IV
Его звали Лулу. У него было зеленое туловище, кончики крыльев розовые, голубой лоб и золотистая шейка.
Но он отличался надоедливой привычкой – кусать жердочку, вырывать у себя перья, разбрасывать нечистоты, разливать воду из корытца; он наскучил г-же Обен, и она отдала его навсегда Фелиситэ.
Та принялась его учить. Вскоре он повторял: «Милый мальчик! Ваш покорный слуга! Здравствуйте, Мари!» Фелиситэ поместила его у дверей, и некоторые удивлялись, что он не отвечает, когда его зовут Жако, так как все попугаи носят эту кличку. Его сравнивали с индюшкой, с бревном, – для Фелиситэ это было словно нож в сердце. Когда на Лулу глядели, то – странное дело! – он всегда упорно молчал.
Тем не менее он искал общества. По воскресеньям, когда барышни Рошфейль, маркиз де Гуппевиль и новые знакомые – аптекарь Онфруа, г-н Варен и капитан Матье – играли в карты, попугай начинал биться крыльями в стекла и так неистовствовал, что заглушал все голоса.
Наружность Бурэ, без сомнения, казалась ему очень смешной. Увидя его, попугай начинал хохотать, хохотать до упаду. Раскаты его смеха оглашали двор, их повторяло эхо. Соседи выглядывали из окон и также смеялись. Надвинув шляпу на лоб, чтобы попугай его не видел, Бурэ крался вдоль стены, пробирался к реке и затем входил через садовую калитку, и нельзя было сказать, чтобы взгляды, которые он бросал на птицу, отличались нежностью.
Мальчишка из мясной дал Лулу щелчок за то, что тот сунул голову в его корзину; с тех пор попугай всегда старался ущипнуть его сквозь рубашку. Фабю угрожал свернуть птице шею, хотя он не был жесток, несмотря на татуировку на руках и большие бакенбарды. Напротив, он чувствовал к попугаю скорее симпатию и хотел даже для потехи выучить его ругаться. Фелиситэ пришла в ужас и водворила Лулу на кухне. Цепочка с него была снята, и он разгуливал по всему дому.
Спускаясь по лестнице, он упирался в ступеньки кривым клювом, поднимал одну лапу за другой, и Фелиситэ боялась, как бы у него не закружилась голова от такой гимнастики.
Однажды попугай заболел, ничего не ел и не говорил. Под языком у него образовался нарост, какой бывает иногда у кур. Фелиситэ вырвала его ногтями – и Лулу выздоровел. Как-то раз Поль имел неосторожность пустить ему в клюв клуб табачного дыма; в другой раз г-жа Лормо раздразнила его зонтиком, и он схватил наконечник. Наконец он пропал.
Фелиситэ пустила его на траву, чтобы он подышал свежим воздухом, и отлучилась на минуту. Когда она вернулась, попугай исчез. Сначала она искала его в кустах, на берегу и на крышах, не слушая хозяйки, которая кричала: «Осторожнее! Вы с ума сошли!» Затем она осмотрела все сады в Пон-л’Эвеке и стала останавливать прохожих: «Не видали вы случайно моего попугая?» Тем, кто не знал Лулу, она описывала его приметы. Вдруг ей почудилось, что за мельницами, у подножия холма, летает что-то зеленое. Но там ничего не оказалось. Разносчик утверждал, что сию минуту видел попугая в Сен-Мелене, в лавке тетки Симон. Фелиситэ побежала туда. Там ее не поняли. Наконец она вернулась домой в изнеможении, изорвав башмаки, со смертельной тоской в душе. Сев на скамью около барыни, она рассказывала о всех своих приключениях, как вдруг что-то упало ей на плечо. Лулу! Что он делал, плутишка? Может быть, прогуливался по окрестностям?
Фелиситэ едва оправилась от этого потрясения, – вернее, никогда не могла оправиться от него вполне.
Она простудилась и захворала жабой; немного спустя заболели уши. Через три года она оглохла и стала говорить очень громко, даже в церкви. Хотя об ее грехах могли бы знать во всех углах прихода, и это не бросило бы на нее тени и никого не ввело бы в соблазн, – кюре находил удобным исповедовать ее лишь в ризнице.
Шум в ушах окончательно сбивал ее с толку. Часто хозяйка говорила ей: «Боже мой, как вы глупы!» Она отвечала: «Да, барыня», – и начинала искать что-нибудь вокруг себя.
И без того тесный круг ее представлений еще более сузился: перезвон колоколов и мычанье быков перестали для нее существовать; все живые существа двигались молча, как призраки; она уже не слышала теперь ничего, кроме голоса попугая.
Как бы для того чтобы развлечь ее, он воспроизводил шум вертела, пронзительный крик торговца рыбой, визг пилы столяра, жившего напротив, и, подражая г-же Обен, когда раздавался звонок, кричал: «Фелиситэ! Дверь! Дверь!»
Они вели между собой разговоры: он повторял несчетное число раз три фразы своего репертуара, она отвечала ему такими же бессвязными словами, в которых изливала свою душу. В своем одиночестве она полюбила Лулу, почти как сына, как возлюбленного. Он влезал ей на пальцы, кусал ее губы, взбирался на косынку; и когда она наклонялась, покачивая головой, как это делают кормилицы, края ее чепца и крылья птицы трепетали одновременно.
Когда собирались тучи и гремел гром, попугай испускал крики, может быть, вспоминая ливни родных лесов. Журчанье воды приводило его в безумный восторг; он метался, поднимался к потолку, все опрокидывал и вылетал через окно в сад барахтаться в лужах; но вскоре возвращался, садился на решетку камина и, подпрыгивая, отряхивал воду, поднимая то хвост, то клюв.
Однажды утром, в ужасную зиму 1837 года, Фелиситэ нашла Лулу мертвым в клетке, которую поставила перед камином, чтобы спасти его от холода; голова у него повисла, когти вцепились в железные прутья; он, должно быть, умер от прилива крови. Она подумала, что его отравили петрушкой, и, несмотря на полное отсутствие улик, заподозрила Фабю.
Она так плакала, что хозяйка сказала ей:
– Ну, полно! Закажите из него чучело.
Фелиситэ посоветовалась с аптекарем, который всегда хорошо относился к попугаю. Тот написал в Гавр. Некий Феллаше взялся исполнить заказ. Но так как дилижанс терял иногда поклажу, то Фелиситэ решила сама отнести Лулу в Гонфлер.
Вдоль дороги тянулись яблони с обнаженными ветвями. Канавы покрылись льдом. Вокруг ферм лаяли собаки. И Фелиситэ поспешно шла по середине шоссе в маленьких черных сабо, с корзинкой, спрятав руки под плащом.
Она пересекла лес, миновала О-Шен, достигла Сен-Гатьена.
Сзади нее, в облаках пыли, как ураган мчался под гору мальпост. Увидя женщину, которая не сворачивала с дороги, кондуктор выглянул из-за верха экипажа, а кучер стал кричать, и четверка лошадей, которых он не мог сдержать, понеслась еще быстрее. Пара передних задела Фелиситэ. Кучер отбросил их на край шоссе, сильно дернув вожжами, поднял в бешенстве руку и со всего размаха стегнул Фелиситэ большим кнутом поперек тела так, что та упала на спину.
Когда она очнулась, первым ее движением было открыть корзинку. К счастью, Лулу был цел. Она почувствовала, что ей жжет правую щеку; поднесла к щеке руки: они стали красными, – текла кровь.
Фелиситэ села на кучу булыжника, прикладывая к лицу платок, потом съела краюшку хлеба, которую на всякий случай положила в корзинку, и забыла о своей ране, заглядевшись на птицу.
Достигнув вершины Экмовиля, Фелиситэ увидела огни Гонфлера, мерцавшие в темноте, как множество звезд; дальше расстилалось окутанное сумраком море. Она почувствовала слабость и остановилась. Горькое детство, обманутая первая любовь, отъезд племянника, смерть Виргинии – все эти воспоминания нахлынули на нее, как волны прибоя, слезы подступили ей к горлу, рыдания душили ее.
Она решила обратиться к капитану судна и дала ему необходимые указания, не говоря ни слова о том, что посылает.
Феллаше долго держал у себя попугая. Он всякий раз обещал прислать его на следующей неделе. Через полгода он сообщил об отправке ящика и умолк. Можно было предположить, что Лулу никогда не вернется.
«Они его украли», – думала Фелиситэ.
Наконец попугай прибыл. Он был великолепен; сидя на ветке, водруженной на подставке из красного дерева, он держал лапку в воздухе, наклонив голову набок и кусая орех, который набивальщик чучел позолотил из любви к грандиозному.
Фелиситэ заперла Лулу в своей комнате.
Это место, куда она пускала немногих, имело вид часовни и базара одновременно: столько было там предметов религиозного культа и всякой всячины.
Большой шкаф мешал отворять дверь. Против окна в сад было круглое окошко, выходившее во двор. На столе, около складной кровати, стоял кувшин с водой, лежали два гребня и кусок голубого мыла на тарелке с зазубренными краями. На стенах висели четки, медали, несколько мадонн, кропильница из кокосового ореха. На комоде, покрытом сукном, как алтарь, стоял ящичек из раковин, подаренный Виктором; там же находилась лейка и большой мяч, тетради, география в картинках, пара башмаков, а на гвозде у зеркала висела на лентах маленькая плюшевая шапочка. Свою страсть к реликвиям Фелиситэ довела до того, что хранила даже один из рединготов барина. Она брала к себе в комнату все старье, не нужное г-же Обен; там на краю комода можно было найти искусственные цветы, а в углублении слухового окна – портрет графа д’Артуа.
Лулу, прикрепленный к дощечке, был поставлен на остове печной трубы, выходившей в комнату. Фелиситэ видела его каждое утро, просыпаясь при свете зари, и, исполненная спокойствия, без скорби вспоминала минувшие дни. Перед ней во всех подробностях воскресали самые незначительные события.
Ни с кем не общаясь, она жила в состоянии оцепенения, точно лунатик. Процессии в праздник тела господня оживляли ее. Она обходила соседей, собирая свечи и циновки, чтобы украсить алтарь, который воздвигался на улице.
В церкви она всегда созерцала святого духа и заметила, что он немного похож на попугая. Сходство это еще больше бросалось в глаза на лубочной картинке, изображавшей крещение спасителя. Святой дух – с пурпуровыми крыльями и изумрудным туловищем – был настоящим портретом Лулу.
Она купила эту картинку и повесила ее на том месте, где раньше висел граф д’Артуа, так что видела одновременно и Лулу и святого духа. Они слились в ее уме в одно целое; сходство со святым духом освящало попугая, а святой дух стал для нее более живым и понятным. Бог-отец не мог избрать голубя для изъявления своей воли, ибо эти птицы не умеют говорить; он скорее должен был остановиться на одном из праотцев Лулу. И Фелиситэ молилась, глядя на образ, но время от времени поглядывала на птицу.
Она намеревалась постричься в монахини. Г-жа Обен отговорила ее.
Произошло важное событие. Поль женился.
Сначала он был клерком у нотариуса, затем служил в торговом предприятии, на таможне, в податном ведомстве и даже начал хлопотать о месте в департаменте по охране вод и лесов, как вдруг, по наитию свыше, в тридцать шесть лет нашел свое призвание – служить в управлении косвенными налогами – и обнаружил здесь такие способности, что контролер выдал за него дочь и обещал оказать протекцию.
Поль остепенился и приехал к матери с женой.
Она издевалась над обычаями Пон-л’Эвека, держала себя как принцесса, оскорбляла Фелиситэ. После ее отъезда г-жа Обен вздохнула с облегчением.
На следующей неделе было получено известие о смерти г-на Бурэ в гостинице, в Нижней Бретани. Слух, что он покончил самоубийством, подтвердился. Возникли подозрения относительно его честности. Г-жа Обен проверила состояние своих счетов и обнаружила ряд мошенничеств: растрату арендной платы, тайную продажу лесов, поддельные расписки и т. п. Мало того, у Бурэ оказался незаконнорожденный ребенок: он «был в связи с какой-то особой из Дозюле».
Г-жа Обен была удручена всеми этими мерзостями. В марте 1853 года у нее заболела грудь, язык покрылся налетом; пиявки не помогли, и на девятый вечер она скончалась, семидесяти двух лет от роду.
Она казалась моложе благодаря темным волосам, пряди которых обрамляли ее бледное, изрытое оспой лицо. Немногие пожалели о ней: она отличалась отталкивающей надменностью.
Фелиситэ оплакивала свою госпожу так, как оплакивают хозяев. Она не могла примириться с мыслью, что барыня умерла раньше ее, – это казалось ей чем-то неестественным, недопустимым, чудовищным.
Через десять дней (столько времени требовала дорога от Безансона) явились наследники. Невестка перерыла ящики, отобрала часть мебели, продала остальную. Затем они вернулись в свое управление.
Кресло барыни, ее столик, грелка, восемь стульев – все исчезло! Места гравюр вырисовывались желтыми квадратами на перегородках. Наследники увезли обе кроватки с тюфяками, а в стенном шкафу ничего не осталось из вещей Виргинии! Фелиситэ обошла дом, шатаясь от горя.
На следующий день на дверях появилось объявление; аптекарь прокричал Фелиситэ на ухо, что дом продается.
Она пошатнулась и вынуждена была сесть.
Больше всего удручало Фелиситэ, что ей придется покинуть свою комнату, где было так хорошо бедняжке Лулу. Бросая на него взгляды, полные тоски, она обращалась с мольбой к святому духу, – у нее выработалась привычка молиться, стоя на коленях перед попугаем, как перед идолом. Солнце, проникая через слуховое окно, ударяло иногда в его стеклянный глаз, от него исходили искрящиеся лучи, – и это приводило Фелиситэ в экстаз.
Она получала пенсию в триста восемьдесят франков, завещанную ей хозяйкой. Огород доставлял ей овощи; что касается одежды, то у нее было во что одеться до конца жизни. Она ничего не тратила на освещение, ложась спать с наступлением сумерек.
Фелиситэ почти не выходила, избегая лавку торговца случайными вещами, где было выставлено кое-что из их старой мебели. Она волочила ногу с тех пор, как ее сшиб кучер дилижанса. Ее силы падали, и тетка Симон, одряхлевшая в своей лавке, ежедневно приходила к ней по утрам – наколоть дрова и накачать воду.
Ее глаза ослабели. Ставни окон не открывались более. Прошло много лет, но никто не нанимал и не покупал дома.
Боясь, как бы ее не выпроводили, Фелиситэ ни разу не просила о ремонте. Решетины на крыше гнили; в продолжение всей зимы изголовье было мокро. После пасхи она начала харкать кровью.
Тогда тетка Симон обратилась к доктору.
Фелиситэ захотела узнать, что с ней, но была так глуха, что разобрала только слова: «Воспаление легких!» Они были ей знакомы, и она кротко ответила: «А! Как у барыни», находя вполне естественным последовать за своей госпожой.
Приближался день, когда на улицах сооружали алтари.
Первый алтарь всегда воздвигался у подножия холма, второй – перед почтой, третий – пройдя пол-улицы. По поводу третьего возникли споры; прихожанки избрали, наконец, двор г-жи Обен.
Лихорадка и удушье у Фелиситэ усилились. Она горевала, что ей не удастся участвовать в сооружении алтаря. Если бы она могла по крайней мере возложить на него что-нибудь! Тогда она подумала о попугае. Соседки были против, находя это неуместным, но кюре разрешил, и она была так счастлива, что попросила его взять себе после ее смерти Лулу, единственное ее сокровище.
Со вторника до субботы, кануна праздника тела господня, Фелиситэ кашляла особенно часто. Вечером ее лицо сморщилось, губы прилипли к деснам, появилась рвота, и на другой день, на рассвете, чувствуя себя очень плохо, она велела позвать священника.
При соборовании присутствовали три старушки. Затем она заявила, что ей надо поговорить с Фабю.
Он пришел в воскресном костюме; ему было не по себе в этой зловещей атмосфере.
– Простите меня, – сказала она, с усилием протягивая руку, – я думала, вы его убили.
Что за галиматья! Подозревать в убийстве такого человека, как он! Фабю выходил из себя и готов был затеять целую историю.
– Вы сами видите, что она выжила из ума!
У Фелиситэ начались галлюцинации. Старухи ушли. Симон позавтракала.
Через некоторое время она взяла Лулу, поднесла его к Фелиситэ и сказала:
– Проститесь с ним.
Хотя он не был трупом, но его пожирали черви: одно из крыльев было сломано, из живота вылезла пакля. Но Фелиситэ, слепая теперь, поцеловала его в лоб и прижала к щеке. Симон взяла попугая, чтобы положить его на алтарь.
V
От трав веяло ароматом лета, жужжали мухи; река блестела на солнце, черепицы раскалились.
Вернувшись в комнату, тетка Симон задремала. Ее разбудил колокольный звон, – кончилась вечерня. Бред Фелиситэ утих. Она думала о процессии и представляла ее себе так живо, как будто сама следовала за нею.
Все школьники, певчие и пожарные шли по тротуарам, а посреди улицы выступали привратник, вооруженный алебардой, пономарь с большим крестом, учитель, наблюдавший за мальчиками, монахиня, беспокоившаяся о своих девочках: три, самые маленькие, завитые, как херувимы, бросали кверху лепестки роз. Дьякон, расставив руки, управлял хором и музыкантами; два церковнослужителя с кадилами оборачивались на каждом шагу к святым дарам; их нес одетый в великолепную ризу кюре, под балдахином из пунцового бархата, который держали четыре церковных старосты. Волна народа катилась сзади, между белыми стенами домов. Наконец прибыли к подножию холма.
Холодный пот выступил на висках Фелиситэ. Симон вытерла ее полотенцем, говоря себе, что когда-нибудь ей также придется испытать это.
Гул толпы усилился, стал оглушительным, потом начал удаляться.
Стекла окон задрожали от ружейной пальбы: почтари приветствовали чашу со святыми дарами. Фелиситэ повернула глаза и, беспокоясь о попугае, сказала шепотом:
– Хорошо ли ему?
Началась агония. Фелиситэ хрипела все чаще и чаще, грудь ее высоко поднималась, в углах рта выступила пена. Она дрожала всем телом.
Вскоре послышалось гудение валторн, звонкие голоса детей, басы мужчин. По временам все умолкало, и стук шагов, заглушенный цветами, напоминал топот стада на лугу.
Во дворе появился церковный причт. Симон вскарабкалась на стул к слуховому окну и очутилась над самым алтарем.
Он был украшен оборкой из английских кружев, зеленые гирлянды свешивались с него. Посредине стояла небольшая рака с мощами, по углам – два апельсинных дерева, а вдоль всего алтаря – серебряные подсвечники и фарфоровые вазы, из которых устремлялись вверх подсолнечники, лилии, пионы, наперстянки, пучки гортензий. Эта сверкавшая яркими красками горка от второго этажа спускалась наискось к ковру, разостланному на мостовой. Привлекали взор разные редкости: позолоченная сахарница, увенчанная фиалками, подвески из алансонских камней, блестевшие на мху, две китайские ширмы с пейзажами. Розы покрывали Лулу, и виден был только его голубой лоб, похожий на пластинку из ляпис-лазури.
Церковные старосты, певчие, дети стали рядами с трех сторон двора. Священник медленно взошел на ступени и поставил на кружева золотую дароносицу, блиставшую на солнце. Все преклонили колени. Воцарилось молчание. Кадила высоко взлетали на цепочках.
Голубые волны поднялись в комнату Фелиситэ. С упоением, в экстазе, она вдыхала их, потом закрыла веки. Ее губы улыбались, а сердце билось все медленнее, все тише и незаметнее, как иссякающий фонтан, как замирающее эхо. И когда она испускала последнее дыхание, ей казалось, что она видит в разверстых небесах гигантского попугая, парящего над ее головой.
Отзывы о сказке / рассказе: