Крестьянин стоял перед доктором у постели умирающей. Старуха, затихшая, покорившаяся, ясным взором смотрела на мужчин и слушала их разговор. Она умирала и не противилась этому: ее время прошло, — ей было девяносто два года.
Июльское солнце вливалось в открытые окна и дверь; пламенные потоки его лучей падали на темный земляной пол, весь в буграх и впадинах, выбитых деревянными башмаками четырех крестьянских поколений. В дуновениях жаркого ветра сюда долетали запахи полей, запахи трав, хлебов, листвы, палимых полуденным зноем. Звонко трещали кузнечики, и все вокруг было полно их отчетливого стрекотания, напоминавшего звук деревянных трещоток, которые продают на ярмарках ребятишкам.
Доктор, повысив голос, сказал:
— Оноре, нельзя оставлять вашу матушку одну когда она в таком состоянии. С минуты на минуту она может умереть.
Но огорченный крестьянин твердил свое:
— А пшеницу-то нужно мне свести? Уж больно она долго лежит в поле. Да и погода подходящая. Как по-твоему, матушка?
Умирающая, все еще во власти нормандской скупости, взглядом и выражением лица ответила «да», — пусть сын возит пшеницу и оставит ее умирать в одиночестве.
Но доктор рассердился и топнул ногой:
— Знаете, вы просто скотина! Я не позволю нам делать это! И если уж необходимо свезти пшеницу именно сегодня, так пойдите, черт побери, за теткой Рапе, пусть она побудет с вашей матерью! Я, знаете, требую этого! А не послушаетесь, так я вас, знаете, оставлю подыхать, как собаку, когда вы сами заболеете!
Крестьянин, тощий верзила, медлительный в движениях, мучимый нерешительностью, животной страстью к скопидомству и боязнью перед доктором, колебался, высчитывал и наконец пробормотал:
— Сколько же берет тетка Рапе, чтобы присмотреть?
— А я почем знаю? — закричал доктор. — Смотря на какое время вы ее позовете. Сговоритесь с ней, черт возьми! Но я, знаете, требую, чтобы она была здесь через час!
Крестьянин решился.
— Иду, иду; зря гневаетесь, господин доктор.
И врач ушел, прибавив:
— То-то, берегитесь; не до шуток будет, когда я рассержусь!
Когда он вышел, крестьянин повернулся к матери и покорно сказал:
— Пойду за теткой Рапе, раз уж он требует. Потерпи, покуда вернусь.
И тоже ушел.
Тетка Рапе, старуха-гладильщица, нанималась, кроме того, дежурить при покойниках и умирающих как в своей деревне, так и во всей округе. Но, зашив этих своих заказчиков в саван, из которого им уже не суждено было выбраться, она опять хваталась за утюг, чтобы гладить белье для живых. Сморщенная, как прошлогоднее яблоко, злая, привередливая, на редкость жадная и до того сгорбленная, что, казалось, от постоянного глажения полотна ее крестец переломился, она, как говорили, питала особенную, чудовищную и мерзкую страсть к зрелищу предсмертной агонии. Она вечно толковала о людях, умерших на ее глазах, о всевозможных случаях смерти, при которых ей приходилось присутствовать, и, рассказывая, старалась изложить дело во всех подробностях, всегда одних и тех же, — точь-в-точь как охотник, рассказывающий о своих охотничьих приключениях.
Войдя к ней, Оноре Бонтан застал ее за разведением синьки для воротничков крестьянок.
— Добрый вечер, тетушка Рапе, — сказал он. — Ну, как дела?
Она обернулась к нему.
— Помаленьку, помаленьку. А у вас как?
— У меня-то все в порядке, только вот с матушкой плохо.
— С матушкой?
— Да.
— Что же с ней такое?
— Пришло время помирать.
Старуха вынула руки из воды; синеватые прозрачные капли стекали по ее пальцам, падая в корыто. С внезапным участием она спросила:
— Совсем плохо ей?
— Доктор говорит, что и дня не протянет.
— Ну, значит, плохо.
Оноре был в затруднении. Следовало повести разговор издалека, прежде чем приступить к делу, с которым он пришел. Но он ничего не мог придумать и сразу спросил:
— Сколько вы возьмете с меня, чтобы присмотреть за ней до конца? Мы ведь небогатые, сами знаете. И работницу не на что нанять. Оттого моя матушка и свалилась, что работала вовсю и уж очень уставала! За десятерых работала, хоть ей и девяносто два года. Старики работать умели!..
Тетка Рапе степенно ответила:
— У меня две цены: сорок су за день и три франка за ночь — это для богатых. Ну, а для прочих — двадцать су за день и сорок за ночь. С вас возьму двадцать и сорок.
Но крестьянин раздумывал. Он хорошо знал свою мать. Знал, какая она живучая, выносливая, крепкая. Она могла протянуть еще целую неделю, что бы там ни толковал доктор.
И он нерешительно сказал:
— Нет, уж лучше бы вы взяли с меня цену сразу за все, до самого конца. Так, чтобы с обеих сторон риск был. Доктор говорит, что она скоро уберется. Если так, вам будет выгода, а мне убыток. Ну, а если она протянет до завтра или еще дольше, — моя выгода, а убыток для вас.
Сиделка с удивлением смотрела на него. Никогда еще ей не предлагали таких условий — сдельную плату. Она колебалась, прельщенная возможностью оказаться в барыше. Но потом заподозрила, что ее хотят надуть.
— Ничего не могу сказать, пока сама не увижу вашу матушку, — ответила она.
— Так пойдемте посмотрим.
Она вытерла руки и тотчас же отправилась с ним.
По дороге они не разговаривали. Она торопливо семенила, а он делал огромные шаги, словно каждую минуту собирался переступить через ручей.
Истомленные зноем коровы, лежавшие в поле, тяжело поднимали головы в сторону проходивших людей и слабо мычали, как бы выпрашивая свежей травы.
Подходя к дому, Оноре Бонтан пробормотал:
— А что, если все уже кончилось?
И бессознательное желание этого проявилось в самом звуке его голоса.
Но старуха и не собиралась умирать. Она по-прежнему лежала на спине, на своей убогой кровати, под лиловым ситцевым одеялом, сложив поверх него руки, — ужасающе худые, узловатые руки, походившие на странных животных, на каких-то крабов, скрюченные ревматизмом, усталостью и почти столетней работой, которую они выполняли.
Тетка Рапе подошла к кровати и принялась разглядывать умирающую. Она пощупала ей пульс, потрогала грудь, прислушалась к дыханию, задала ей вопрос, чтобы услышать ее голос, и долго еще присматривалась к ней, после чего вышла вместе с Оноре. Дело казалось ей ясным: старуха не переживет и ночи. Оноре спросил:
— Ну, что?
Сиделка ответила:
— А то, что она протянет еще дня два, а может, и три. Давайте мне шесть франков за все.
— Шесть франков! Шесть франков! — закричал он. — Да вы свихнулись? Говорю вам, что ей жить пять — шесть часов, не больше!
Они долго, с остервенением спорили. И так как сиделка хотела уйти, а время шло, а пшеница сама не могла сняться с места, то в конце концов он согласился.
— Ну, ладно, идет — шесть франков за все до выноса тела.
— Ладно, шесть франков.
И он, широко шагая, отправился к своей сжатой пшенице, лежавшей на земле под палящими лучами солнца.
Сиделка вошла в дом. Она принесла с собой работу, потому что возле умирающих и покойников все равно работала, не переставая, то для самой себя, то для нанявшей ее семьи, которая платила ей за это особо.
Вдруг она спросила:
— Вас хоть напутствовали, матушка Бонтан?
Крестьянка отрицательно мотнула головой, и святоша Рапе живо вскочим с места.
— Господи боже, да разве это возможно! Я позову господина кюре.
И она побежала к дому священника с такой быстротой что мальчишки на площади, увидев, как она мчится, решили, что случилось какое-нибудь несчастье.
Священник облачился в стихарь и отправился в путь, предшествуемый мальчиком, который звонил в колокольчик, возвещая о шествии божества по спокойной и знойной равнине. Мужчины, работавшие вдали от дороги, снимали свои большие шляпы и стояли неподвижно, ожидая, пока белое одеяние исчезнет за какой-нибудь фермой; женщины, вязавшие снопы, выпрямлялись, чтобы перекреститься; черные куры в смятении бежали, переваливаясь, вдоль канав до какой-нибудь хорошо им знакомой дыры в изгороди, куда они внезапно исчезали; жеребенок, привязанный на лугу, испугался при виде стихаря и стал кружить на веревке и брыкаться. Мальчик-служка в красном облачении шел быстрым шагом; священник в четырехугольной шапочке следовал за ним, склонив голову и шепча молитвы, а тетка Рапе тащилась позади, перегнувшись в три погибели, словно припадая к земле, и сложив руки, как в церкви.
Оноре видел издали, как они проходили.
— Куда это идет наш кюре? — спросил он.
Его работник, более сообразительный, ответил:
— Побожусь, что он — с причастием к твоей матери!
Крестьянин не удивился.
— Пожалуй, что и так.
И снова принялся за работу.
Старуха Бонтан исповедалась, получила отпущение грехов, причастилась, и священник отправился обратно, оставив женщин вдвоем в душной хижине.
Тогда тетка Рапе принялась разглядывать умирающую, соображая, долго ли протянется дело.
Наступал вечер; резкие дуновения посвежевшего воздуха шевелили на стене лубочную картинку, прикрепленную двумя булавками; небольшие занавески на окне, когда-то белые, а теперь пожелтевшие и засиженные мухами, точно хотели улететь, сорваться, исчезнуть вместе с душой старухи.
Она лежала неподвижно, открыв глаза, и, казалось, равнодушно ожидала смерти, такой близкой, но медлившей с приходом. Короткое дыхание вырывалось с легким свистом из ее сдавленной груди. Скоро это дыхание остановится совсем, и на земле станет одной женщиной меньше, и никто о ней не будет жалеть.
Когда стемнело, вернулся Оноре. Подойдя к постели, он увидел, что мать еще жива, и спросил: «Ну, что?» — как обычно спрашивал раньше, когда ей нездоровилось.
Потом он отпустил тетку Рапе, напомнив ей:
— Так завтра в пять, не опаздывайте.
Она подтвердила:
— Завтра в пять.
И действительно, она пришла на рассвете. Перед уходом в поле Оноре ел суп, приготовленный им самим.
Сиделка спросила:
— Ну, как, отошла?
Он ответил с лукавой усмешкой в глазах:
— Пожалуй, ей даже полегчало.
И ушел.
Тетка Рапе забеспокоилась и подошла к умирающей: та была в прежнем положении. Она лежала бесстрастно, с открытыми глазами, тяжело дыша, сложив на одеяле сведенные руки.
Сиделка поняла, что так может протянуться и два дня, и четыре, и целую неделю; сердце этой скряги сжалось от ужаса, и в ней закипела яростная злоба против хитреца, который ее надул, и против старухи, которая не умирает.
Но она все-таки принялась за работу и стала ждать, устремив пристальный взгляд на сморщенное лицо матушки Бонтан.
Оноре вернулся позавтракать и казался довольным, почти веселым, потом ушел снова. С перевозкой пшеницы дела шло как нельзя лучше!
Тетка Рапе выходила из себя; каждая лишняя минута казалась ей теперь украденным у нее временем, украденными деньгами. Ее обуяло желание, сумасшедшее желание схватить эту старую клячу, эту старую ослицу, эту старую упрямую тварь за горло, слегка сжать его и остановить короткое быстрое дыхание, из-за которого она теряет время и деньги.
Но она подумала, что это опасно, и в голове у нее возник новый замысел.
— А что, вы уже видели дьявола? — спросила она, подойдя к кровати.
Старуха Бонтан прошептала:
— Нет.
Тогда сиделка пустилась болтать и рассказывать всякие небылицы, чтобы напугать умирающую, сознание которой ослабевало.
Дьявол появляется, по ее словам, всем умирающим за несколько минут до смерти. В руке у него метла, на голове котел, и он издает ужасные крики. Если вы его увидели, значит, дело кончено, жить осталось какой-нибудь миг. И она перечислила всех, кому дьявол являлся при ней в этом году, — Жозефену Луазель, Эвлали Ратье, Софи Паданьо, Серафиме Гропье.
Старуха Бонтан наконец забеспокоилась, зашевелилась, задвигала руками, стараясь так повернуть голову, чтобы видеть всю комнату.
Внезапно тетка Рапе исчезла в ногах кровати. Она достала из шкафа простыню и завернулась в нее; на голову надела котелок с тремя короткими согнутыми ножками, которые торчали, как рога; правой рукой схватила метлу, а левой — жестяное ведро и вдруг подбросила его вверх, чтобы оно, упав, загремело.
Ведро с грохотом ударилось об пол. Тогда сиделка вскочила на стул, приподняла занавеску, висевшую в ногах кровати, и, размахивая руками, грозя метлой, издавая пронзительные крики из-под котелка, закрывавшего ей лицо, предстала чуть живой старухе, словно черт из балагана.
Умирающая, с обезумевшим взглядом, вне себя, сделала сверхчеловеческое усилие, чтобы подняться и бежать; ее плачи и спина уже отделились от постели; но затем она снова упала, глубоко вздохнув. Это был конец.
И тетка Рапе спокойно водворила все по своим местам: метлу в угол возле шкафа, простыню в шкаф, котелок на очаг, ведро на полку, стул к стене. Потом профессиональным жестом закрыла выкатившиеся глаза умершей, поставила на постель тарелку, налила в нее святую воду, окунула туда веточку букса, висевшую над комодом, и, став на колени, с жаром принялась читать заупокойные молитвы, которые она благодаря своему ремеслу знала наизусть.
Когда Оноре вечером вернулся домой, он застал ее за молитвой и тотчас подсчитал, что она обставила его на двадцать су: ведь она провела здесь всего три дня и одну ночь, за что полагалось пять франков, а вовсе не шесть, которые он должен был ей уплатить.
Отзывы о сказке / рассказе: