XXI
На другой день Райский утром рано предупредил Крицкую запиской, что он просит позволения прийти к ней в половине первого часа, и получил ответ: «Charmee, j’attends» [«Очень рада, жду (фр.)] и т. д.
Шторы у ней были опущены, комнаты накурены. Она в белой кисейной блузе, перехваченной поясом, с широкими кружевными рукавами, с желтой далией на груди, слегка подрумяненная, встретила его в своем будуаре. Там, у дивана, накрыт был стол, и рядом стояли два прибора.
– Мой прощальный визит! – сказал он, кланяясь ей и останавливая на ней сладкий взгляд.
– Как прощальный! – с испугом перебила она, – я слушать не хочу! Вы едете теперь, когда мы… Не может быть! Вы пошутили: жестокая шутка! Нет, нет, скорей засмейтесь, возьмите назад ужасные слова!..
– Что это у вас? – радостно произнес он, вдруг уставив глаза на стол, – свежая икра!
Она сунула свою руку ему под руку и подвела к столу, на котором стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно блюдо за другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
– Я знаю, что вы любите… да, любите…
– Икру? Даже затрясся весь, как увидал! А это что? – с новым удовольствием заговорил он, приподнимая крышки серебряных блюд, одну за другой. – Какая вы кокетка, Полина Карповна: даже котлетки без папильоток не можете кушать! Ах, и трюфли – роскошь юных лет! – petit-fours, bouchees de dames! Ax, что вы хотите со мной делать? – обратился он к ней, потирая от удовольствия руки – Какие замыслы у вас?
– Вот, вот чего я жду: этой улыбки, шутки, смеха – да! Не поминайте об отъезде. Прочь печаль! Vive l’amour et la joie. [Да здравствует любовь и веселье (фр.)]
«Эге! какой „abandon“! [непринужденность (фр.)] – даже страшновато…» – подумал он опасливо.
– Садитесь, сядем рядом, сюда! – пригласила она и, взяв его за руку, усадила рядом с собой, шаловливо завесив его салфеткой, как делают с детьми и стариками.
Он машинально повиновался, с вожделением поглядывая на икру. Она подвинула ему тарелку, и он принялся удовлетворять утренний, свежий аппетит. Она сама положила ему котлетку и налила шампанского в граненый стакан, а себе в бокал, и кокетливо брала в рот маленькие кусочки пирожного, любуясь им.
После жареной дичи и двух стаканов шампанского, причем они чокались, глядя близко друг другу в глаза, – она лукаво и нежно, он – вопросительно и отчасти боязливо, – они наконец прервали молчание.
– Что вы скажете? – спросила она выразительно, будто ожидая чего-то особенного.
– Ах, какая икра! Я еще опомниться не могу!
– Вижу… вижу, – сказала она лукаво. – Снимите маску, полноте притворяться…
– Ах! – вздохнул он, отпивая из стакана.
– Enfin la glace est rompue? [Итак, лед сломан? (фр.)] на чьей стороне победа? Кто предвидел, кто предсказывал? A votre sante! [За ваше здоровье! (фр.)]
– A la vôtre! [За ваше! (фр.)]
Они чокнулись.
– Помните… тот вечер, когда «природа, говорили вы, празднует любовь…».
– Помню! – шепнул он мрачно, – он решил все!..
– Да, не правда ли? я знала! Могла ли удержать, в своих слабых сетях бедная девочка… une nullite, cette pauvre petite fille, qui n’a que sa figure?.. [ничтожество, жалкая девочка, у которой нет ничего, кроме хорошенькой внешности?.. (фр.)] Ни опытности, ни блеска, дикая!..
– Нет, не могла! Я вырвался…
– И нашли то… что давно искали: признайтесь!
Он медлил.
– Buvez – et du courage! [Пейте — и смелей! (фр.)]
Она придвинула ему стакан. Он допил его, она сейчас наполнила его опять.
– Признайтесь…
– Признаюсь.
– Что тогда случилось там… в роще!.. Вы были так взволнованы. Скажите… удар!..
– Да, удар и… разочарование.
– Могло ли быть иначе: вы – и она, деревенская девочка!
Она гордо оправилась, взглянула на себя в зеркало и выправила кружево на рукавах.
– Что же там было? – спросила она, стараясь придать небрежность тону.
– Это не моя тайна! – сказал он, будто опомнившись.
– Oh, je respecte les secrets de famille… [О, я уважаю семейные тайны (фр.)] Пейте же!
Она придвинула стакан. Он отпил глотка два.
– Ах! – вздохнул он на всю комнату. – Нельзя ли отворить форточку!.. Мне тяжело, больно!
– Oh, je vous comprends! – Она бросилась отворять форточку. – Voilà des sels, du vinaigre de toilette… [О, я вас понимаю! — Вот соль, вот туалетный уксус… (фр.)]
– Нет, благодарю! – говорил он, махая платком себе в лицо.
– Как вы были тогда страшны! Я кстати подоспела, не правда ли? Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на дно обрыва! Что там было, в роще!.. а?
– Ах, не спрашивайте!
– Buvez donc! [Пейте же! (фр.)]
Он лениво отпил глоток.
– Там, где я думал… – говорил он, будто про себя, – найти счастье… я услыхал…
– Что? – шепотом спросила она, притаив дыхание.
– Ах! – шумно вздохнул он, – отворить бы двери!
– Там был… Тушин – да?
Он молча кивнул головой и выпил глоток вина.
Злая радость наполнила черты ее лица.
– Dites tout. [Говорите все (фр.)]
– Она гуляла задумчиво одна… – тихо говорил он, а Полина Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его губам. – Я шел по ее следам, хотел наконец допроситься у ней ответа… она сошла несколько шагов с обрыва, как вдруг навстречу ей вышел…
– Он?
– Он.
– Я это знала, оттого и пошла в сад… О, я знала, qu’il у a du louche! [Что здесь что-то кроется! (фр.)] Что же он?
– Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?..
– Лицемер! – сказала Крицкая.
– Она испугалась…
– Притворно!
– Нет, испугалась непритворно, а я спрятался – и слушаю. «Откуда вы? – спрашивает она, – как сюда попали?» – «Я, говорит, сегодня приехал на два дня, чтобы завтра, в день рожденья вашей сестры… Я выбрал этот день…»
– Eh bien? [И что же? (фр.)]
– Eh bien! «решите, говорит, Вера Васильевна: жить мне или нет!»
– Ou le sentiment va-t-il se nicher! [И вот где прячется чувство! (фр.)] – в этом дубе! – заметила Полина Карповна.
– «Иван Иванович!» – сказала Вера умоляющим голосом. «Вера Васильевна! – перебил он, – решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу!..»
– Так и сказал?
– Как напечатал!
– Mais il est ridicule! [Но он смешон! (фр.)] что же она: «Ах, ох!»?
– «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу – или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («не будет ли сочинять? кажется, довольно?» – подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
На лице у ней было полнейшее разочарование.
– C’est tout? [Это все? (фр.)] – спросила она.
– Oui! [Да! (фр.)] – сказал он со свистом. – Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфеньки, приедет узнать ее последнее слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда.
– И все! А тут бог знает что наговорили… и про нее, и про вас! Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот отвратительный Тычков…
– Что такое про бабушку? – спросил тихо Райский в свою очередь, притаив дыхание и навострив ухо.
Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы, но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать – и так или иначе – зажать рот Тычкову.
– Что такое про бабушку? – тихо и вкрадчиво повторил он.
– Ah, c’est degoutant. [Ах, гадость (фр.)] Никто не верит, все смеются над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от пьянства нищую… Я не стану повторять…
– Я вас прошу… – нежно шептал он.
– Вы хотите? – шептала и она, склонясь к нему, – я все сделаю – все…
– Ну, ну!.. – торопил он.
– Эта баба – вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит – рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его…
– Я это знаю, слышал… – нетерпеливо перебил он, – тут еще беды нет…
– А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч…
– Знаю и это, она не хотела – он женился на другой, а ей не позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся история. Ее Василиса знает…
– Mais non! [Да нет же! (фр.)] не все тут… Конечно, я не верю… это быть не может! Татьяна Марковна!
– Что же пьяная баба еще рассказывает? – допытывался Райский.
– Что… в одну ночь граф подстерег rendez-vous [свидание (фр.)] Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… – Она закатилась смехом. – Татьяна Марковна! Кто поверит!
Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то соображения в голове и захватило дух от этой сплетни.
– Дальше? – тихо спросил он.
– Граф дал пощечину Титу Никонычу…
– Это ложь! – вскочив с места, перебил Райский. – Тит Никоныч джентльмен… Он не вынес бы этого…
– И я говорю «ложь»! – проворно согласилась Крицкая. – Он и не вынес… – продолжала она, – он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой, садовничий нож и чуть не зарезал его…
Райский изменился в лице.
– Ну? – спросил он, едва дыша от нетерпения.
– Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник – у тебя есть шпага!» и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф – молчать обо всем, а тот – не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!
Райский от волнения вздохнул всей грудью.
– Видите, что это… ложь! – сказал он, – кто мог видеть и слышать их?
– Садовник спал там где-то в углу и будто все видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала – и болтает… Разумеется, вздор – кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. – Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. – Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie! [Забудьте все! Да здравствует веселье! (фр.)] – сказала она. – Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
– Нет, нет, я боюсь…
– Чего, скажите!.. – томно спросила она.
– Дурно сделается… я не привык пить! – сказал он и встал с места. И она встала.
– Прощайте, навсегда…
– Куда! Нет, нет!
– Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!.. Прощайте, прощайте!..
Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась, как окаменелая, потом проворно позвонила.
– Коляску мне! – сказала она вошедшей девушке, – и одеваться – я еду с визитами!
Райский вышел от нее, и все вылетело у него из головы: осталась – одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы – в этой сплетне – истину…
У него в руках был ключ от прошлого, от всей жизни бабушки.
Ему ясно все: отчего она такая? откуда эта нравственная сила, практическая мудрость, знание жизни, сердца? отчего она так скоро овладела доверием Веры и успокоила ее, а сама так взволновалась? И Вера, должно быть, знает все…
Образ старухи стал перед ним во всей полноте.
Думая только дать другое направление слухам о Вере, о себе и о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев – ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
Он понял теперь бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
– Борюшка! – с изумлением сказала она, отступая от него, – что это, друг мой, – от тебя, как из бочки, вином разит…
Она посмотрела на него с минуту пристально, увидела этот его, вонзившийся в нее, глубоко выразительный взгляд, сама взглянула было вопросительно – и вдруг отвернулась к нему спиной.
Она поняла, что он узнал «сплетню» о ней самой.
Отзывы о сказке / рассказе: