Бертольду Рейхардту было двадцать четыре года. Он рано лишился родителей, а из воспитателей только один оказал на него влияние — благородный, но фанатичный человек, набожный вольнодумец, рано прививший юноше привычку такого мышления, которое при кажущейся справедливости все-таки не без высокомерия стремится навязать всему свой взгляд на вещи. А теперь для молодого человека настало время испытать свои силы в жизни, чтобы без спешки найти подобающее и достижимое счастье, которое он должен обрести довольно скоро как человек симпатичный и зажиточный.
Бертольд не выбрал себе определенной профессии. Следуя своим склонностям, он изучал историю и философию у хороших учителей, а также во время путешествий. Делалось это с эстетическим уклоном. Сначала Рейхардт хотел стать архитектором. Это желание то ослабевало в годы учебы, то вспыхивало с новой силой. Наконец он остановился на истории искусств и пока что завершил свои штудии докторской диссертацией. И вот, став молодым доктором, он прибыл в Мюнхен, где, как ему казалось, можно скорее всего найти и людей, и сферу деятельности, к чему все сильнее стремилось его существо, хотя пока еще на ощупь, вслепую. Он жаждал быть советчиком и творцом при рождении новых эпох в искусстве и новых шедевров, ему хотелось участвовать в становлении и подъеме своего поколения.
Но, вступая в мир и в мужской возраст, Бертольд был лишен того преимущества, которым обладал любой ученик парикмахера: благодаря профессии и должности с самого начала иметь устойчивое, ясное отношение к жизни и причитающееся по праву положение в системе человеческой деятельности.
В Мюнхене, где он еще раньше прожил год, будучи студентом, молодой доктор был введен в некоторые дома. Однако Рейхардт не спешил с визитами, так как хотел совершенно свободно общаться и устроить жизнь вне зависимости от своих прежних обязательств. В первую очередь он жаждал знакомств в мире искусства, где как раз бурлили новые идеи, где почти ежедневно возникали такие отношения, законы и нравы, которым следовало объявить войну.
Вскоре ему удалось поближе сойтись с узким кругом молодых художников именно такой породы. Встречались они и за столом в кофейне, и на публичных докладах, и по-дружески в квартирах и мастерских, чаще всего у художника Ганса Конегена, который был в этой среде кем-то вроде духовного вождя. Общаясь с этими художниками, Рейхардт иной раз имел повод удивляться, но пока еще не утратил стремления познать что-то новое. Прежде всего ему бросилось в глаза, что те несколько знаменитых художников и скульпторов, имена которых были постоянно на слуху в связи с эстетическими революциями молодых, как-то сторонились этого реформаторского мышления и акций молодежи. Скорее они стремились к некоторому уединению, избегали публичности и жили только своей работой. Да, молодые коллеги отнюдь не восхищались этими знаменитостями как образцом для подражания, а остро и безжалостно критиковали, даже презирали их. Складывалось впечатление, будто любой человек искусства, беззаботно создававший свои произведения, тем самым изменял делу революционно настроенной молодежи.
Этому юношескому заблуждению в натуре Рейхардта соответствовала некоторая педантичность, так что он, несмотря на отдельные сомнения, очень скоро присоединился к подобным взглядам и даже не заметил того, как мало, с какой незначительной самоотдачей работали его друзья в своих мастерских. Поскольку у него самого не было определенной профессии, ему, вероятно, нравилось, что друзья-художники почти всегда располагали свободным временем для бесед и теоретизирования. А ближе всего он сошелся с Гансом Конегеном, в котором ему в равной мере импонировали как хладнокровное стремление критиковать, так и неприкрытая самонадеянность. Они часто прогуливались вдвоем по залам многочисленных выставок. Рейхардт был уверен, что многому научился в таком общении: ведь вряд ли нашлись бы произведения искусства, в которых Конеген не мог бы ясно и красиво проанализировать недостатки и просчеты. Поначалу Бертольду было больно, когда Конеген довольно грубо и беспощадно обрушивался на картину, которая пришлась ему по душе, которой он с радостью любовался, однако со временем ему понравился этот тон, наложивший отпечаток и на его собственные суждения.
На одной выставке можно было увидеть нежный зеленый пейзаж: речная долина с лесистыми холмами, а над ними набежавшая стайка июньских облачков. Эта картина молодого, но уже широко известного художника была написана с преданной нежностью.
— Вот какие вещи теперь ценит и покупает публика, — заметил по поводу пейзажа Ганс Конеген. — Все это очень мило, а отражение облачков в воде прямо-таки удалось. Но где здесь величие, мощь, линия, короче говоря, ритм? Миленькая вещичка, чистенькая и хорошенькая, конечно, однако это ведь теперешняя знаменитость! Подумайте только: мы народ, выигравший величайшую войну современной истории, с огромным размахом развернувший торговлю и промышленность, достигший богатства и осознающий власть, до сих пор обязанный Бисмарку и Ницше, — и подобное претендует теперь на то, чтобы считаться нашим искусством!
О том, можно ли с монументальной мощью изобразить симпатичную лесистую речную долину, или же, напротив, монументальность не присуща ощущению простой красоты деревенской природы у нашего народа, он не говорил.
Доктор Рейхардт не знал, что его знакомые отнюдь не являли собой цвет художественной молодежи, хотя смело говорили об этом во всех своих речах, выступлениях и теоретических притязаниях. Он не ведал о том, что эти люди, скорее всего, лишь умеренная посредственность, ну разве что непомерно раздувшийся мыльный пузырь и карикатура на художественную элиту. Невдомек ему было и то, сколь безосновательными и недобросовестными были суждения Конегена, требовавшего от скромных пейзажей большого стиля, от огромных полотен, напротив, глинистой мягкости, от набросков — эффекта воздействия картин, а от станковой живописи — большей близости к природе. Его собственные притязания превосходили искусство всех мастеров. Рейхардт не спрашивал, были ли работы самого Конегена столь мощными, чтобы давать право на подобные претензии и выводы. Как многие молодые люди, он не умел отличать идеалы своих друзей от их поступков. Занимались они большей частью довольно непритязательными вещами, создавая мелкие предметы искусства, а также поделки декоративного и ремесленного характера. Но подобно тому как мастерство большого художника мельчало и даже вовсе терялось из виду, соизмеряемое с их требованиями и суждениями, значение их собственных безделиц мощно возрастало, когда они говорили о них. Один из этих художников выполнил рисунок вазы или чашки и сумел доказать, что подобная работа, какой бы неприметной она ни казалась, значит, быть может, намного больше, чем целый зал, наполненный картинами, так как она в своем скромном выражении несет на себе печать необходимого и покоится на познании основных статистических и конструктивных законов каждого ремесла, пожалуй даже, всего мироздания. Другой покрыл беспорядочно разбросанными желтоватыми пятнами кусок серой бумаги, которой обыкновенно обертывают книги, и мог целый час философствовать о том, что манера распределения этих пятен показывает нечто космическое и способна пробудить чувство звездного неба и бесконечности.
Подобные же безобразия носились в воздухе и практиковались молодежью как мода. Иной умный, но слабохарактерный художник, вероятно, мог вполне серьезно примкнуть к подобным взглядам, заменив или простив отсутствие прирожденного вкуса таким вот критиканством. Но Рейхардт с его основательностью некоторое время принимал все всерьез и при этом досконально изучил искусство ничегонеделанья теоретизирующих интеллектуалов, являющееся смертельным врагом любого ценного труда.
Но за этой суетой Рейхардт не мог на долгое время забыть свои общественные обязательства, вспомнив прежде всего о доме, в котором бывал студентом, ибо хозяин дома в прежние времена был близко знаком с его отцом. Советник юстиции Вейнланд, страстный любитель искусства, человек общительный, имел блестящий дом. Прожив целый месяц в Мюнхене, Рейхардт захотел навестить это семейство и, одевшись самым тщательным образом, пришел с визитом. Прежде советник жил на втором этаже, но, к своему удивлению, на дверной табличке Рейхардт увидел чужую фамилию. В ответ на его вопрос вышедший из квартиры слуга сказал, что господин советник умер больше года назад.
Квартира вдовы, адрес которой Бертольд тут же записал, находилась далеко на окраине, на незнакомой улице, и, прежде чем пойти туда, он попытался через знакомых по кофейне, которых знал еще со студенческих времен, разузнать о судьбе и нынешнем положении семейства Вейнланд. Сделать это было нетрудно, так как покойный советник был широко известным человеком, и Бертольд узнал всю историю. Вейнланд постоянно жил не по средствам; он так глубоко погряз в долгах и запутался в финансовых дедах, что все отказывались считать его внезапную смерть естественной. Во всяком случае, сразу же после этой необъяснимой смерти семье пришлось распродать все имущество. Оставаясь пока еще в городе, семья эта была уже, можно сказать, совершенно забыта. Жалели лишь дочь, заслуживающую лучшей доли.
Молодой человек, ошеломленный этим известием и охваченный состраданием, удивился самому факту существования дочери, так как не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел ее. Когда спустя несколько дней Рейхардт решил навестить Вейнландов, объяснялось это стремление отчасти и любопытством, и желанием увидеть девушку. Он нанял карету и из центра города через отнюдь не фешенебельное предместье доехал до того места, где город граничил с ближним полем. Карета остановилась перед одним из отдельно стоявших доходных домов, от коридоров и лестниц которого, хотя дом был новым, уже исходил безотрадный запах бедности.
В некотором смущении он вошел в маленькую квартиру на третьем этаже. Двери ему отворила кухарка. В скромно обставленной комнате он сразу увидел госпожу советницу, строгий худощавый облик которой, как ему показалось, вовсе не изменился. Она только стала чуть холоднее и сдержаннее в обращении. Но рядом с ней появилась дочь, и теперь он воочию убедился в том, что никогда ее раньше не видел, ибо, увидев, не смог бы забыть. У девушки была фигура матери. Со здоровым цветом лица, стройная и гибкая, в своей простой, но безупречно сидевшей одежде она выглядела как молодая офицерская жена или спортсменка. Присмотревшись, можно было заметить, что средоточием ее свежего, но несколько суховатого лица были темно-карие глаза, и вот в этих-то спокойных глазах, а также в некоторых движениях подтянутой фигуры как раз и жил истинный характер красивой девушки, тогда как прочие стороны ее внешности создавали такое впечатление, будто она значительно тверже и холоднее, нежели была на самом деле.
Рейхардт провел с дамами полчаса. Как он узнал, фройляйн Агнес была за границей, когда он раньше приходил в их дом. Но все трое старались как можно меньше упоминать о прошлом, и само собой случилось так, что говорили больше о жизни и личности самого гостя. Обе дамы выразили некоторое удивление по поводу того, что он так терпеливо и нерешительно ждал, остановившись на пороге жизни. Агнес заявила: если он чувствует в себе некоторый талант архитектора, то это великолепная профессия и ей просто непонятны его колебания. На прощанье его пригласили при случае вновь навестить их дом.
О переменах жизненных обстоятельств семьи, впрочем, говорили расположение квартиры и скромность обстановки, но сами женщины не только ни словом не обмолвились об этом, но и во всем их облике никак не проявлялось сознание своей бедности или удрученности. Нет, скорее они соблюдали тот тон, который был свойствен им в прежней жизни, в прежнем укладе. Рейхардт уносил с собой в вечерний город сочувствие красивой и храброй дочери советника, восхищение ею. До самой ночи, до тех пор, пока не заснул, он не мог забыть теплый взгляд ее темно-карих глаз.
Эта нежная привлекательность девушки вдохновила доктора на новые мысли о работе, о жизненных планах. Он долго говорил об этом с художником Конегеном, но разговор привел к некоторому охлаждению их дружбы. В ответ на жалобы Рейхардта Ганс Конеген тотчас же набросал план работы. Он вышагивал по просторной мастерской взад и вперед, нервным движением закручивал бороду (у него давно появилась эта неприятная привычка) и словно свивал некий мерцающий кокон из непрерывных словоизлияний, напоминая мастера фехтования из народной сказки, который оставался сухим под навесом от дождя, возникавшим всего-навсего от бешеного вращения по кругу его шпаги. Первым делом Конеген оправдал существование своего друга Рейхардта, подчеркнув достоинство подобных интеллектуалов, которые могут помогать художникам и служить искусству в качестве критиков-консультантов, подспудно участвующих в творческом процессе. Итак, его долг — поставить свои силы на службу искусству. Сознавая этот долг, он постарается стать сотрудником критического отдела в уважаемом журнале по искусству или еще лучше в ежедневной газете и таким образом приобрести влияние. Тогда Ганс Конеген благодаря обзорной выставке своих творений даст Рейхардту возможность послужить хорошему делу и показать миру нечто новое.
Когда немного раздосадованный Бертольд напомнил другу, как совсем недавно Конеген презрительно отзывался обо всех газетах и о работе критика, художник заговорил о том, каким образом при удручающе низком уровне критики истинно свободный ум может стать реформатором в этой области, Лсссингом наших дней. Впрочем, перед писателем, пишущим об искусстве, лежит и другой, еще более прекрасный путь, а именно путь создания книги. Сам он уже подумывал о том, чтобы организовать издание монографии о себе, Гансе Конеге-не, и вот теперь в лице Рейхардта найден человек для осуществления этой нелегкой задачи. Бертольд должен написать текст, а уж иллюстрации к книге он берет на себя.
Рейхардт со все большим неудовольствием слушал многословные излияния. Сейчас, когда он особенно сильно ощущал всю неприкаянность своего существования без профессии, больно было видеть, что художник не нашел ничего иного, кроме того как сманивать его на службу своей личной славе и преуспеянию.
Но когда Рейхардт перебил Конегена и отмахнулся от всех этих планов, художник был отнюдь не побежден. — Хорошо, хорошо, — сказал он благожелательно, — я прекрасно понимаю вас и должен, собственно говоря, согласиться с вами. Вы хотите помогать в создании ценностей, не так ли? Делайте же это! У вас есть знания и вкус, у вас есть я и еще несколько друзей, вы напрямую связаны с творческим духом времени. Организуйте предприятие, с помощью которого сможете оказывать непосредственное влияние на жизнь искусства! Можно основать, например, издательство по искусству, предприятие по выпуску и сбыту ценной графики. Я предоставлю для этого право на издание своих гравюр на дереве, а также многочисленных эскизов, оборудую вашу типографию и ваше частное бюро, например, мебелью из клена с латунной оковкой. Или еще лучше, послушайте! Давайте откроем маленькую мастерскую по выпуску изысканных изделий художественного ремесла! Возьмите меня консультантом или директором; я позабочусь о хороших помощниках. Один из моих друзей, например, великолепно проектирует модели и знает толк в бронзовом литье.
И так продолжалось дальше, одни планы бодро сменялись другими, пока Рейхардт едва не расхохотался. Во всех планах Конегена Рейхардту отводилась роль предпринимателя, он должен был доставать деньги, рисковать, тогда как Конегену хотелось быть директором, техническим руководителем, короче, душой всего дела. Впервые он по-настоящему осознал, что все мысли об искусстве у этого художественного гения вращались только вокруг собственной персоны и собственного тщеславия. И он еще раз с неприятным чувством убедился в том, какую неприглядную роль приходилось ему играть в представлениях и планах этих людей.
Но он их все еще переоценивал, раздумывая, как поделикатнее уклониться от общения с ними. Ибо едва господин Конеген после многократных уговоров понял, что Рейхардт действительно не собирается удовлетворять их предпринимательские аппетиты, все эти знакомые сразу исчезли, словно их никогда и не было. Доктор давно купил у этих господ несколько гравюр на дереве и горшочков, некоторым из них дал взаймы небольшие суммы денег; ежели теперь ему угодно пойти своим путем, никто его не станет удерживать. Рейхардт, еще мало знакомый с нравами богемы, с неприятным удивлением обнаружил, что совершенно забыт своими друзьями из мира искусства, что они теперь едва здороваются с ним, тогда как он изо всех сил старался как можно осторожнее постепенно отдалиться от них.
Иногда доктор Рейхардт заглядывал в неуютный дом на окраине, к госпоже советнице Вейнланд, где всякий раз чувствовал себя удивительно хорошо. Тамошний благородный тон являл собой приятный контраст речам и нравам художественной богемы. Его мысли и чувства все серьезнее занимала дочь советницы, дважды принимавшая гостя одна. Ее строгая привлекательность всякий раз восхищала Рейхардта и приводила в смущение. Он никак не решался однажды заговорить с ней о своих чувствах или хотя бы узнать о ее отношении к нему: ведь она при всей своей женской красоте, казалось, была воплощенным пониманием. Агнес обладала тем практическим умом, направленным на необходимое и возможное, который не признает лишь легких необязательных занятий чем-либо.
Девушка с дружелюбным сочувствием отнеслась к его нынешнему душевному состоянию, без устали расспрашивала и убеждала его, отнюдь не скрывая своего мнения: она считала, что недостойно мужчины искать профессию в дальних далях, подобно тому как ищут приключений. Нужно просто проявить решительность и начать с какой-то определенной точки отсчета. Об умствованиях художника Конегена она была столь же невысокого мнения, как и о его гравюрах на дереве, которые ей принес Рейхардт.
— Одни безделицы, — сказала она со всей определенностью, — и я надеюсь, что ваш друг занимается ими только в часы досуга. Это, насколько я могу судить, подражания работам японских мастеров, имеющие лишь ценность стилистических упражнений. Боже мой, и что это за мужчины, теряющие лучшие годы молодости ради того, чтобы сочетать зеленый цвет с серым! Да любая женщина, обладающая некоторым вкусом, добивается большего, подбирая себе ткани для платьев!
Пример такой отважной женщины являла она сама в своем очень простом, но тщательно обдуманном костюме. В ее образе словно счастье встретилось на пути Рейхардта. Но, как известно, нет ничего труднее, чем подвести человека к его же счастью.
Из публичного доклада по теме «Новые пути художественной культуры» Бертольд узнал нечто, воспринятое с большой охотой, ибо оно соответствовало его сиюминутному настроению разочарованности, стремлению избавиться от всех эстетических и интеллектуальных выкрутасов. Прочь формалистическую и негативную критику нашей культуры, прочь бессильное богатство духа в пользу священных благ и дел нашего времени! Вот какому зову он последовал, словно обретя спасение. Он внял ему тотчас же и беспрекословно, будто новообращенный, причем не важно было, куда этот зов приведет.
А он привел его к системе, основы которой словно созданы были для увлечений Бертольда: к новой этике. Разве вокруг не прогнило и не испортилось абсолютно все, на что ни бросишь взгляд? Наши дома, мебель и одежда безвкусны, фальшивы и рассчитаны лишь на внешний эффект; наше общение пустое и тщеславное, наша наука окостенела, наше бюргерство ожирело. Разве наша промышленность не основана на разбойничьей системе, разве не поэтому она являет собой отвратительную противоположность своему подлинному идеалу? Разве она, как могла и должна была, несет в массы красоту и веселье, облегчила жизнь, способствовала радости и благородству?
Переимчивый ученый заметил, что его окружает ложь и обман, увидел, что города загрязнены угольной копотью и коррумпированы жаждой наживы, деревня обезлюдела, крестьянство вымирает, каждый истинный росток жизни находится под угрозой исчезновения. Вещи, на которые он еще недавно смотрел спокойно, даже с удовольствием, обнажили перед ним свою внутреннюю гниль. Бертольд чувствовал, что он в ответе за все это и обязан принять участие в создании новой этики и культуры.
Когда он впервые рассказал об этом фройляйн Вейнланд, она откровенно опечалилась. Ей нравился Бертольд, она думала, что помогает ему обрести жизнь прекрасную, полную трудов, а теперь убедилась, что он, явно любя ее, слепо поддается разным лжеучениям, которые совсем не для него, в которых он ничего не обретет, а только потеряет. Она довольно откровенно высказала ему свое мнение, заявив, что каждый, кто делает всего-навсего подметки для сапог или пришивает пуговицы, для человечества гораздо полезнее, чем все эти пророки. В любой, самой незаметной человеческой жизни есть достаточно поводов, чтобы проявить благородство и мужество, но лишь немногие призваны к тому, чтобы посягать на сущее и быть учителями человечества.
Он же, напротив, с жаром возразил, что именно те взгляды, которых она придерживается, и есть обычное, рутинное, умудренное опытом равнодушие, следовать которому ему запрещает совесть. Это была первая маленькая размолвка между ними, и Агнес огорченно заметила, как симпатичный ей человек все больше удаляется от своей собственной жизни и счастья в бесконечные пустыни теорий и химер. В своей слепой гордыне он уже вознамерился проплыть мимо милого островка счастья, где она ждала его.
Расхождения еще больше усугубились, когда Рейхардт попал под влияние настоящего пророка, с которым познакомился в «Этическом объединении». Этот человек по имени Эдуард ван Флиссен прежде был богословом, потом художником и всюду, где появлялся, быстро приобретал среди людей ищущих большую власть, которая ему вполне подобала, ибо он проявлял не только неутомимость в познании и осуждении социальных непорядков, но и лично был готов в любой час постоять за свои идеи и пожертвовать собою ради них. Как католический богослов ван Флиссен опубликовал труд о святом Франциске Ассизском, где объяснил неудачу его идей компромиссом с папской властью, самым резким образом противопоставив святую интуицию и подлинную нравственность догме и церковной власти. Изгнанный по этой причине с кафедры, он порвал с церковью и вскоре стал появляться на бельгийских художественных выставках как автор странных мистических картин, наделавших много шума. Но вот уже несколько лет он проводил жизнь в странствиях, целиком посвятив себя своей миссии. Он без раздумий отдавал бедняку последнюю монету, чтобы потом самому побираться. Он вполне непринужденно вращался в богатых домах, всегда облаченный в одну и ту же простую одежду из грубого непромокаемого сукна, которую носил во время пеших странствий. Учение его было лишено догм; выше всего он ставил и проповедовал искренность и неприхотливость, презирая даже малейшую ложь по соображениям вежливости. Если он говорил кому-нибудь при знакомстве «очень приятно», то это считалось похвалой, а именно такие слова он сказал Рейхардту.
С тех пор как Рейхардт увидел этого удивительного человека и имел удовольствие общаться с ним, его отношения с Агнес Вейнланд становились все более неопределенными и непрочными. Пророк видел в Рейхардте одаренного молодого человека, который не смог найти подходящего места в светской суете, которого ему хотелось успокоить и примирить, ибо он любил таких вот недовольных, нуждаясь в тех, чьи тяготы он разделял, чьи протесты и неудовлетворенные потребности способны были привести к наступлению лучших времен. В то время как дилетанты — реформаторы мира вечно страдают от своих собственных недостатков, этот голландский пророк был совершенно нечувствителен к собственному благу или страданию и направлял все свои силы против тех зол, которые считал разрушителями человеческого мира. Он ненавидел войну, насилие, деньги и роскошь, он усматривал свою миссию в том, чтобы возбуждать ненависть к ним и раздуть из искры пламя, способное однажды уничтожить зло. В самом деле, он знал сотни и тысячи страждущих и взыскующих душ в мире, его связи простирались от русских имений графа Толстого до мирных вегетарианских колоний на побережье Италии и на Мадейре.
Ван Флиссен задержался на три недели в Мюнхене, живя у одного шведского художника, в мастерской которого ночью натягивал гамак для ночлега и с которым разделял скудный завтрак, хотя имел достаточно богатых друзей, докучавших приглашениями. Публичных докладов он не читал, но с утра до ночи и даже во время прогулок по улицам был окружен единомышленниками или нуждающимися в совете, с которыми он без устали беседовал в группах или по отдельности. При помощи простой народной диалектики ван Флиссен умел представить всех пророков и мудрецов как своих союзников и процитировать как подтверждение собственной теории не только изречения святого Франциска, но и самого Иисуса, Сократа, Будды, Конфуция. Бертольд охотно подчинился влиянию столь сильной и привлекательной личности. Такие же чувства питали сотни других преемников, окружавших ван Флиссена. Но Рейхардт был одним из немногих, кто не довольствовался сиюминутными сенсациями, а переживал истинный душевный переворот.
В это время он всего один раз побывал у Агнес Вейнланд и ее матери. Обе женщины тотчас же заметили перемену в нем; его энтузиазм, не терпевший ни малейших возражений, а также фанатичная приподнятость речи не понравились им. Пока Рейхардт, ни о чем не подозревая в своем усердии, все горячее пытался переубедить Агнес, нечистая сила позаботилась о том, чтобы именно сегодня он затронул самую неудачную тему, какую только можно было себе представить.
На сей раз речь зашла о живо обсуждавшейся реформе женской одежды, которой фанатично требовали многие художники по эстетическим причинам, гигиенисты по гигиеническим, а этики по этическим. В то время как шумная молодежь, весомо поддержанная некоторыми серьезными мужчинами и женщинами, выступала против прежней женской одежды и отказывала моде в ее жизненной оправданности, вокруг, как и прежде, можно было увидеть красивых и элегантных женщин, умевших украсить себя при помощи этой преследуемой моды. Эти элегантные женщины нравились и себе самим, и свету решительно больше, нежели первые жертвы новой реформы, мужественно выступавшие в непривычных костюмах без складок.
Рейхардт теперь непременно поддерживал реформаторов. Поначалу на шутливые, затем более серьезные и, наконец, на негодующие реплики обеих дам он отвечал тоном превосходства, словно мудрец, говорящий с детьми. Старая дама много раз пыталась перевести разговор на другую тему, но тщетно, пока Агнес наконец не заявила решительно:
— Не будем больше об этом говорить. Я удивлена, как много вы, господин доктор, понимаете в этой области, где я, как мне казалось, немного разбираюсь, ибо сама шью всю свою одежду. Итак, я, сама того не подозревая, своими платьями постоянно оскорбляла ваши убеждения и ваш вкус.
Лишь при этих словах до Рейхардта дошло, сколь претенциозными были его речи. Краснея, он попросил прощения.
— Мои убеждения, однако, останутся прежними, — серьезно сказал он, — но мне никогда, даже на мгновение, не пришло бы в голову иметь в виду вас — вы слишком недосягаемы для подобной критики. Должен также признать, что грешу против своих убеждений: ведь вы видите меня в одежде, принципы которой я отвергаю. Вместе с другими переменами в моем образе жизни, к которым я уже готовлюсь, придет и смена одежды. А сегодня я не стану докучать вам ее описанием.
При этих словах Агнес невольно смерила взглядом его фигуру, выглядевшую весьма привлекательно и благородно в выходном костюме, и воскликнула со вздохом:
— Но ведь не станете же вы в самом деле бегать по Мюнхену в мантии пророка!
— Нет, — ответил доктор, — но я понял, что вообще не гожусь для городской жизни, и хочу удалиться в сельскую местность, чтобы, занимаясь скромным трудом, вести жизнь простую и близкую к природе.
Некоторое смущение, овладевшее собеседниками, расстроило разговор, так что Рейхардт через несколько минут распрощался. Он подал руку сначала советнице, потом ее дочери, которая все же захотела проводить его до выхода. Она вышла с ним в узкий коридор и подождала, пока он надел пальто. Потом она отворила дверь на лестницу, и, когда Рейхардт подал руку на прощанье, Агнес на мгновенье задержала ее, пристально взглянула на него своими темными глазами на побледневшем лице и сказала:
— Не делайте этого! Не делайте ничего из того, что требует ваш пророк! Я желаю вам добра.
Под ее умоляющим и в то же время повелительным взглядом Рейхардта охватила сладкая, счастливая дрожь. В это мгновенье ему показалось, что он обретет спасение, отдав свою жизнь в руки этой женщины. Он чувствовал, как сильно ей хотелось пойти ему навстречу, пренебрегая своей чопорной независимостью. На несколько секунд эти слова и этот взгляд так сильно потрясли весь настрой его мыслей, что он готов был согласиться с ней.
А тем временем Агнес отпустила его руку и закрыла за ним дверь.
На следующий день ван Флиссен, конечно, заметил, что его ученик колеблется, что ему мешают чуждые воздействия. Он с улыбкой посмотрел ему в лицо своими ясными страдальческими глазами, но ни о чем не спросил, а только позвал на прогулку. Бертольд сразу нанял карету, в которой они поехали далеко за город вверх по течению Изара. В лесу ван Флиссен приказал остановиться и отпустил карету. Пустынный лес стоял безмолвный под бледно-серым небом, и только из дальней дали в мглистом стылом воздухе доносились звуки топора дровосека.
Но и теперь апостол все еще молчал. Он вышагивал своей легкой, привычной к странствиям походкой, всем своим существом впитывая лесную тишину и проникаясь ею. В том, как он втягивал воздух и ступал по земле, как смотрел вслед убегающей белке, как взглядом обращал внимание спутника на сидевшего поблизости дятла, была какая-то тихая, настойчивая, радостная бодрость, а также сознание своей совершенной безгрешности, окутавшись которой этот могучий человек словно прогуливался по королевству, тайным властелином которого он был. Выйдя из леса, они увидели просторные поля. Далеко на горизонте от них медленно удалялся крестьянин, ехавший на своих тяжеловозах. Ван Флиссен завел неспешный разговор о севе и уборке урожая, о прочих крестьянских заботах, простыми словами нарисовал картину сельской жизни, которую бессознательно ведет недалекий крестьянин. Однако если такую жизнь будет вести сознательный и благодарный человек, она наполнится для него целительной и тайной силой. И ученик чувствовал, как ширь и тишина, а также спокойное, вольное дыхание сельской природы нашли отклик в нем, овладели его сердцем. Лишь к вечеру они вернулись в город.
Спустя несколько дней ван Флиссен уехал к друзьям в Тироль, взяв с собой Рейхардта. Бертольд купил в южной долине сад и маленький, немного покосившийся домик в винограднике, где хотел незамедлительно поселиться и начать новую жизнь. Теперь он носил простое платье из серого грубого сукна, как и голландец. В этой же одежде он вернулся в Мюнхен, чтобы покинуть свое обиталище и попрощаться со знакомыми.
Уже по его долгому отсутствию Агнес поняла, что попытка спасения, предпринятая ею, оказалась напрасной. Гордая девушка опечалилась, потеряв мужчину и все надежды, возлагавшиеся на него, но еще больше было уязвлено ее самолюбие. Он пренебрег ею, а она так открыто пошла ему навстречу, преодолевая себя.
Когда на сей раз объявили о приходе Бертольда Рейхардта, она вообще не хотела его принимать, но все-таки овладела собой и не без любопытства вышла встретить гостя. Простудившаяся мать лежала в постели.
С удивлением Агнес увидела человека, против словесной паутины которого ей пришлось бороться. Вот он стоит перед нею смущенный и странно переменившийся. На нем теперь были такие же одежды, как у ван Флиссена, — жилет и брюки из грубого непромокаемого сукна, а вместо твердо накрахмаленного и наглаженного белья — рубашка из серого небеленого льна.
Агнес, видевшая его только в черном выходном сюртуке или в модном костюме для улицы, какое-то мгновение разглядывала гостя, потом предложила сесть и сказала с едва заметной насмешкой:
— А вы переменились, господин доктор!
Он ответил со смущенной улыбкой:
— Да, и вы знаете, что означает эта перемена. Я пришел, чтобы проститься, так как на днях переезжаю в свое маленькое тирольское имение.
— У вас имение в Тироле? Об этом мы ничего не знали.
— Там только сад с виноградником, я купил его неделю назад. Вы были очень добры, интересуясь моими намерениями и самочувствием, а потому я должен дать вам об этом отчет. Или я больше не смею рассчитывать на подобное участие?
Агнес Вейнланд нахмурила брови и взглянула на него.
— Ваше самочувствие, — тихо и ясно произнесла она, — интересовало меня до тех пор, пока я могла принимать в нем нечто вроде деятельного участия. Однако, к сожалению, я слишком мало интересуюсь опытами толстовского образа жизни, которые вы собираетесь проводить.
— Не будьте чересчур строгой! — умоляющим голосом сказал Рейнхардт. — Что бы вы ни думали обо мне, фройляйн Агнес, я не смогу вас забыть и надеюсь, что вы простите мне мой нынешний поступок, как; только полностью поймете меня.
— О, мне нечего вам прощать.
Бертольд поклонился и тихо спросил:
— А если бы мы оба проявили добрую волю, не кажется ли вам, что вы, наверное, смогли бы пойти вместе со мной этим путем?
Агнес встала и сказала без запальчивости:
— Нет, господин Рейхардт, я в это не верю. Могу лишь пожелать вам всяческих благ. Я хоть и бедна, но вовсе не так несчастлива, чтобы желать разделить путь, ведущий из мира в неизвестность.
И, вдруг вспыхнув, она довольно резко воскликнула:
— Ну что ж, идите своим путем! Идите им!
С гордым и великолепным в своем негодовании лицом она дала ему понять, что визит окончен. Сконфуженный и огорченный, Рейхардт простился. Когда он открывал наружную дверь и спускался по лестнице, она, слыша его удалявшиеся шаги, ощутила в своем сердце то же самое горькое чувство: двое по собственной глупости губят нечто чудесное и прекрасное, но каждый при этом обвиняет в глупости другого.
И вот началось мученичество Бертольда Рейхардта. Поначалу все было не так уж скверно. Когда ранним утром он вставал с ложа, которое сам себе соорудил, из маленького окна его спаленки виднелась тихая утренняя долина. День начинался с приятных занятий отшельника — с мытья или купанья в колодезном желобе, разведения огня в каменном очаге, уборки комнаты, кипячения молока. Потом из деревни приходил работник Ксавер, он же учитель. Ксавер приносил хлеб. Теперь вместе с ним Бертольд принимался за работу: в хорошую погоду на свежем воздухе, а в плохую в деревянном сарае или в хлеву. Под руководством работника он усердно учился владеть самыми важными инструментами, доить и кормить коз, копать землю, обрезать плодовые деревья, чинить садовую изгородь, колоть дрова для очага и готовить вязанки хвороста для печи, а когда было холодно и неуютно, они вдвоем конопатили стены и утепляли окна в доме, плели корзины и веревки, вырезали черенки для лопат и делали другие подобные вещи. При этом Ксавер курил деревянную трубку и, окутавшись облаками дыма, рассказывал разные истории. Когда Бертольд разжигал собственноручно расколотые поленья в допотопном очаге, над которым возвышался самодельный дымоход, и начинал кипятить воду либо молоко в огромном висячем котле, во всем теле он мог ощутить чувство поистине робинзоновского удовольствия, позабытое с далеких мальчишеских лет. Ему казалось, что в этом удовольствии проявляются первые признаки желанного душевного спасения. Конечно, для горожанина нет ничего более укрепляющего силы, чем слегка поиграть в крестьянский труд, ощутить усталость во всем теле, рано лечь в постель и рано встать. Однако унаследованные и благоприобретенные привычки и потребности нельзя менять, как сорочки, — и это тоже предстояло узнать Бертольду.
Вечером работник уходил домой или в трактир, чтобы в своем кругу повеселиться и рассказать о поведении своего странного хозяина. А хозяин в это время сидел под лампой и читал книги, привезенные с собой. Речь в них шла о садоводстве и овощеводстве, но они не могли его долго занимать. Он читал и старался запомнить, что косточковые плоды имеют обыкновение пускать корни вширь, а семечковые вглубь, что цветная капуста больше всего любит равномерное влажное тепло. Интересовался он и тем, что семена перьевого и репчатого лука теряют всхожесть через два года, тогда как семена огурца и дыни сохраняют свою таинственную жизненную силу до шести лет. Но вскоре Бертольду наскучило такое чтение — обо всем этом он мог гораздо лучше узнать от Ксавера. И с чтением было покончено.
Зато теперь он извлек маленькую стопку книг, скопившихся в последнее время в Мюнхене, когда он по настоятельным рекомендациям покупал то одно, то другое модное издание, но до чтения руки не доходили. Тут были книги Толстого, трактат ван Флиссена о святом Франциске Ассизском, статьи о вреде алкоголя, о пороках больших городов, труды, направленные против роскоши, индустриализации, войны. Читая эти книги, анахорет вновь утверждался во всех своих принципах, с горьким удовольствием упиваясь философией недовольных, аскетов, идеалистов, от писаний которых падал отсвет святости и на его теперешнюю жизнь. И когда вдруг наступила весна, Бертольд ощутил блаженное благословение физического труда и естественного образа жизни. Он видел, как под его граблями возникают симпатичные грядки, впервые в жизни занимался прекрасным и естественным делом сева, наслаждался, видя, как всходят и поднимаются вверх растения. Работа теперь занимала его до позднего вечера, часы досуга выпадали редко, а ночью он погружался в глубокий сон. Когда в минуты недолгого отдыха он стоял, опершись на лопату, или ждал у колодца, пока наполнится водой лейка, думая об Агнес Вейнланд, сердце его всякий раз немного сжималось, но со временем он надеялся совсем преодолеть это чувство, считая, что было бы хуже, если бы он позволил удержать себя в испорченном мире.
К тому же теперь одиночество все более удалялось от него, словно зимний туман. Время от времени стали появляться нежданные, любезно принимаемые гости, все как один незнакомые люди, о которых он никогда прежде не знал. С этой своеобразной породой людей Рейхардт познакомился лишь теперь, а между тем все они из неизвестного источника почему-то знали его адрес и никто из членов этого братства не миновал его дом, проезжая через долину. То были рассеянные представители большого племени странных личностей, ведущие кометообразную жизнь за пределами обычного жизненного уклада. Постепенно Бертольд научился различать отдельные типы этой породы.
Первым, кто явился сюда, был вполне бюргерского вида господин из Лейпцига. Он объехал мир с докладами об опасности алкоголя и сейчас как раз совершал каникулярное путешествие. Посетитель этот задержался всего на час-другой, но заронил в Рейхардте приятное сознание того, что он не совсем забыт в мире и принадлежит к тайному обществу людей с благородными устремлениями.
Следующий посетитель выглядел уже несколько необычно. Это был подвижный экзальтированный господин в широком старомодном сюртуке без жилета, зато в охотничьей блузе, желтых клетчатых брюках и широкополой фетровой шляпе. Мужчина, назвавшийся Заломоном Адольфусом Вольфом, вел себя по-княжески снисходительно и назвал свое имя с такой скромной улыбкой, словно заранее с некоторой нервозностью отвергая все чересчур высокие почести, так что Рейхардт даже немного смутился, ибо совершенно не знал этого господина и никогда не слышал его имени.
Незнакомец, как следовало из его рассказа, был выдающимся орудием Господа и совершил чудесные исцеления, из-за которых, правда, к нему относились подозрительно врачи и судейские, и даже нападали на него. Да, его даже жестоко преследовали — но тем выше он почитался небольшим кругом мудрых и справедливых. Например, в Италии он недавно вновь даровал простым наложением рук почти потерянную жизнь, правда, имя спасенного он не смеет выдавать. А теперь он, презирая нынешнюю спешку, возвращается пешком на родину, где его ждут многочисленные страждущие. К несчастью, путешествие осложнено недостатком денег: за исцеление он не смеет требовать иной награды, кроме как благодарных слез поправившегося больного, а потому не стесняется попросить небольшую сумму у своего брата Рейхардта, к которому его привел сам Бог. Деньги эти пойдут на пользу отнюдь не его особе (она ничего не значит), а именно нуждающимся, с нетерпением ждущим его возвращения.
Антиподом этого целителя был молодой человек славянской наружности, появившийся в доме вечером. Тонкие черты его лица, а также руки являли резкий контраст чрезвычайно бедной рабочей одежде и рваным грубым башмакам. Он знал по-немецки всего несколько слов, и Рейхардту так и не удалось выяснить, кому он дал приют — преследуемому анархисту, опустившемуся художнику или святому. Пришелец удовольствовался тем, что бросил пронзительный испытующий взгляд на Рейхардта, а потом приветствовал его тайным знаком поднятых рук. Он молча прошелся по всему домику в сопровождении удивленного хозяина, потом указал на пустую комнату с широкой скамьей у стены и смиренно спросил: «Спать можно здесь?» Рейхардт утвердительно кивнул, предложил ему тарелку супа на ужин и устроил ночлег на скамье. На следующее утро незнакомец выпил чашку молока, низким гортанным голосом сказал «спасибо» и ушел.
После него явился полуголый вегетарианец, первый из этой многочисленной братии, в сандалиях и хлопчатобумажном костюме, состоящем из сорочки и трусов. Как у большинства его собратьев, у гостя не было иных грехов, кроме некоторой боязни труда. Это был трогательно-непритязательный полуребенок. Он так же свободно и естественно ориентировался в хитросплетениях гигиенических и социальных идей о спасении, как с достоинством и непринужденно носил свое несколько театральное одеяние, подходящее скорее для жителя пустыни.
Этот простой и наивный человек произвел впечатление на Рейхардта. Он не проповедовал ненависть и борьбу, а в своем гордом смирении был убежден, что на основе его учения совершенно непроизвольно расцветет новая, райская человеческая жизнь, частью которой он себя уже ощущал. Его высшим заветом был «Не убий!», распространявшийся не только на людей и животных, но понимаемый как безграничное почитание всего живого. Ему казалось отвратительным убивать животных; он твердо верил в то, что, как только закончится нынешний период вырождения и духовной слепоты, человечество полностью откажется от этого преступления. Он считал убийством также собирание цветочных букетов и рубку деревьев. Рейхардт пробовал не согласиться: если не рубить деревья, нельзя построить дома, на что вегетарианец согласно кивнул:
— Совершенно верно! Мы не должны иметь домов, как, впрочем, и одежды, — все это разъединяет нас с природой и ведет к потребностям, ради которых возникли убийство, война и все пороки.
А когда Рейхардт опять возразил, что едва ли можно найти человека, который при нашем климате смог бы пережить хотя бы одну зиму без дома и без одежды, гость опять радостно улыбнулся и сказал:
— Вот и хорошо, вот и хорошо! Вы меня отлично понимаете. Главным источником всех бед в мире является то, что человек оставил свою колыбель и первоначальную родину в лоне Азии. Человечество вернется туда, и тогда все мы снова окажемся в саду Эдема.
Несмотря на явную легковесность и поверхностность, Бертольд получал удовольствие от этой идиллической философии, которую он слышал в несколько иных модификациях от других провозвестников. Он стал бы прямо-таки гигантом, если бы каждое из этих признаний поочередно не оказывало свое воздействие на него, живущего вне мира, и не наложило свой отпечаток на его собственное мышление. Мир, каким он видел его теперь и который просто не мог выглядеть иначе, состоял из небольшого ряда примитивных занятий, входивших в круг его обязанностей. Сверх этого не существовало ничего, кроме развращенной, гниющей, а потому и оставленной им культуры да маленькой общины людей будущего, рассеянной по миру. К ней он должен был отнести себя, к ней принадлежали все гости — иные из них оставались у него целыми днями. Теперь он хорошо понимал и тот странный религиозно-мечтательный отпечаток, которым были отмечены все его гости и братья. Они считали себя солью земли, преобразователями, носителями будущего; с ними соединились тайные духовные силы — от постничества и мистерий египтян и индийцев до фантазий длинноволосых вегетарианцев и чудесных исцелений, совершенных магнетизерами и знахарями.
О том, чтобы из этих впечатлений и наблюдений вскоре выработалась систематическая теория или мировоззрение, позаботилась не только духовная потребность самого доктора, но и вся литература, которую ему привозили, присылали и рекомендовали как обязательную его гости. В маленьком домике собралась странная библиотека, начиная с вегетарианских поваренных книг и кончая самыми невероятными мистическими системами, включающая все области духовной жизни, в том числе и платонизм, гностицизм, спиритизм и теософию, благодаря склонности к оккультистскому важничанью, присущей всем этим авторам. Один автор умел представить тождество пифагорейского учения со спиритизмом, другой истолковывал Иисуса как провозвестника вегетарианства, третий доказывал, что грешная любовная потребность есть переходная ступень природы, которая лишь временно пользуется размножением, но в конечном счете стремится к телесному бессмертию индивидуумов.
И вот с этой-то библиотекой Бертольд остался один на один в преддверии второй тирольской зимы, в быстро убывающие осенние дни. С приходом холодов вдруг как-то сразу, внезапно прекратился приезд гостей, к которому он уже привык. Апостолы и братья сидели теперь либо в своих зимних гнездах, либо, если не имели пристанища и бродили в поисках подаяния, отправились в другие края и по адресам своих городских единомышленников.
В это время Рейхардт прочел в единственной газете, которую получал, известие о смерти Эдуарда ван Флиссена. Оказавшись в деревне у русской границы из-за холерного карантина, но не будучи под стражей, проповедник вздумал выступать с проповедью о вреде водки в деревенском трактире и был убит в возникшей потасовке.
Одинокий Бертольд ждал прихода зимы в своем домике. Вот уже целый год он не покидал свой клочок земли и поклялся себе впредь также отворачиваться от мира. Смирения и первой детской радости уже не было в его сердце. Он заставлял себя ходить на долгие прогулки по снегу, так как зима выдалась намного суровее, чем в прошлом году. Домашнюю ручную работу теперь он все чаще передоверял Ксаверу, без которого давно уже не могло обойтись маленькое хозяйство и который весьма отвык от послушания.
Как бы долго ни бродил Рейхардт днем, бесконечно длинные вечера ему все-таки приходилось сидеть одному в домике. Там, словно волк, его подстерегало одиночество, уставившись странными огромными глазами. Этого зверя он не мог укротить иначе, кроме как вечно бодрствуя и глядя в его пустые глаза. Но этот волк набрасывался на него сзади, едва он отводил взгляд. Одиночество сидело ночью на его постели и отравляло усталому телу сон и сновидения. Когда вечером работник уходил из дома, хозяин нередко глядел ему вслед с нескрываемой завистью. Нет на свете ничего более опасного и убивающего душу, чем постоянные раздумья о своей особе, здоровье, одинокой неудовлетворенности и слабости. Всю болезненность этого состояния отшельнику пришлось испытать на себе. Наученный чтением некоторых мистических книг, он смог на собственном примере наблюдать, сколь удивительно правдивыми были многие легенды о тяготах и искушениях набожных отшельников в Фивейской пустыне.
Так он проводил унылые месяцы, далекий от жизни и, по сути, больной. Выглядел он скверно, и прежние друзья не узнали бы его. Обветренное и осунувшееся лицо обросло длинной бородой и волосами. На изможденном лице горели голодные и пугливые от одиночества глаза. Казалось, будто они никогда вообще не смеялись, никогда не испытывали невинной радости при виде разноцветья мира.
Уже подул первый фён, и вот однажды вместе с газетой работник принес письмо. Это было напечатанное приглашение. Оно призывало принять участие в собрании всех тех, кто словом или делом стремится к реформированию жизни и человечества. Собрание, для созыва которого объединились теософские, вегетарианские и прочие общества, должно было проходить в конце февраля в Мюнхене. Тамошнее объединение изъявило готовность снять дешевые квартиры и арендовать вегетарианские столовые.
Рейхардт несколько дней раздумывал, пребывая в нерешительности, но потом все-таки отважился и написал в Мюнхен. И вот уже три недели он не мог думать ни о чем другом, кроме как об этом собрании. Сама по себе поездка, хотя и совсем недальняя, у него, больше года прожившего затворником, вызывала раздумья и заботы. Он уже хотел послать за цирюльником, чтобы подстричь бороду и волосы, но убоялся сделать эту трусливую уступку светским условностям, так как знал, что кое-кто из его друзей, сектантов, ничего на свете не ценит так высоко, как неостриженные волосы, которым придавался прямо-таки религиозный смысл. Зато он заказал себе в деревне новый костюм такого же стиля и покроя, как власяница ван Флиссена, но из хорошего сукна, а также грубошерстную деревенскую накидку вместо пальто.
В урочный день холодным ранним утром он вышел из домика, оставил ключ в деревне у Ксавера, а сам в предрассветной мгле спустился вниз по безмолвной долине к ближней станции. С чувством давно забытого дорожного волнения Рейхардт сидел в мюнхенском поезде. Проезжая по красивой местности, он внимательно глядел вокруг и был бесконечно рад хоть на некоторое время избавиться от невыносимого состояния, овладевшего им в деревне.
Собрание должно было начаться на следующий день, и пассажиры уже на вокзале замечали первые признаки завтрашнего события. Из поезда, приехавшего одновременно с тем, на котором прибыл Рейхардт, вышла целая компания почитателей природы в живописно-экзотических хламидах и сандалиях, с прическами под Христа и апостолов. Многие мюнхенские единомышленники приветствовали прибывших братьев, а потом все двинулись по городу внушительной процессией. Рейхардт, которого сразу же узнал приехавший сегодня буддист, один из его летних посетителей, вынужден был присоединиться, и его возвращение в Мюнхен состоялось в такой обстановке, странность которой ему неприятно бросилась в глаза. Чудаковатое сборище направлялось в город на открытие собрания в зале приемов под улюлюканье целой орды бежавших следом мальчишек, под насмешки прохожих.
Рейхардт постарался поскорее разузнать насчет выделенной ему квартиры и получил прямо в руку бумажку с адресом. Он попрощался, на ближайшей остановке нанял карету и отправился усталый и смятенный на совершенно незнакомую улицу. Вокруг него кипела жизнь хорошо знакомого города: вот здание выставки, где он когда-то критиковал художников с Конегеном, а вот его прежняя квартира с освещенными окнами, а в этом доме раньше жил советник юстиции Вейнланд. Сам он стал теперь одиноким, утратил все связи и не имел ничего общего со всем этим, но все-таки каждое из разбуженных воспоминаний вызывало в нем сладкую боль. А по улицам, как прежде, как во все времена, шли и ехали люди, будто и не было ничего плохого, словно в мире нет ни забот, ни тревог. Элегантные кареты на бесшумных колесах катились к театрам, солдаты вели под руку девушек.
Все это взволновало одинокую душу Рейхардта: и наплывы красноватого света, с радостным тщеславием отражавшегося на влажной брусчатке, и шум карет, и шаги, и вся эта игривая, будто сама собой подразумевающаяся суета. Тут были порок и нужда, роскошь и эгоизм, но также радость и блеск, дружеское общение и любовь, а главное, жизнелюбие мира, увещевающей совестью которого ему хотелось стать, но он, этот мир, просто отодвинул его в сторону, даже не ощутив потери, тогда как его собственное счастье при этом разбилось вдребезги. И все это сразу заговорило в нем, затронуло уцелевшие струны чувств, опечалило.
Карета остановилась перед большим подходным домом. Прочитав бумажку, он поднялся на третий этаж. Женщина, недоверчиво смерившая пришельца взглядом, провела его в совершенно голую комнатушку, встретившую неуютом и негостеприимностью.
— На сколько дней она вам понадобится? — холодно спросила хозяйка, дав понять, что деньги надо заплатить вперед.
Рейхардт неохотно достал кошелек и, пока она ждала денег, спросил насчет комнаты получше.
— За полторы марки в день не бывает лучших комнат, во всем Мюнхене не найдете, — сказала женщина.
Он невольно улыбнулся.
— Кажется, вы меня неправильно поняли, — поспешно заметил он. — Я ищу удобное жилье, а не просто ночлег и могу доплатить, если у вас найдется комната получше.
Хозяйка, не говоря ни слова, прошла вперед по коридору, открыла другую дверь и зажгла электрический свет. Гость с удовлетворением осмотрел просторную и уютную комнату, снял пальто и отдал хозяйке деньги за несколько дней вперед.
Лишь утром, проснувшись в непривычно мягкой чужой постели и вспомнив о вчерашнем вечере, Рейхардт осознал, что недовольство простым ночлегом и требование большего комфорта были, собственно говоря, против его убеждений. Но он не стал принимать это слишком близко к сердцу, довольно бодро встал с постели и с интересом устремился навстречу дню. Рейхардт рано вышел из дома. Идя пешком по тихим улицам в этот ранний час, он шаг за шагом узнавал знакомые картины. Великолепно пройтись вот так, будучи маленькой частичкой суеты красивого города, вместо того чтобы страстно томиться в заколдованном холоде одиночества, занимаясь самоедством.
Большие кофейни и магазины были еще закрыты, поэтому он зашел в закусочную, где завтракали простые люди, чтобы насладиться чашкой молока.
— Не угодно ли подать кофе? — спросил кельнер и уже начал наливать.
Рейхардт с улыбкой позволил ему это сделать, с тайным удовольствием вдыхая аромат напитка, которого не знал уже целый год. Однако он ограничился только этим маленьким удовольствием, съел лишь кусок хлеба и взял в руки газету.
Потом он пришел в зал, где должно было состояться собрание. Зал, украшенный пальмовыми и лавровыми ветвями, был полон гостей. Сторонники естественной жизни составляли меньшинство, их ветхозаветные и тропические одеяния странно бросались в глаза, зато здесь можно было увидеть иных, изысканно одетых ученых мужей и много богемной молодежи. Вчерашняя группа длинноволосых и босоногих выделялась, словно экзотический остров средь океана.
Элегантный житель Вены выступил с первым докладом. Он выразил пожелание, чтобы представители многочисленных отдельных групп не усугубляли противоречий, а вели поиски того, что их объединяет, и стали друзьями. Потом он, стараясь быть объективным, заговорил о современных религиозных новациях и об их отношении к вопросу мира на земле. За ним последовал седовласый теософ из Англии, который славил свою веру за универсальный синтез отдельных светлых сторон всех мировых религий. Его сменил расовый теоретик, с язвительной вежливостью поблагодаривший за поучение, но заклеймивший саму идею интернациональной мировой религии как опасную утопию, ибо каждая нация имеет право на собственную веру, со своей особой формой и своими особенностями.
Во время этого выступления женщине, сидевшей рядом с Рейхардтом, стало дурно, и он провел ее через зал до ближайшего выхода. Чтобы не помешать оратору, Рейхардт остановился здесь, стараясь вновь уловить нить повествования и в то же время стремясь рассмотреть публику, сидевшую в соседних рядах.
И тут совсем недалеко в позе внимательной слушательницы он увидел женщину с красивой осанкой. Они встретились взглядами, и когда сердце его беспокойно забилось и мысли о словах докладчика внезапно вылетели из головы, он узнал Агнес Вейнланд. Сильно вздрогнув, он прислонился к дверному косяку и почувствовал себя заблудившимся человеком, в состоянии отчаяния и муки вдруг увидевшим башни своей родины. Ибо как только он узнал гордую посадку ее головы, увидел сзади забытую линию ее щеки, в мире сразу перестало существовать все, кроме него и нее. Шаг навстречу ей, взгляд ее карих глаз, поцелуй ее губ — вот то немногое, чего ему не хватало в жизни, без чего ему не могла помочь никакая мудрость на свете. И все это казалось ему возможным, всему этому он сохранил верность. Любящее сердце подсказало ему: она пришла на это собрание лишь ради него или с мыслями о нем.
Когда докладчик окончил выступление, многие захотели возразить ему и уже стали проявлять первые признаки несговорчивости и нетерпимости, лишавшие все эти честные умы широты взглядов, отчего и сам конгресс, вместо того чтобы служить делу спасения мира, должен был потерпеть жалкий крах.
Однако Бертольд Рейхардт совсем не замечал этих первых признаков приближающейся бури. Он не отрываясь смотрел на свою любимую, словно все его существо осознавало, что только от нее могло прийти спасение. После окончания доклада девушка встала и пошла к выходу. В это время он увидел ее серьезное и холодное лицо, на котором можно было прочесть отвращение ко всем этим переговорам и дискуссиям. Она прошла совсем близко мимо Бертольда, не обратив на него внимания, и он сумел заметить, что, несмотря на сдержанную холодность взгляда, лицо ее было свежим и цветущим — на него только легла легкая милая тень, сделавшая его немного взрослее и задумчивее. И сразу же Рейхардт с гордостью отметил про себя, что на проходившую мимо девушку со всех сторон бросали восхищенные и уважительные взгляды.
Она вышла из зала и спустилась на улицу, как всегда безупречно одетая, вышагивая своей легкой походкой хотя и не весело, но прямо и упруго. Она неспешно проходила улицу за улицей, с удовольствием ненадолго задержавшись лишь перед роскошным цветочным магазином и не подозревая, что Бертольд был совсем близко, шел за ней вслед. Он дошел за Агнес до угла далекой улицы в предместье и увидел, как она исчезла в воротах своего прежнего дома.
Потом он повернулся и, медленно шагая, осмотрел себя сверху донизу. Теперь он был даже рад, что остался незамеченным и неузнанным. Теперь ему казался невыносимым весь этот неухоженный и убогий внешний вид, угнетавший его со вчерашнего дня. Первым делом он отправился к парикмахеру, чтобы постричься и сбрить бороду. И когда он посмотрелся в зеркало, а потом снова вышел на улицу и под легким дуновением ветра ощутил свежесть выбритых щек, его окончательно покинула отшельническая робость. Он срочно поехал в большой магазин готовой одежды, купил себе модный костюм и велел как можно лучше подогнать по фигуре, а попутно купил белье, галстук, шляпу и туфли. Заметив, что деньги кончаются, он съездил в банк, чтобы снять со счета новую сумму, потом добавил к костюму пальто, а к туфлям калоши. Когда вечером, приятно уставший, он вернулся на квартиру, то увидел, что все покупки уже лежат в коробках и пакетах и ждут его.
Теперь уж он никак не смог удержаться от немедленной примерки. Бертольд сразу оделся с головы до пят во все новое. Немного смущенно улыбаясь, он разглядывал себя в зеркале и не мог припомнить, чтобы когда-нибудь в жизни так ребячески радовался новой одежде. А рядом, небрежно брошенная на стул, валялась его аскетическая одежда из грубошерстного сукна — серая, ненужная, словно оболочка куколки для молодого мотылька.
И когда он так стоял перед зеркалом, раздумывая, не пойти ли еще куда-нибудь, в дверь постучали, и едва он успел ответить, как в комнату с шумом вошел представительный мужчина, в котором он сразу же узнал господина Заломона Адольфуса Вольфа, разъезжего чудотворца, который несколько месяцев назад навестил его в тирольском уединении.
Энергичным рукопожатием Вольф приветствовал «друга» и удивился его свежему, элегантному виду. Сам он был в коричневой шляпе и старом сюртуке, но на этот раз надел под сюртук черную жилетку и серые брюки, рассчитанные, правда, на более длинные ноги, ибо они собирались поверх сапог гармошкой — отвратительными поперечными складками. Он поздравил доктора с прекрасным видом и не отказался от приглашения поужинать вместе.
Уже на улице Заломон Адольфус начал с энтузиазмом говорить о сегодняшних докладах и переговорах, отказываясь верить, что Рейхардт там не присутствовал. После обеда один красивый длиннокудрый русский говорил о вегетарианской еде и социальной нищете и вызвал скандал тем, что постоянно называл невегетарианскую часть человечества трупоедами. Этими словами он разбудил дремавшие дотоле партийные страсти. Посреди перебранки слово захватил монархист, которого пришлось удалять с трибуны с помощью полиции. Буддисты молчаливой сплоченной шеренгой покинули зал, теософы напрасно взывали к миру. Один докладчик прочел сочиненную им «Объединительную песнь будущего» с припевом:
Мирское миру отдадим, Спасемся космосом одним!
В конечном счете публика, смеясь и переругиваясь, разошлась кто куда.
Только за ужином взволнованный господин Вольф утихомирился и стал спокойным и веселым, заявив, что завтра сам будет выступать. Ведь обидно наблюдать за этим спором из-за ничтожных вещей, владея такой простой истиной. И он начал излагать свое учение, где говорилось о «тайне жизни» и о том, что, пробудив в каждом человеке магические душевные силы, можно найти лечебное средство, избавляющее мир от зла.
— Вы ведь будете при этом присутствовать, брат Рейхардт, — сказал он, приглашая собеседника.
— К сожалению, нет, брат Вольф, — с улыбкой ответил Рейхардт. — Я ведь уже знаю ваше учение и желаю ему всяческих успехов. Сам я приехал в Мюнхен по семейным делам и завтра буду, к сожалению, занят. Но если я вам могу оказать какую-нибудь услугу, то сделаю это весьма охотно.
Вольф недоверчиво взглянул на него, но в выражении лица собеседника не заметил ничего, кроме любезности.
— Ну что ж, — быстро сказал он. — Нынешним летом вы помогли мне, дав взаймы десять крон. Я об этом не забыл, хотя до сих пор не смог вернуть эти деньги. Если бы вы еще раз могли помочь мне одной мелочью — мое пребывание здесь на службе нашему делу связано с расходами, хотя никто их мне не возместит.
Бертольд дал ему золотую монету и еще раз пожелал успеха на завтра, а потом попрощался и отправился домой спать.
Едва он оказался в постели и погасил свет, как усталость и сон сразу исчезли, и всю ночь он провел в горячечных мыслях об Агнес.
Рано утром Рейхардт ушел из дома растревоженный и усталый после бессонной ночи. Он провел утренние часы на прогулке и в купальне, потом еще полчаса прошли в нетерпеливом ожидании за чашкой чая, и, как только можно было отправиться с визитом, в хорошей карете он поехал на квартиру Вейнландов.
После того как он потянул за колокольчик, пришлось немного подождать, потом явилась новая молоденькая девушка, непохожая на настоящую служанку, и робко спросила, кто ему нужен. Он спросил о матери и дочери, и девчурка убежала на кухню, бросив дверь открытой. Оттуда послышался разговор, который можно было наполовину разобрать.
— Так не годится, — раздался голос Агнес, — ты должна сказать, что барыня нездорова. А как он выглядит?
Но в конце концов вышла сама Агнес в голубом кухонном платье из льна и вопросительно взглянула на гостя, но не произнесла ни слова, ибо сразу узнала его.
Он протянул ей руку.
— Можно войти? — спросил он, и, прежде чем Агнес успела ответить, они вошли в знакомую гостиную, где госпожа советница сидела в кресле, укутавшись в шерстяную шаль. Увидев гостя, она сразу же выпрямилась и приняла безупречную позу.
— Пришел господин доктор Рейхардт, — сказала Агнес матери.
Сама она в утреннем свете комнаты смотрела на него, угадывала тяготы этого трудного и бессмысленного год? на его худом лице, видела выражение просветленной любви в его глазах.
Агнес уже не избегала его взгляда, и, безмолвно поддавшись внутреннему зову, они еще раз одновременно подали друг другу руки.
— Доченька, что же это ты! — испуганно воскликнула госпожа советница, когда на глазах дочери вдруг появились крупные слезы и она, прижавшись щекой к лицу матери, спрятала в кресле свое побледневшее лицо.
Потом девушка снова выпрямилась с зардевшимися щеками и улыбнулась сквозь слезы.
— Как замечательно, что вы снова пришли. — Теперь заговорила старая дама.
Перед ней, держась за руки, стояла симпатичная пара. Оба были такими славными и такими веселыми, словно давно уже принадлежали друг другу.
Отзывы о сказке / рассказе: