его можно было узнать по кресту на груди. На приветствие незнакомца он ответил вежливым вопросом, не желает ли тот ознакомиться с достопримечательностями церкви. Казанова с удовольствием согласился, аббат в сопровождении двух монахов сам провел его по церкви, показывая все драгоценности и святыни, на которые Казанова взирал с тайной любознательностью образованного паломника. Он услышал историю церкви и связанные с ней легенды и был немного смущен только тем, что не знал, где находится церковь и как называется эта местность и монастырь.
— Где вы остановились? — спросил наконец аббат.
— Нигде, ваше преподобие. Придя пешком из Цюриха, я сразу зашел в вашу церковь.
Аббат, восхищенный благочестивым рвением паломника, пригласил его к столу. Тот с благодарностью согласился. Поскольку аббат принял его за кающегося грешника, проделавшего большой путь, чтобы именно здесь обрести утешение, Казанове неловко было спрашивать, где он сейчас находится. Беседа по-немецки не клеилась, и он заговорил с духовным отцом по-латыни.
— Наши братья сейчас постятся, — сказал аббат, — но от святого Бенедикта Четырнадцатого я получил привилегию, которая позволяет мне ежедневно, вместе с тремя гостями монастыря, есть скоромное. Хотите сегодня же воспользоваться папской привилегией или предпочитаете постное?
— Я далек от мысли, преподобный отец, не воспользоваться позволением папы и вашим великодушным приглашением. Не хочу показаться дерзким.
— Тогда за дело!
В столовой аббата действительно висела на стене папская грамота в застекленной рамке. Стол был накрыт на двоих, но слуга в ливрее немедленно принес еще один прибор.
— Мы будем обедать втроем — вы, я и мой канцлер.
— У вас есть канцлер?
— Да. Как аббат монастыря Святой Марии в Айнзидельне я ношу титул князя Римской империи и должен исполнять княжеские обязанности.
Наконец-то гость узнал, куда он попал, и обрадовался, что совершенно неожиданно и при столь необычных обстоятельствах смог ознакомиться с этим всемирно известным монастырем. Они сели за стол и приступили к трапезе.
— Вы иноземец? — спросил аббат.
— Венецианец, но уже давно путешествую.
О том, что он в изгнании, Казанова предпочел пока умолчать.
— Вы продолжите путешествие по Швейцарии? В таком случае я готов дать вам несколько рекомендательных писем.
— Приму с благодарностью. Но прежде чем я отправлюсь дальше, мне хотелось бы испросить у вас доверительной встречи. Я хочу исповедаться и попросить совета в делах, отягчающих мою совесть.
— Я к вашим услугам. Господу было угодно, чтобы ваше сердце пробудилось, стало быть, он может ниспослать ему умиротворение. Пути людские неисповедимы, но лишь немногие настолько запутаны, что человеку уже нельзя помочь. Искреннее раскаяние — первое условие обращения, хотя истинное, угодное Господу самоотречение достигается не в состоянии греховности, а когда нам ниспосылается Божья благодать.
Пока он говорил, Казанова воздавал должное еде и вину. Но вот аббат замолчал, и слово снова взял итальянец.
— Простите мое любопытство, ваше преподобие, но откуда в это время года вы получаете такую великолепную дичь?
— Вам понравилось? У меня есть рецепт. Дичина и птица, которую вы здесь видите, хранится у меня уже полгода.
— Разве такое возможно?
— У нас есть особое устройство, благодаря которому я могу долго хранить все это без доступа воздуха.
— Завидую вам.
— Не хотите ли попробовать лосося?
— Почему бы и нет, раз вы сами предлагаете.
— Но это же постное блюдо!
Гость улыбнулся и принялся за лосося.
III
После обеда канцлер, человек незаметный, распрощался, и аббат повел гостя показывать монастырь. Венецианцу все очень понравилось. Он понял, почему нуждающиеся в покое люди удаляются в монастырь и прекрасно там себя чувствуют. И тут же он задумался над тем, не стоит ли и ему вступить на этот путь, ведущий к умиротворению тела и души.
Вот только библиотека его не удовлетворила.
— Я вижу здесь массу фолиантов, — заметил он, — но мне кажется, что наиновейшим из них по меньшей мере лет сто. Это сплошь Библии, Псалтыри, теологическая экзегетика, догматика и церковные легенды. Без сомнения, это все замечательные произведения…
— Можете не сомневаться, — улыбнулся прелат.
— Но ведь вашим монахам нужны и другие книги — по истории, физике, искусству, книги о путешествиях и тому подобное.
— Зачем? Наши братья — люди простые, благочестивые. Они выполняют свои повседневные обязанности и тем довольны.
— Это все высокие слова… Но вон там, я вижу, висит портрет курфюрста Кёльнского.
— Да, в епископской мантии.
— Лицо получилось не очень удачно. У меня есть лучший портрет курфюрста. Вот взгляните!
Он достал из внутреннего кармана красивую табакерку с миниатюрным портретом на крышке. Курфюрст был изображен в облачении магистра германского ордена.
— Великолепная работа. Откуда она у вас?
— Подарок курфюрста.
— В самом деле?
— Я имею честь быть его другом.
Он с удовлетворением отметил, что заметно вырос в глазах аббата, и спрятал табакерку в карман.
— Вы говорите, ваши монахи благочестивы и довольны жизнью. Это пробуждает желание последовать их примеру.
— Так живут те, кто служит Господу.
— Разумеется. К тому же это жизнь вдали от мирских бурь.
— Вот именно.
Казанова в задумчивости следовал за аббатом и через некоторое время попросил его выслушать исповедь, чтобы получить отпущение грехов и на следующий день принять причастие.
Они вошли в маленький павильон. Святой отец сел. Казанова хотел опуститься на колени, но аббат не позволил.
— Возьмите стул, — приветливо сказал он, — и поведайте мне о своих грехах.
— Для этого понадобится много времени.
— Пожалуйста, начинайте. Я внимательно слушаю.
Исповедь шевалье заняла целых три часа, хотя он старался говорить сжато и быстро. Вначале святой отец только качал головой и вздыхал, ибо с такой вереницей прегрешений он еще ни разу не сталкивался, ему было нелегко оценивать отдельные проступки, связывать их с предыдущими и удерживать в памяти. Однако вскоре он отказался от этой затеи и только с изумлением следил за беглой речью итальянца, который рассказывал о своей жизни в непринужденной, бойкой и почти беллетристической манере. Иногда аббат улыбался; улыбался, не прерывая повествования, и исповедующийся. Он рассказывал о далеких странах и городах, о войнах и морских путешествиях, о княжеских дворах, монастырях, игорных домах и тюрьмах, о богатстве и нищете, переходя от трогательных эпизодов к жестоким, от безобидных к скандальным, но его рассказ не походил ни на роман, ни на исповедь, скорее это было чистосердечное признание, излагаемое временами весело и остроумно, но всегда с не вызывающей сомнений уверенностью человека, который сам все это пережил и не намерен что-либо утаивать или прихорашивать.
Никогда еще аббат и имперский князь не слышал такой увлекательной истории. В тоне исповедующегося он не замечал особого раскаяния, однако вскоре он забыл, что он исповедник, а не зритель захватывающего спектакля.
— Я достаточно долго утруждал вас, — закончил наконец свой рассказ Казанова. — Кое-что я мог упустить из виду, но думаю, что мелочи тут уже не имеют значения. Вы устали, ваше преподобие?
— Ничуть. Я не упустил ни одного слова.
— Могу ли я рассчитывать на прощение?
Еще находясь под впечатлением услышанного, аббат произнес ритуальные слова, которыми Казанова освобождался от своих грехов и объявлялся достойным святого причастия.
Ему была выделена комната, чтобы он мог без помех, в благочестивых размышлениях провести время до утра. Остаток дня он употребил на обдумывание возможного перехода в монашество. Он был человеком настроения, привыкшим принимать скорые решения, но слишком хорошо знавшим себя, свою склонность к трезвому расчету, чтобы вот так необдуманно позволить связать себе руки и больше не распоряжаться собственной жизнью.
Он в мельчайших подробностях представил себе свою будущую монашескую жизнь и на случай раскаяния или разочарования набросал план отступления. Этот план он долго и всесторонне обдумывал, пока не счел его совершенным, и только тогда старательно изложил на бумаге.
В своей записке он заявлял о готовности стать послушником монастыря Святой Марии в Айнзидельне. Но чтобы иметь время испытать себя и оставить за собой право выхода из монастыря, он испрашивал десятилетний срок послушничества. Срок необычно долгий, поэтому он оставляет в качестве залога десять тысяч франков, которые после его смерти или выхода из ордена перейдут в собственность монастыря. Далее он просил разрешения покупать за собственный счет и хранить в своей келье необходимые ему книги; после его смерти они тоже переходят во владение обители.
Возблагодарив в молитве Всевышнего за свое обращение, он лег в постель и спал долго и крепко, как человек, совесть которого белее снега и легче перышка. А наутро принял в церкви причастие.
Аббат пригласил его на чашку шоколада. Пользуясь случаем, Казанова передал ему свою записку и выразил надежду на благосклонный ответ.
Тот сразу же прочел прошение, поздравил гостя с его решением и пообещал дать ответ сразу после обеда.
— Вы находите мои условия слишком эгоистичными?
— О нет, господин шевалье, я думаю, мы сумеем договориться. Я лично был бы очень рад этому. Но сначала я должен представить ваше прошение конвенту.
— Этого требует справедливость. Могу ли я просить вас поддержать мое прошение?
— Поддержу с удовольствием. До свидания в трапезной.
Пресытившийся мирской жизнью Казанова еще раз обошел монастырь, присмотрелся к братьям монахам, обследовал несколько келий и нашел их вполне подходящими для себя. В отменном настроении он прогулялся по Айнзидельну, увидел, как входит в монастырский двор процессия паломников с флагом, как возвращаются в Цюрих иностранцы в наемных каретах, еще раз прослушал мессу и опустил в кружку для пожертвований талер.
За обедом, который на сей раз поразил его превосходными рейнскими винами, он спросил, как обстоит дело с прошением.
— Не беспокойтесь, — сказал аббат, — хотя в данный момент я пока не могу дать вам окончательный ответ. Конвент попросил время на размышление.
— Вы полагаете, я буду принят?
— Без сомнения.
— И что мне делать, пока все решится?
— Что хотите. Возвращайтесь в Цюрих и ждите нашего ответа, я сам привезу его туда. Через две недели мне все равно надо быть в Цюрихе, вот тогда я и разыщу вас, и вполне вероятно, что вы сможете вместе со мной вернуться в монастырь. Это вас устраивает?
— Вполне. Итак, через две недели. Я остановился в гостинице «Меч». Там хорошо кормят; сочту за честь, если согласитесь отобедать со мной.
— Не откажусь.
— Но как я попаду сегодня в Цюрих? Можно ли здесь нанять карету?
— После обеда я отправлю вас в своей дорожной карете.
— Вы слишком добры.
— Ах, оставьте. У нас в городе полно своих дел. Лучше подкрепитесь как следует на дорожку. Еще кусочек жареной телятины?
Едва обед подошел к концу, как подъехала карета аббата. Прежде чем гость сел в нее, аббат вручил ему два запечатанных письма, адресованных влиятельным цюрихским патрициям. Казанова сердечно распрощался с гостеприимным хозяином и, преисполненный чувства благодарности, в весьма удобной карете отправился по ухоженной дороге вдоль озера обратно в Цюрих.
Когда он подъехал к гостинице, его встретил, ухмыляясь во весь рот, Ледук.
— Ты что смеешься?
— Просто радуюсь, что в этом незнакомом городе БЫ нашли возможность целых два дня развлекаться вдали от дома.
— Не говори глупостей. А сейчас иди и скажи хозяину, что я останусь здесь еще две недели и что на это время мне нужна карета и хороший временный слуга.
Хозяин явился собственной персоной и порекомендовал слугу, за честность которого ручался. Нашел он и наемную карету, правда с открытым верхом, но других не было.
На следующий день Казанова сам поехал вручать письма господам Орелли и Песталоцци. Их не оказалось дома, но после обеда оба нанесли ему визит в гостинице, пригласили на два последующих дня к обеду, а в тот же вечер — на концерт. Казанова согласился и явился без опоздания.
Хотя входной билет стоил талер, концерт Казанове не понравился. Особенно скучным показалось ему то, что мужчины и женщины сидели раздельно, в разных концах зала. От его острого взгляда не ускользнуло, что среди дам было много красавиц, и он не понимал, почему обычай запрещает ухаживать за ними. После концерта он был представлен женам и дочерям пригласивших его господ, и особенно фройляйн Песталоцци показалась ему миловидной и приветливой дамой. Однако он предусмотрительно отказался от каких бы то ни было ухаживаний.
Хотя подобные манеры давались ему нелегко, они все же льстили его самолюбию. В письмах аббата он был представлен своим новым друзьям как раскаявшийся грешник, наложивший на себя епитимью, и ему бросилось в глаза, что принимают его с почти благоговейным почтением, хотя он и вращался в кругу протестантов. Ему льстило почитание, оно частично заменяло то удовольствие, которым пришлось пожертвовать ради серьезного поведения.
Эта манера держать себя удавалась ему настолько, что скоро его даже на улице приветствовали с известным респектом. Аромат аскезы и святости овевал этого странного человека, чья репутация была столь же переменчивой, как и его жизнь.
Во всяком случае, он не мог отказать себе в удовольствии, перед тем как удалиться от мирской жизни, написать герцогу Вюртембергскому еще одно дерзкое и нахальное письмо. Но об этом никто не узнал. Как и о том, что по вечерам он несколько раз под покровом темноты навещал дом, в котором жили отнюдь не монахи и в котором не пели псалмов.
IV
Первую половину дня благочестивый шевалье посвящал изучению немецкого языка. Он подобрал на улице одного бедолагу, генуэзца по имени Густиниани. И теперь тот ежедневно сидел по утрам у Казановы и обучал его немецкому, за что всякий раз получал по шесть франков вознаграждения.
Этот оступившийся на жизненном пути человек, которому, кстати, его богатый ученик был обязан адресом упомянутого выше дома, забавлял своего благодетеля в основном тем, что ругал и поносил на все лады монахов и монастырскую жизнь. Он не знал, что его ученик сам близок к тому, чтобы стать монахом-бенедиктинцем, в противном случае Густиниани, без сомнения, вел бы себя осмотрительнее. Но Казанова на него не сердился. Генуэзец был когда-то капуцином, но сумел избавиться от рясы. И наш странный новообращенный получал удовольствие, слушая нападки бедолаги на монастырскую жизнь.
— Но среди монахов попадаются ведь и хорошие люди, — возразил однажды Казанова.
— Да что вы! Нет ни одного! Они все без исключения тунеядцы и лентяи.
Ученик слушал с улыбкой и радовался той минуте, когда он ошеломит богохульника сообщением о своем уходе в монастырь.
Однако столь спокойный образ жизни стал навевать на него скуку, и он с нетерпением считал дни, оставшиеся до приезда аббата. Потом, когда он окунется в монастырскую тишину и возьмется за свои исследования, скука и непоседливость от него отстанут. Он хотел заняться переводами из Гомера, сочинить комедию, написать историю Венеции. Чтобы хоть как-то подготовиться к предстоящей жизни, он приобрел добрую кипу отличной писчей бумаги.
Так медленно и нехотя текло время, но оно все же текло, и утром двадцать третьего апреля он с облегчением отметил, что ожидание его подошло к концу: аббат должен был приехать на следующий день.
Казанова заперся в комнате и еще раз подверг пересмотру свои мирские и духовные дела, подготовил к упаковке вещи и с легким сердцем стал дожидаться начала новой мирной жизни. В том, что его примут в монастырь Святой Марии, он не сомневался, но в случае необходимости был готов удвоить обещанную сумму. Десять тысяч франков в его положении ничего не значили.
Около шести вечера — в комнате уже стало темнеть — он подошел к окну и выглянул наружу. Отсюда были видны площадь перед гостиницей и мост через Лиммат.
Как раз в это время подъехала дорожная карета и остановилась у гостиницы. Казанова с любопытством наблюдал за происходящим. Подскочил официант и открыл дверцу. Из кареты вышла закутанная в плащ пожилая женщина, за ней еще одна, а вслед затем и третья — сплошь пожилые матроны с серьезными, хмурыми лицами.
«Могли бы остановиться где-нибудь в другом месте», — подумал Казанова.
Однако на этот раз все обернулось по-иному. Из кареты вышла еще одна дама, высокая, стройная, одетая в модный по тем временам костюм амазонки. На ее черных волосах была надета кокетливая шапочка из синего шелка, украшенная серебряной кисточкой.
Казанова встал на цыпочки и высунулся из окна. Ему удалось разглядеть ее лицо — молодое, красивое лицо брюнетки с черными глазами под густыми, гордо изогнутыми бровями. Она случайно подняла голову и, заметив стоявшего у окна человека и направленный на нее взгляд, взгляд Казановы, на мгновение задержала на нем глаза — всего на мгновение. Вместе с другими дамами она вошла в дом. Шевалье поспешил в свою прихожую, сквозь стеклянную дверь которой он мог наблюдать за тем, что происходит в коридоре. И в самом деле, все четверо поднялись по лестнице и прошли мимо его двери, последней в сопровождении хозяина шла черноглазая красавица. Внезапно обнаружив, что за ней внимательно наблюдает тот самый человек, которого она только что видела в окне, амазонка чуть слышно вскрикнула, но тут же взяла себя в руки и, украдкой усмехнувшись, поспешила вслед за остальными.
Казанова пылал. Вот уже несколько лет он не видел ничего подобного.
«Амазонка, моя амазонка!» — напевал он про себя, роясь в одежном бауле и торопливо отыскивая лучшие свои одеяния. Ибо сегодня он решил ужинать за общим столом, вместе с вновь прибывшими! До сих пор ему подавали еду в номер — надо было создавать видимость человека, далекого от мирских соблазнов. Он поспешно натянул на себя бархатные панталоны, надел новые чулки из белого шелка, шитый золотом жилет, парадный фрак и кружевные манжеты. Затем вызвал официанта.
— К вашим услугам.
— Сегодня я ужинаю внизу, за общим столом.
— Я сделаю заказ.
— У вас новые постояльцы?
— Четыре дамы.
— Откуда?
— Из Золотурна.
— В Золотурне говорят по-французски?
— Не все. Но эти дамы говорят.
— Хорошо… еще кое-что. Дамы тоже ужинают внизу?
— Сожалею. Они заказали ужин в свой номер.
— Три тысячи чертей! Когда вы подаете им ужин?
— Через полчаса.
— Спасибо. Можете идти!
— Но вы будете ужинать за общим столом?
— Нет, черт побери! Я совсем не буду ужинать. Идите!
Он в ярости кружил по комнате. Все должно произойти сегодня. Завтра брюнетка может уехать. Кроме того, завтра приезжает аббат. Казанова ведь собрался стать монахом! Как все глупо! Как глупо!
Было бы, однако, странно, если бы этот мастер устраивать свои дела потерял надежду, не нашел выхода, средства, даже самого маленького. Ярость его длилась всего несколько минут. Он погрузился в раздумье. И через некоторое время снова позвонил и вызвал официанта.
— Что прикажете?
— Хочешь заработать луидор?
— К вашим услугам, господин барон.
— Хорошо. Тогда дайте мне ваш зеленый фартук.
— С удовольствием.
— И позвольте мне обслуживать дам.
— Ничего не имею против. Пожалуйста, поговорите с Ледуком, мне велено накрывать на стол внизу, и я уже упросил его помочь мне обслуживать номера.
— Тотчас же пришлите его сюда… Как долго останутся здесь дамы?
— Завтра утром они отправляются в Айнзидельн. Это католички. Кстати, младшая спрашивала меня, кто вы такой.
— Вот как? Кто я такой? И что же вы ей сказали?
— Только то, что вы итальянец.
— Хорошо. Держите язык за зубами!
Официант удалился, и почти сразу же вошел смеющийся Ледук.
— Чему ты смеешься, баран?
— Представляю вас в роли официанта.
— Ты, стало быть, уже все знаешь. А теперь перестань смеяться, или больше не получишь от меня ни одного су. Будешь носить блюда наверх -и подавать мне у дверей этих дам. Вперед!
Ждать пришлось недолго. Надев на шитый золотом жилет фартук, он вошел в комнату незнакомок.
— Что прикажете, сударыни?
Амазонка узнала его и оцепенела от удивления. Он прислуживал безупречно, заодно внимательно наблюдая за амазонкой и находя ее все прелестнее. Когда он ловко разрезал каплуна, она с улыбкой заметила:
— У вас хорошо получается. Давно здесь служите?
— Вы очень добры, сударыня. Всего три недели.
Когда он подавал ей, она обратила внимание на его
подвернутые, но все же выглядывавшие из-под рукавов манжеты. Желая убедиться, что кружева подлинные, она, дотронувшись до его руки, ощупала их. Он был наверху блаженства.
— Оставь его в покое! — с укором сказала одна из пожилых дам, и амазонка покраснела. Она покраснела! Казанова едва сдерживал радостное возбуждение.
После ужина он под разными предлогами еще некоторое время оставался в номере. Пожилые дамы удалились в спальню, красавица осталась, снова села за стол и принялась что-то писать.
Наконец он убрал со стола. Надо было уходить, но он медлил, стоя у двери.
— Вы чего-то ждете? — спросила амазонка.
— Сударыня, на вас надеты ботинки, не ляжете же вы спать в обуви.
— Ах вот оно что, вы хотите меня разуть. Не слишком ли вы обо мне заботитесь?
— Это моя работа, милостивая государыня.
Он опустился перед ней на колени и, пока она делала вид, что пишет, старательно и неторопливо расшнуровал ей ботинки.
— Хорошо. Довольно, довольно! Благодарю вас.
— Это я должен вас благодарить.
— Завтра вечером мы снова увидимся с вами, господин официант.
— Вы будете ужинать здесь?
— Разумеется. К вечеру мы вернемся из Айнзидельна.
— Благодарю вас, милостивая государыня.
— Спокойной ночи, официант.
— Спокойной ночи, мадам. Закрыть мне за собой дверь или оставить открытой?
— Я сама закрою.
Что она и сделала, когда он вышел. Ледук ждал его, ухмыляясь во весь рот.
— Ну как? — спросил Казанова.
— Вы великолепно сыграли свою роль. Завтра дама отвалит вам на чай целый дукат. Если вы не подарите его мне, я расскажу о вашей проделке.
— Ты получишь его уже сегодня, изверг.
На следующее утро он чуть свет уже ждал с начищенными ботинками. Но на сей раз амазонка не позволила обуть ее.
Казанова уже подумывал, не отправиться ли ему вслед за ней в Айнзидельн, но появился нанятый слуга с вестью, что господин аббат уже в Цюрихе и в полдень хотел бы пообедать с шевалье в его номере.
Господи Иисусе, аббат! О нем он совсем забыл. Что ж, пусть приходит. Казанова заказал роскошный обед и самолично отдал на кухне несколько распоряжений. Затем лег в постель, так как немного устал из-за раннего подъема, и проспал еще пару часов.
В полдень явился аббат. После обмена учтивыми приветствиями сели за стол. Прелат был так восхищен превосходными яствами, что начисто забыл о своем поручении. Он вспомнил о нем только через полчаса.
— Простите, — сказал он, — что я так непозволительно долго держу вас в напряжении! Сам не понимаю, как я мог забыть об этом.
— О, пожалуйста.
— После всего, что я услышал о вас в Цюрихе — а я, само собой, навел кое-какие справки, — вы и в самом деле достойны стать нашим братом. Добро пожаловать к нам, сударь, мы будем рады принять вас в свою обитель. Отныне вы можете написать над дверью своей кельи: Inveni portum. Spes et fortuna valete!
— ЭТО значит: «Я обрел пристанище. Надежда и удача, прощайте!» Стих принадлежит Еврипиду и действительно очень хорош, хотя в моем случае не совсем подходит.
— Не подходит? Вы чересчур взыскательны.
— Стих, ваше преподобие, не подходит по той причине, что я не еду с вами в Айнзидельн. Вчера мои планы изменились.
— Возможно ли это?
— Как видите, возможно. Прошу вас не сердиться на меня и в знак старой дружбы выпить со мной бокал шампанского.
— В таком случае ваше здоровье! Желаю вам не раскаяться в своем решении. Светская жизнь имеет свои преимущества.
— Вы правы.
Через некоторое время аббат приветливо распрощался и укатил в своей карете. Казанова написал несколько писем в Париж, отдал распоряжения своему банкиру, а вечером потребовал счет и заказал на утро карету в Золотурн.
Отзывы о сказке / рассказе: