VI
Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо Веры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» – подумал он.
Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь дела не было, будет ли от этого хорошо Вере или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
Лишь только червь сомнения вполз к нему в душу, им овладел грубый эгоизм: я выступило вперед и требовало жертв себе.
И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
– Да кто пишет? Ко мне никто, – сказала бабушка, – а к Марфеньке недавно из лавки купец письмо прислал…
– Это, бабушка, не письмо, а счет за шерсть, за узоры: я забирала у него.
– А к Верочке купец не присылал? – спросил Райский.
– И к ней присылал: она для попадьи забирала…
– Не на синей ли бумаге?
– Да, на синей: вы почем знаете? Он всё на синей бумаге пишет.
Он не отвечал. Ему стало было легче.
«А зачем же прятать его?» – вдруг шевельнулось опять, и опять пошла на целый день грызть забота.
«Да что мне за дело, черт возьми, ведь не влюблен же я в эту статую!» – думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.
«Вон где гнездится змея!» – думал опять, глядя злобно на ее окно с отдувающейся занавеской.
– Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею… дрянь! – ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
«Что я теперь буду делать с романом? – размышлял он, – хотел закончить, а вот теперь в сторону бросило, и опять не видать конца!»
Он швырнул тетради в угол.
Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия – пропали из глаз. Одна Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил:
«Вера, Вера, пощади меня, смотри, я убит твоей ядовитой красотой. Никто никогда не язвил меня…» и т. д.
То являлась она в полумраке, как настоящая Ночь, с звездным блеском, с злой улыбкой, с таинственным, нежным шепотом к кому-то и с насмешливой угрозой ему, блещущая и исчезающая, то трепетная, робкая, то смелая и злая!
Ночью он не спал, днем ни с кем не говорил, мало ел и даже похудел немного – и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого письмо?
Скажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено дело, он и спокоен. Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное любопытство – и больше ничего. Удовлетвори она этому любопытству, тревога и пройдет. В этом и вся тайна.
«Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, – решил он, – а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!» – сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.
Ее не было дома, Марина сказала, что барышня надела шляпку, мантилью, взяла зонтик и ушла.
– Куда?
– Бог их знает, – отвечала та, – гуляют где-нибудь, ведь они не говорят, куда идут.
– Никогда?
– Никогда, и спрашивать не велят: гневаются!
И за обедом ее не было. Новый ужас.
– Где Вера? – спросил Райский у бабушки.
Бабушка только нахмурилась, но ничего не сказала. Он к Марфеньке.
– Не знаю, братец. Я видела давеча из окна, что она в деревню пошла.
– Где же она обедает?
– Молока у мужиков спросит или после придет, у Марины чего-нибудь спросит поесть.
– Все не по-людски! – ворчала про себя бабушка, – своенравная: в мать! Дались им какие-то нервы! И доктор тоже все о нервах твердит. «Не трогайте, не перечьте, берегите»! А они от нерв и куролесят!
– Что же вы не спросите, куда она ходит одна? – спросил Райский.
– Как можно спросить: прогневаются! – иронически заметила Татьяна Марковна, – на три дня запрутся у себя. Бабушка не смей рта разинуть!
– Куда ж это она одна!.. – тихо говорил Райский.
– Она у нас все одна ходит, – отвечала Марфенька.
– А ты?
– Как можно: я боюсь.
– Чего?
– Мало ли чего! змей, лягушек, собак, больших свиней, воров, мертвецов… Арины боюсь.
– Какой Арины?
– Дурочка у нас есть.
– А Вера?
– Ничего не боится: даже в церковь на ночь заприте ее, и то не боится.
– А ты бы спросила ее завтра, Марфенька, где она была.
– Рассердится!
– Все боятся, прошу покорно!
На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
Уж становилось темно, когда он, блуждая между деревьями, вдруг увидел ее пробирающеюся сквозь чащу кустов и деревьев, росших по обрыву. Он весь задрожал и бросился к ней, так что и она вздрогнула и остановилась.
– Кто тут? – спросила она.
– Это… ты… Вера!..
– Да, я, а что?
– А тебя по всему дому искали, не знали, куда ты делась!
– Кто? – нахмурившись, спросила она.
– Бабушка и Марфенька очень беспокоились…
– Что это им вздумалось? Никогда не беспокоились, а сегодня!.. Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу беспокоиться обо мне.
– И… я тоже сам…
– Вы? покорно благодарю; зачем?
– Но ведь легко может случиться что-нибудь…
– Например?
– Например… беда какая-нибудь: мало ли случаев? Пьяный народ шатается… змеи, воры, собаки, свиньи, мертвецы… – шутливо прибавил Райский, припомнив все страхи Марфеньки, – могут испугать…
– Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни мертвецов нет.
Она указала на обрыв.
– До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку… – заметил он.
– Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или у бабушки позволения! – сказала она и пошла.
– Гордое творение! – прошептал он.
– На одну минуту, Вера, – вслух прибавил потом, – я виноват, не возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Все хотел сам отдать, да тебя не было.
Она взяла письмо и положила в карман.
– А то, другое, которое там!.. – ласково, но с дрожью в голосе спросил он, наклоняясь к ней.
– Какое то и где там?
– Другое, синее письмо: в кармане?
У него сердце замирало, он ждал ответа.
Она выворотила наизнанку карман.
– Ах, уж нет! – сказал Райский, – от кого бы оно могло быть?
– То!.. А от попадьи ко мне, – сказала она, помолчав, – я на него и отвечала.
– От попадьи! – почти закричал он на весь сад.
– Да, конечно! – подтвердила она равнодушно и ушла.
– От попадьи! – повторил он, и у него гора с плеч свалилась. – А я бился, бился, а ларчик открывался просто! От попадьи! В самом деле: в одном кармане и письмо, и ответ на него! Это ясно! Не показывала она мне, тоже понятно: кто покажет чужое письмо, с чужими секретами!.. Разумеется, разумеется! И давно бы сказала: охота мучить! Какой мгновенный переход, однако, от этой глупой тоски, от раздражения к спокойствию! Вот и опять тишина во всем организме, гармония! Боже, какой чудный вечер! Какое блестящее небо, как воздух тепел, как хорошо! Как я здоров и глубоко покоен! Теперь все узнал, нечего мне больше делать: через два дня уеду!
– Егор! – закричал он по двору.
– Чего изволите? – из окна людской спросил голос.
– Завтра пораньше принеси чемодан с чердака!
– Слушаю-с.
Он мгновенно стал здоров, весел, побежал в дом, попросил есть, наговорил бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфеньку и обрадовал бабушку, наевшись за три дня.
– Ну, вот слава Богу! три дня ходил как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что Вера: видел ты ее? – спросила Татьяна Марковна.
– Письмо от попадьи! – вдруг брякнул Райский.
– Какое письмо? – сказали обе, Марфенька и бабушка.
– А то, что на синей бумаге, о котором я недавно спрашивал.
Он выспался за все три ночи, удивляясь, как просто было подобрать этот ключ, а он бился трое суток!
«Да ведь все простые догадки даются с трудом! Вон и Колумб просто открыл Америку…»
И остановился, сам дивясь своему сравнению.
Утром он встал бодрый, веселый, трепещущий силой, негой, надеждами – и отчего все это? Оттого, что письмо было от попадьи!
Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о письме Веры, хотел прочесть опять, что она писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее письма.
Он жадно пробегал его, с улыбкой задумался над нельстивым, крупным очерком под пером Веры самого себя, с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что нет ему надежды на ее нежное чувство, с печалью читал о своей докучливости, но на сердце у него было покойно, тогда как вчера – Боже мой! Какая тревога!
– Что ж, уеду, – сказал он, – дам ей покой, свободу. Это гордое, непобедимое сердце – и мне делать тут нечего: мы оба друг к другу равнодушны!
Он опять пробегал рассеянно строки – и вдруг глаза у него раскрылись широко, он побледнел, перечитав:
– «Не видалась ни с кем и не писала ни к кому, даже к тебе…»
– Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, – шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, – тут есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было – не от попадьи! – сказал он в ужасе.
Судорога опять прошла внутри его, он лег на диван, хватаясь за голову.
Отзывы о сказке / рассказе: