Глеб Успенский — Пятница: Рассказ

Народный рассказ

На одной из московских фабрик работал крестьянин Егор Иванов. Человек он был непьющий, рассудительный и поэтому, после пяти лет работы, сколотил себе малую толику деньжонок. Пять лет не видался с женой, ни с отцом, ни с матерью. Наконец надоела ему Москва, подначальное фабричное житье, — захотел он побывать в своей стороне, завести свое хозяйство, да если удача пойдет, то и совсем остаться в родной деревне. Подумал он, подумал так-то, да перед Петровым днем попросил у хозяина расчет, простился с приятелями и отправился в путь-дорогу. Дороги теперь не то, что, в старину: везде дилижансы ходят да чугунки как птицы летают; так что самая дальняя дорога не неделями и не месяцами тянется, а днями. Егор Иванов сел в Москве на Рязанскую чугунку, отдал за билет два с полтиной и преотлично в Рязань доехал.

От Рязани вздумалось ему до деревни — всего семнадцать верст — пешком пройти, — потому давно очень не видал он родных полей и родных лугов, а в той стороне почти уж степь начинается, тишина, да гладь, да зелень… Привязал он сумку за спину; поднял на дороге ветловую палку — на всякий случай — и пошел. Шел он по знакомой стороне, каждая былинка ему вспоминалась, и от радости дух захватывало… Однако же, во время дороги Егор Иванов кое о чем и другом подумывал: думал он о своей деревне Прикобыловке, о жене, о хозяйстве: какие-то, думал он, порядки по дому идут, да сыты ли, да не умерли ль… Начало ему в голову лезть всё такое несообразное: ну, сгорели? Ну, что-нибудь, да грех какой случился? Раздумался он так-то, даже жутко ему стало середь чистого поля степного… Целые семнадцать верст он нигде не вздохнул ни разу, в кабак не зашёл, с встречным человеком в разговор не вступил. Всё шел да поспешал… К вечеру показалось родное село; из-за крыш завиднелась зелёная колокольня, — как есть как прежде была; и стрижи с щебетаньем, да галки с карканьем вокруг её креста как и прежде играют на хорошую погоду; глянул Erop в тот бок, где изба стояла его,— думал: «ах, — нету избы!» — ан изба-то как есть, как живая стоит, и огонек в окне светится… Тут Егор вздохнул свободно, снял картуз, перекрестился и вошел в сельскую улицу…

2

Долго ли, коротко ли протянулось время, — москвич с первого началу всё гулял, да угощал, да подарки дарил: жене подарил он ситцу московского на два платья да бусы стеклянные, свояченице платок головной, а матери принёс белого миткалю на повязку: в этой повязке старушки в церковь ходят на светлое воскресенье, в этой же повязке их в гроб кладут. Шло так-то сначала радость да пированье, — однако же пора и делу быть. Помаленьку да помаленьку начал Егор входить в хозяйство: там ворота приладит, тут вставит новое стекло; на задворках повалился весною в половодье плетень, — Егор поднял его, выпрямил, новые колья забил, — стал плетень хоть куда. Целые дни принялся он вокруг дома хлопотать: то молотком стучит, то топором рубит, то пилой пилит. Раз он этак-то мастерил разные дела с раннего утра; наконец утомился и вошел со двора в избу отдохнуть; вошел в избу-то, ан глядь, — бабы (четыре бабы у него в семье было), а бабы-то сидят по лавочкам, зевают да охорашиваются.

«Что за чудо, — подумал Егор втихомолку, — ноне, кажись, не праздник, а бабы мои ровно бы в светлый день прибрались, в наряды нарядились и бездельничают?»

— Вы бы, любезные, — говорит бабам: — на дворе бы хоть маленичка подсобили убрать!..

— С великим бы, Егор Иваныч, удовольствием по-мочь тебе сделали, — отвечают бабы: — ну, только ни-как не можем мы преступить закону…

— Какой это закон такой, позвольте у вас узнать, чтобы, например, в будний день не работать?

— А такой, что нониче на дворе-то пятница! У нас испокон веку такой закон установлен, что в пятницу боже избави работать… Мы бы тебе, Егор Иваныч, от всего сердца угодили и сами это явственно понимаем, — ну никак не можем…

Стали тут бабы рассказывать, какие случались несчастья с теми, кто осмеливался работать в пятницу: всё пожары да смерти случались, да другие страшные беды.

В отместку ихним разговорам да рассказам стал и Егор Иванов доказывать им ихнюю глупость и говорил:

— Как же это работа может быть грехом? И кто, где в писании видел, чтобы в пятницу сидеть всем сложа руки? Ни батюшка в церкви, ни учитель в училище никогда этого не говаривал и работать отнюдь не запрещали. Гулящих дней, праздников господних у нас и так довольно, есть когда душу отвести, — а будни даны на работу; сказано: шесть дней трудись, — седьмой богу, а вы еще один день гуляете, — незнамо для кого, только не для бога.

Долго говорил им Егор об этом их глупом поступке, — бабы всё слушали и под конец сказали:

— Всё это ты, Егор Иваныч, так справедливо говоришь, — ну, однако же мы никак не можем по твоим речам поступать, потому у нас так издавна установлено…

Рассердился Егор и сказал: — Да кто у вас это уставы-то уставляет? На это бабы ему отвечали: — Мы этого не знаем! Это нам и знать не должно, — а преступить этого нам нельзя, потому — невозможно… Поглядел на них Егор, плюнул и пошел работать; а бабы так и остались сидеть сложа руки на лавках да зевать.

3

Думал Егор, что бабы авось как-нибудь образумятся, — но время шло, а бабы продолжали свои бездельничанья по пятницам по-прежнему. Целую педелю работают-надрываются; как чуть пятница подошла, — вырядятся и сидят, пальцем не шевеля. Иная целую неделю ткёт красна, к четвергу к ночи у ней всего на полвершка не доткано осталось; чем бы в пятницу взять да доткать, да вымочить поскорей, — ан она ждет до субботы, а мочить в понедельник начнет. Видит Егор, что праздник этот — неуказный — много вредит ему в хозяйстве, хочет-хочет словами да примерами ихнюю глупость бабью доказать, — слушают, поддакивают, а работать по пятницам — всё не работают. Что тут делать? Думал-думал Егор, — придумал то, что надо наконец бабам пригрозить. Человек он был тихий, не буйный, — но тут видит, что, кроме приказу да угрозы, ничем помочь горю нельзя, взял да и прикрикнул на них:

— Да вы что же это, — говорит, — в самом деле? Сейчас у меня за работу! Я ведь, — говорит, — не здешний: я московский, травленый, — у меня чтобы было… Знать не хочу!

Бабы наместо того ощетинились и — сами на него:

— Как бы не так! — кричат. — Что мы — нехристи что ли какие, что будем преступать законы?

— Дуры! дуры вы неописанные! Докуда вам приставы приставлять и уставы свои глупые уставлять? Когда я сказал, чтобы было, — значит, разговарить тут нечего… — пригрозил им Егор.

Погрызлись бабы, однако же с горем пополам уселись за работу… Одна прядет, другая ткёт, а третья чулки вяжет.

Работают они и воют:

— Ох, мы горемычные! И господу-то богу нашему послужить нам не дают! О-о-о…

— Ничего! ничего! — говорит Егор: — мы тоже не нехристи, не звери; тому же богу молимся и никакой горести в работе не находим…,

Очень сердились на Егора бабы. Иная работает, а сама знай поливает его разными словами; другая с раннего пятничного утра голосить начнёт, и вся деревня Прикобыловка ругала Егора за его безбожный поступок.

— Что ты, аль ты в Москве-то бога забыл? — с укоризной говорили ему мужики.

— Вы-то, видно, его позабыли! — отвечал им на это Егор.

— Легкое дело, вздумал свои уставы устанавливать… Ты спроси-ко-сь у письменных людей, которые каждый закон насквозь понимают, — как там сказано?… Работать! Ты очумел, видно? В пятницу работать вздумал! право слово!

— Отвяжитесь вы от меня Христа ради, — проговорил Егор с сердцем. — Уж когда-нибудь вас бог вразумит.

Мужики засмеялись над ним, а бабы домашние пилили и ругали.

4

Раз была пятница.

Вот сидят бабы Егоровы за работой и плачут. Плачут да побрёхивают на Егора: «Чёрт, мол, этакий что вздумал!» А Егора в ту пору дома не было, — в город, в Рязань, по делам уходил, так без него-то бабы очень смело над ним раздолевались…

Перемывают они этак косточки-то Егоровы, а кто-то стук-стук с улицы в окно.

— Эй, — кричит, — отворите, красавицы!

Отворили бабы окно и вскрикнули дружно:

— А, Юпла, чучело гороховое! Где пропадал, кого пугал?

— Где был, там уж нету! — с ужимками да с прискоками Юпла им отвечал.

Юпла был прикобыловский бобыль, не имел ни кола, ни двора, ни куриного пера. Мастерства никакого не знал, а так разными художествами пробавлялся и погуливал. Ходил он в ободранном полушубке, везде в одёже — дыры да заплаты,— словно нищий, однако же он не побирался, сумы не носил и всегда шапку на ухо заламывал, когда по улице из кабака или в кабак шёл. Песни тоже он разные певал и большой был мастер на прибаутки. В селе Прикобыловке он появлялся редко, в год раз шесть, когда уж ему есть нечего было; а в другое время, говорю, разными разностями пробавлялся Наши деревенские каждую масленицу видали его на гуляньи; он был наряжен в белый колпак, в белую широкую рубаху, а рожа вся была мукой вымазана, и ломался в таком виде на подмостках балагана. Здесь старший, самый главный паяц, на потеху народу, почти каждую минуту ошарашивал Юплу то палкой, то ладонью, — Юпла корчился и ёжился и потешал народ. Тут же при народе запирали ему рот замком, заставляли есть паклю с горящей смолой, и так далее. Юпла всё это исполнял со смехом и с прибаутками. По его рассказам, одной смолы и пакли он на своем веку более ста пудов съел. Когда не было балаганов, Юпла подделывался к какому-нибудь шарманщику, раздобывал где-нибудь огромный бубен и вместе с шарманщиком принимался ходить по улицам. Целые дни бубен его, ровно леший в лесу, грохотал в глухих городских переулках; собаки лаяли и выли, и народ валил толпами отовсюду на это неистовое гоготанье бубна: Иногда Юпла, кроме игры на бубне, принимался подпевать под музыку — впопад или нет, ему и слушателям было почти всё равно, лишь бы слова занятные выходили. Разные-разные были у него песни и присказки; народ слушал его и помирал со смеху. Юпле валились отовсюду трешники и пятаки, которые он тотчас же в кабаке пропивал; правду говорится, какова нажива, такова и прожива; через это Юпла всегда оборванный ходил и никогда ни-где постоянного куска хлеба не имел. Если бросал его за какие-нибудь проделки шарманщик, — Юпла не шел работать, а принимался играть по воскресеньям в орлянку за городской заставой; но и отсюда его скоро прогоняли, так как у него всегда были деньги с двойными фальшивыми орлами. А когда ему уж совсем труд-но приходилось, то всё-таки не работа выручала его, — он работать не хотел, — а что-нибудь нечестное: при случае Юпла не отказывался и стянуть что под руку попадется. До того он был испорчен и избалован…

Вот этот-то самый Юпла-проходимец и пришел к бабам в то время, когда Егор Иванов в городе был.

Высунул он свою общипанную бороду в окно и говорит:

— Ну, как живете-можете?..

— Какая наша жизнь! — закручинились бабы: — жизнь наша самая поскудная стала…

— Что так?..

— А то, что новые порядки Егорка вздумал заводить…

— Это какие же будут порядки-то?

— А разные…

Стали тут бабы жаловаться на Егора.

— Вот по пятницам работать заставляет…

— Гм… — мурчит Юпла, себе на уме…

— А разве это где видно, чтобы в пятницу работать?

— Это точно, — сказал Юпла: — грех большой!.. Да вы бы его не слухали бы?

— Не послухай-ка-сь! У пего кулачищи-то московские, гранёные… Он те…

— Справедливо и то!… А нет ли у вас, молодки, чего-нибудь прохожему странничку закусить?… а?..

— Это кто-де странник-то?

— Мы, — сказал Юпла.

Стали бабы смеяться над ним. Юпла скоро вошёл в избу, начал баб прибаутками потешать, ел, пил да закусывал, да песенки затягивал. Под конец того напился, наелся, встал и заковылял к двери…

— Великий грех это вы, бабы, делаете! В пятницу работать! Что же теперича, — бормотал он: — матушка Прасковья-Пятница? Ведь она сокрушается об вашем безумии… ах, нехорошо!

Бабы стали плакать, но работы бросить боялись, потому что Егор очень строго пригрозил.

— Так, когда Егор-то придет? — спросил Юпла, вылезая из избы в сени.

— Да ране завтрева не придет ни за что…

— Верно ли?

— Это верно. Раньше, как завтра, никак не придет.

— Ну, так будьте здоровы, пойти к свату…

С этими словами Юпла вышел из избы, замотав кое-что на ус.

5

Подошел вечер, бабы лучину, сидят да работают, за печкой сверчки куют, по стенам тараканы ползают и шлепаются с потолка об лавки. Вода в рукомойнике капает, и слышно, как ребенок соску сосет. Вечер стоял непогожий, ветреный, то и дело дождь по стеклу стучал, да ветер в щели оконные шипел, словно зверь какой хищный.

— Эка непогодь-то! — толковали промежду собой бабы боязливо… — Что теперь в поле? Страсть…

— Ни конному, ни пешему дороги нет…

— Пуще всего, — заговорила Егорова жена: — без мужика страшно!… Ну, лихой человек?.. Сохрани господи и помилуй!..

Только что она сказала это, ан в окошко кто-то и застучи… Бабы так и встрепенулись…

— Отворите! — кто-то глухим и жалобным этаким голосом говорил.

— Кто там?

— Отворите…

— Да кто?…

— Пятница!..

Как стояли бабы, так все на пол и грохнулись от испуга. Долго они опомниться не могли, все к земле головами лежали, и глаза свои поднять боялись; наконец того видят, что Пятница всё стучится и всё жалобно просит пустить ее и плачет. Стали бабы одна другую понукать.

— Иди ты!

— Эва! А ты-то? Ты хозяйка!

— У меня руки заняты…

— А мне что!

— Марья, иди ты!

— Что ты, очумела!…

Тут Пятница не вытерпела, говорит в окно:

— Марья, отвори! Приказываю!

Марья затряслась всем телом, побледнела и пополовела как мертвец, — однако же кое-как поплелась отворять. Слышат бабы, как она замком деревянным застучала, слышат, как калитка отворилась, — а вслед за этим Марья вскрикнула ровно сумасшедшая и наземь без памяти повалилась.

Дрожат наши бабы и бога молят и молитвы творят.

Вдруг тихонько начала отворяться из сеней дверь, и вошла в комнату женщина, страшная и безобразная; на ней всё были лохмотья да клоки. Голова вся платками рваными укутана, из-под них вылезали клочья растрепанных волос; ноги ее были в грязи, руки в грязи; и вся-то она с головы до ног была осыпана всякой нечистью, мусором да навозом, что из свиной закуты вон выметают. Взошла эта страшная женщина в горницу, начала молиться образам и плакала. Так горько плакала она и заливалась, что и наши бабы вслед за ней тоже разрюмились и голосили на всю избу. Марья опомнилась, вошла в избу и тоже вместе с другими начала выть и голосить.

Наконец Пятница села на лавку и сказала:

— Вот вы, грешницы негодные, как меня обрядили! Тут она показала на свое рубище и нечисть и грязь…

— Вот как! Прежде я в светлой одежде, да в цветах, да в золотых ризах была, а ваше непочтение ко мне вот до какой одежи меня довело.

И стала плакать и приговаривать. Бабы тоже рыдали без памяти.

— Нешто это дело, — продолжала Пятница: — чтобы дня моего не почитать. Громом бы и молниею могла вас разгромить и в мелкие дребезги разбросать, — только жалею вас…

— Матушка! — кричат бабы: — помилуй и пощади нас!

— Не за что миловать вас! Вы преступили закон, а за это огонь неугасимый и тьма кромешная. До чего вы меня довели? Я через ваш проступок в такой горести состою, что целый день ни пила ни ела, ни спала ни почивала, всё слезами обливалась… А вы, безумные, никакой жалости ко мне не имели и дня моего не почитали. Нет вам от меня прощения!

Бабы заголосили пуще прежнего.

— Матушка! — плачут, — боженька! На кого ж мы малых сирот оставим? Голубушка! За что ж наши душеньки в смоле, в огне кипеть будут? Разве по своей воле? Это всё демон — московский Егорка!

— Егор получит свое наказание после… Ему больней всех будет! — сказала Пятница. — А и вам тоже — грех вам даром пройти никак не может.

Стали бабы молить-просить Пятницу. Ноги её грязные да мокрые целовали и слезами своими обливали, — ничего сначала снисхождения не видали. Наконец сжалилась Пятница, говорит:

— Вот, что, жаль мне вас, бабы глупые. Не по своей воле вы мне непочтение оказали. Через это я снимаю с вас смертный час, а то бы я его на вас духом наслала… За эту мою милость должны вы принести мне каждая по трубке холстины. Через вас я в рубище стала ходить, — вы меня и обрядить должны.

С великим удовольствием принесли ей бабы четыре штуки холста, и все вокруг нее на коленях стояли. Затем потребовала Пятница съестного. Напилась, наелась, стала домой собираться,

— Пора, — говорит — мне и в рай идти. А вы, бабы, — чтобы всегда мой день почитали! Теперь же за ваше раскаяние я вас прощаю, только вы должны целую нонишнюю ночь на коленях стоять и с места ни отнюдь не вставать. Будет вам чудиться всё-всякое, непотребное, — но вы ни единого шага с места делать не должны, а должны ежеминутно класть земные поклоны… Слышите?

— Слышим, слышим, матушка!

— Ну, прощайте и помните мой закон!..

С этими словами Пятница поплелась вон, охая и стоная, а бабы стали на колени и принялись со слезами оплакивать грехи свои.

6

Стоят бабы на коленях и пошевелиться боятся. Час прошёл, другой прошёл, — на селе уже все спать улеглись, даже собачьего лая не слыхать, а в Егоровой избе всё страстная свечка перед образом горит, — всё бабы молятся.

Вдруг послышалось им, будто кто то в сени вошел и в чулан начал дверь толкать. Затем будто бы другой кто подошёл, и разговоры послышались.

Бабы всё стояли и не шевелились…

Слышат они, будто кто-то замком у чулана громыхает, чудится им, что замок треснул и наземь полетел, заскрипела чуланная дверь… А все стоят и пошевелиться боятся… Разговоры в сенях пошли громкие: кто-то смеялся и фыркал со смеху, кто-то песню даже затянул: — «а-ах да ни адна-а!»

— Искушение, — думали бабы и вторили молитву. Слышали они, как захлопывались крышки их сундуков, как срывались двери с петлей и хлопались о-земь, и всё это приписывали силе нечистой…

Ночь шла; страстная свечка догорела совсем, и огонек ее чуть вспыхивал у самого края деревянной божницы… Ребенок кричал в люльке и готов был каждую минуту вывалиться оттуда, — бабы боялись помочь ему и не трогались с места.

Петухи проснулись и заорали, и первые, и вторые, и третьи; свет забрезжил, и совсем рассвело; в сенях уже не слышалось больше ни стука, ни разговоров: бабы думали, что всё кончилось.

Вдруг опять кто-то вошел в сени и закричал благим матом.

Вслед за тем в избу вбежал Егор, бледный и испуганный… Смотрит на баб — а те на коленях стоят да поклоны бьют.

— Господи Иисусе Христе, — воскликнул Егор, — что такое у нас на дому творится!.. Ведь нас до ниточки обокрали. Поглядите-ко-сь, бабы, как сундуки-то разворочены!.. Вставайте! Надо за начальством идти… И деньги сто серебром утащены! Ах, ты, господи, господи! Вставайте, аль вы оглохли?

Бабы боятся встать: ну как гром их расшибет? Однако же кое-как уломал их Егор; встали они, пошли в сенцы, — а там все сундуки выпотрошены… Снова полились слезы и причитанья.

Пошёл Егор по начальству жаловаться, повел с собой баб, к допросу, — те всё рассказали по порядку: как Юпла был утром, как вечером Пятница приходила.

— Дуры вы, дуры этакие! — заговорили староста и Егор: — вот вас господь-то и покарал за ваши выдумки да непутевые поверья… Я-то из-за чего за вас мучусь?.. Ведь это Юпла мошенник вас опутал…

— Надо скорей по горячему следу гнаться за ним! — решил голова; и в ту же минуту дали знак начальству в город.

Бабы сначала пе верили, чтобы это мог быть Юпла, а не Пятница, — по потом, когда мошенника схватили в городе, да со связанными руками в деревню привезли, да когда он покаялся во всем, так бабы-то совсем со стыда сгорели, — и с тех пор в Прикобыловке пятниц своих нет, а праздники справляются по церковному чину.

У мошенника Юплы отобрали всё Егорово имущество: прогулять он его не успел, только из Егоровых денег истратил пять целковых. Но Егор не жалел этих денег: он был рад, что бабы его образумились.

Затем Юплу начали судить… Поделом вору и мука!

* * *

Много этаких-то на Руси у нас поверий и предрассудков: всех не перечтешь и пе перескажешь; но все они ведут к нашему несчастью и убыткам: есть в деревнях казенные доктора, — а мужички к знахарям идут; чем бы у батюшки спросить о чем-нибудь, что нужно, — нет, идут к отставному солдату — пройдохе, и в обоих случаях страдают одинаково. Знахарь дает травы, — глядь, к ночи живот у больного подвело, а к утру он богу и душу отдал; послушал солдатской премудрости, стал делать по его приказу, — ан, глядишь, и выходит, что солдат-то надул. А потом, когда случится от этих глупых советов какое-нибудь несчастье или неудовольство, — опомнятся да и начнут плакаться, когда поздно. Во всём надобно слушать людей знающих; правду говорит пословица: «семь раз смеряй, а один отрежь», так и во всем: прежде узнай, в чем дело, да так ли, да верно ли, да не фальшиво ли, — а когда узнаешь, то так и делай.

А не то навернется хорош-удалой человек, как раз оболванит и последнее возьмет…