Кеннет Грэм — Ветер в ивах: Сказка

X. ДАЛЬНЕЙШИЕ ПОХОЖДЕНИЯ МИСТЕРА ЖАББА

Рассвет всегда чудо, но утро, о котором пойдет речь, было чудесным вдвойне: м-р Жабб, эсквайр и т. д. проснулся вместе с солнцем, причем не менее самостоятельно. Он мог проснуться и раньше, затмив самое солнце, но этому помешала его железная закалка: в течение нескольких недель его ложем были солома да камень, и поэтому лишь к утру он почувствовал, что пальцы ног почти звенят от холода.

Незашторенное дупло дерева, в котором он остановился, обращено было на восток, а это, как известно, серьезное неудобство. Первые же лучи солнца принялись щекотать Жаббу ресницы, он как бы чихнул глазами — раз, другой, третий — и совершенно растерял сон. А снилось ему, будто спал он не в дупле на чужбине, но в спальне с окном в стиле Тюдор, причем, в такую морозную ночь, что все без исключения постельные принадлежности подняли мятеж, недовольные произволом внешней среды. «Хватит! — вскричали они. — Натерпелись. Мерзни один!» — и убежали на кухню греться. Жабби встал с кровати и, как был, босиком, все шел и шел за ними по ледяным камням коридоров, протянув руки, упрашивая образумиться, прекратить беспорядки.

Проснувшись, он сел, потер посиневшие ступни, потом — глаза. Поискав небо, аккуратно нашинкованное решеткой, и не найдя его, он часто-часто заморгал, попытался вскочить на ноги, но не смог: сердце его, жарко дрогнув, разлилось по телу тугим теплом — Свобода! Жабби все вспомнил.

Свобода! Одно это слово, одна мысль стоит пятидесяти одеял! Жабби стало уютно и тепло от сознания, что мир с нетерпением ожидал его триумфального возвращения, как и прежде готовый служить ему, забавлять, всюду быть рядом; мир, слегка постаревший за время разлуки, — как и подобает истинному другу — но все такой же преданный и нежный.

М-р Жабб встряхнулся, с помощью растопыренных пальцев вычесал из волос труху и, завершив на том утренний туалет, отправился в путь. Солнце дружески подталкивало его в спину — шагай, мол, — и он шагал — широко, вольно; голодный, но уверенный в себе, мокрый от росы и счастливый.

Мир в то утро принадлежал только ему. Кончился гулкий и розовый лес, и открылось небо — до оскомы лазурное небо над бескрайней зеленью полей — широких, чистых, манящих.

Вокруг не было ни души, и оттого проселок, казалось, обрадовался Жабби, завилял пыльным рыжим хвостом, словно бродячий пес, давно искавший попутчика. Жабба, впрочем, такой попутчик не устраивал: дорогам все равно куда и с кем идти; спору нет, и нам порой приятно побродяжничать с ними, но для таких прогулок необходимо иметь чистую совесть и полные карманы денег; кроме того, надо быть уверенным, что никто не прочесывает окрестности с отвратительным намерением посадить вас в тюрьму. Практичному мистеру Жаббу, понятно, было очень небезразлично, в какую сторону идти; лиризм утренней прогулки мало интересовал его, и, в сердцах, он зашагал нервно, разве что, не пиная вызывающе бессловесного спутника.

Вскоре рядом с проселком появился малыш-канал и, словно щенок, в прилежном молчании засеменил бок о бок со старшим братом.

— Чтоб вам пусто было! — огрызнулся Жабб, раздосадованный их немотой. — Черт с вами! Одно понятно: вы вышли откуда-то и, следовательно, ведете куда-то.

Неоспоримая стройность умозаключения успокоила Жаб-ба, и он, криво усмехнувшись, процедил:

— Это факт, мой мальчик. Они куда-то ведут. И факт сей даже вы, мистер Жабб, не сможете опровергнуть, — так что идите-помалкивайте.

Он намеревался возразить себе, да не успел: из-за поворота, едва перебирая ногами и будто в великом сокрушении тряся седой гривою, вышла лошадь. От хомута на вытянутой шее тянулся канат, и с каждым шагом лошади он то натягивался, то долгою дугой провисал до самой воды — грузный, влажный, усыпанный жемчугом капель. Пропустив ее, Жабб остановился, осторожно и выжидательно поглядывая на медлительный танец каната — туда, где, еще не видимый за излукой, судьба приготовила ему новый сюрприз.

Это была баржа: тупоносая, с высокой, ярко раскрашенной палубой, она выплыла навстречу Жаббу громоздкой лебедицей, гоня перед собой упругую волну; на корме, обняв руль мускулистой рукою, покоилась хозяйка судна — крупная женщина в накрахмаленной панаме.

— Прекрасное утро, мадам, — прогудела она, поравнявшись с Жаббом.

— Трудно не согласиться с вами, мадам, — вежливо ответил он и пошел берегом рядом с баржей. — Утро прекрасное, но не для тех, у которых серьезные неприятности, подобно мне. Скажем, есть у меня замужняя дочь и посылает телеграфом, срочно к ней приехать, что я и делаю, а сама не знаю, что стряслось или вот-вот стрясется и готовлюсь к самому худшему, как сами знаете, если у вас материнское сердце, мадам. И вот иду, а работаю я, знаете ли, прачкой работаю — работа без присмотра осталась, и детки без присмотра, а других таких озорных да вредных бедокуров свет не видывал… А еще я деньги потеряла и дорогу потеряла, а что касается до дочки, то я думать боюсь, что там у нее случилось.

— Интересно, где бы она могла жить, дочь-то ваша? — спросила женщина.

— Недалеко от реки, мадам. Там еще дом красивый такой, Жаббз-Холл называется. Не слыхали? Далеко это?

— Жаббз-Холл? Так я туда и плыву, — ответила женщина. — Через пару миль канал впадет в реку, чуть выше Жаббз-Холла, а там идти-то всего ничего. Садитесь на баржу, я вас подброшу.

Она пристала к берегу, и Жабб, захлебываясь в изъявлениях робкой признательности, легко прыгнул на палубу и уселся там, весьма довольный. «Опять удача! — хихикнул он в кулачок. — Наш Жабби снова на высоте… как всегда!»

В величавом молчании хозяйка вырулила на середину канала, где и сочла возможным возобновить беседу.

— Стало быть, держите прачечную, мадам? — спросила она вежливым басом. — Не сочтите за фамильярность, но бизнес у вас недурственный, я бы так сказала.

— В нашей стране это самое милое дело, мадам! — с жаром ответил Жабб. — От господ отбою нет — ни к кому не пойдут! Только в мое заведение. Видите ли, я знаю толк в своем ремесле. Постирать, погладить, накрахмалить господское бельишко? — милости прошу! Все будет сделано буквально на моих глазах.

— То есть вы, конечно, не сами это делаете? — с уважением осведомилась хозяйка баржи.

— Что вы! Я девушек содержу, — мягко сказал м-р Жабб. — Двадцать или около того. Они у меня не покладая рук трудятся, как проклятые! Мы-то с вами знаем, что такое девушки! Капризные, мерзкие вертихвостки — так я их называю.

— Золотые слова, — от всей души подтвердила хозяйка, — но вы, как видно, умеете задать жару своим бездельницам. Жабби многозначительно хмыкнул.

— А скажите, лично вы любите заниматься постирушкой? — помолчав, спросила женщина.

— Просто обожаю, — признался Жабби. — Поверите ли: как увижу где корыто с бельем, так прямо слабею вся. Да и дается она мне легко, стирка-то. Истинное наслаждение получаю, что там скрывать!

— Как хорошо, что мы с вами встретились, — задумчиво протянула хозяйка. — Это подарок судьбы для нас обеих.

— О чем вы, собственно? — переполошился мистер Жабб.

— О чем? Взгляните, как я живу! — всхлипнула хозяйка всем телом. — Люблю стирку не меньше вашего, а когда мне стирать? Приходится вертеться у руля: муженек у меня никудышный, так и норовит пофилонить и с баржи удрать, — на личную жизнь ни минуты нет. Вот сейчас, пожалуйста: где он? Хорошо хоть у лошади мозгов хватает лямку тянуть. А мой — что? Свистнул пса и пошел, видите ли, на охоту, зайчишка, мол, к обеду раздобыть. Что б он там ни бубнил, а раз со своим псом отправился, не видать им зайца: двух дураков легче заметить. Вот и спрашивается: когда мне постирать в свое удовольствие?

— Да что вы все о стирке? — пугливо улыбнулся Жабби. — Старайтесь думать об этом зайчике. Аппетитный такой, жирный заяц, клянусь вам. Лучок-то прихватили?

— Что вы, кроме стирки я ни о чём думать не могу. Как можно болтать о каких-то зайцах, имея возможность прекрасно провести время? В углу каюты целая гора моего белья валяется. Возьмите оттуда кое-что — не рискну Объяснять такой порядочной женщине, как вы, что именно… да вы поймете: самое необходимое — и простирните по дороге. Корыто, мыльце — все есть. Котёл с кипятком на очаге, ведерко для холодной воды — вон там висит. Какое-никакое, а все развлечение для вас. А то мне прямо неудобно смотреть: сидит гостья и знай, на природу любуется да зевает от скуки. Негостеприимно получается.

— Давайте я лучше порулю! — слабо протестовал Жабби. — Тогда вы сможете стирать, сколько влезет. Я ведь испортить могу, или не так сделаю что. Мне мужские вещи попривычней будут. Другой профиль, так сказать.

— К рулю сядете? — хозяюшка добродушно рассмеялась. — Здесь опыт нужен, — к рулю она сядет! И потом, занятие это скучное, а я порадовать вас хочу. Нет уж, — вы наслаждайтесь всласть, порулю сама, так и быть. Не лишайте меня удовольствия сделать вам приятность.

Попался! Жабб повертел головой в поисках выхода, оценил расстояние до берегов, сник и молча отдался воле рока. «Если на то пошло, стирать и дурак сможет!» — в гордом отчаянии подумал он.

С грохотом вытащив из каюты корыто, он швырнул туда охапку белья из кучи, плеснул воды и, вспомнив годы юности, когда он, бывало, подглядывал в окна прачечной, принялся за дело.

С каждой мучительно долгой минутой Жабб становился все агрессивнее. Казалось, ничто из того, что он тужился сделать, белью не нравилось и, тем более, не шло на пользу. Он поглаживал его, он шлепал и избивал его что было сил — все впустую: белье таращилось на мучителя как ни в чем ни бывало, такое же грязное и счастливое во грехе. Пару раз Жабб косился на тучную владелицу баржи, но она делала вид, что внимательно смотрит вперед, поглощенная управлением. Спина мистера Жабба пронзительно ныла, лапки его сморщились, словно соленые огурцы. Не без гордости он рассмотрел их и прохрипел такое, чего не следует произносить не только прачкам, но и представителям семейства Жаббов; прохрипел — и в пятнадцатый раз упустил мыло.

Взрыв хохота заставил его вздрогнуть. Он обернулся: не в силах утереть слезы, почти опрокинувшись, владелица баржи неудержимо хохотала.

— Ну, позабавил! — стонала она. — Да я тебя, голубчик, с первого слова раскусила. Тон у тебя барский. Хорошенькая прачка — небось, салфетки за всю жизнь не выстирал.

Горячий темперамент Жабба, до сей поры злобно затаенный, вздыбился во всей своей непривлекательной мощи — Жабба понесло.

— Ты! Подлая, низкая, жирная баба! — гремел он. — Как ты смеешь так разговаривать с джентльменом? Нашла прачку! Ставлю тебя в известность: перед тобой Жабб — известнейший, многоуважаемый, выдающийся мистер Жабб! И пусть сейчас у него временные трудности, я не позволю смеяться над ним всяким бабам!

Женщина приблизилась к нему, пытливо и строго заглянула под чепчик.

— Бог мой, и правда! — воскликнула она. — Да как я могла? Омерзительная ползучая жаба на моей чистенькой барже! Ну, нет! Этому не бывать.

Одна рука ее — мощная, в веснушках — настигла Жабба и схватила за переднюю лапу, другая цепко держала заднюю. Мир перевернулся, баржа-с легкостью взмыла в небеса, в ушах засвистело; Жабби сообразил, что летит по воздуху, некрасиво кувыркаясь.

Вода, когда он, наконец-то, смачно приводнился, оказалась, на его вкус, слишком прохладной, но все же не на столько, чтобы сокрушить его гордыню или умерить пыл необузданного темперамента. Он нащупал дно, отплевался. Первое, что ему бросилось в глаза, когда он очистил их от водорослей, была, конечно, хозяюшка. Эта толстая баба сотрясалась от смеха на корме уплывавшей баржи, и Жабб, пожирая ее глазами, чихая и кашляя, нечленораздельно поклялся разделаться с негодяйкой.

Он попытался с достоинством выйти из воды, но намокшее платье заставляло ковылять самым унизительным образом, а когда он-таки коснулся материка, выяснилось, что без посторонней помощи взобраться на крутой берег — дело непростое.

Две-три минуты Жабби отдыхал. Как только сердце его угомонилось, он подобрал платье выше колен и в жажде реванша галопом припустил вослед обидчице, неумолимый, как Судьба.

Вскоре он нагнал баржу; негодяйка все еще веселилась.

— Выжмись, старуха! — захлебывалась она. — Не забудь лицо утюгом погладить, гофре-плиссе наведи! Хорошенькая жаба получится, точно говорю.

Ответа не было. Суровая кара — вот чего алкал Жабби. Дешевое словопрение, устная расправа не могут служить сатисфакцией истинному аристократу, и хотя на уме вертелась парочка уничижительных замечаний, Жабб уст не разомкнул. Конь — вот кто был целью забега. Резво обогнав его, он отвязал канат, вскочил на него и могучими ударами пяток пустил галопом. Он направил скакуна в чисто поле, подальше от канала, и только там соблаговолил обернуться: баржа тупо ткнулась в берег, а ее гнусная хозяйка отчаянно жестикулировала и трубила: «Стой, стой!»

— Знакомый напев, — ухмыльнулся Жабби и еще неистовей заработал пятками.

Недолго длилась дикая скачка: ломовой конь был не способен так перенапрягаться и скоро сменил корявый галоп на рысцу, а потом и вовсе поплелся ленивым шагом. Жабба, впрочем, это удовлетворяло: как-никак он двигался, а баржа — нет. Дерзкий поступок, свидетельствовавший, по мнению Жабба, о недюжинной смекалке, возвратил ему благодушное настроение, и против прогулки в погожий день он не возражал, ехал потихоньку, отгоняя мысли о добром обеде и о том, как давно он не ел по-человечески. На солнышке его разморило, он задремал. Канал был уже далеко позади, когда конь решил подкрепиться, и опустив морду, захрумтел травой. Уснувший седок едва не съехал по его шее, вцепился в гриву и осмотрелся. Они находились на широком выгоне; тут и там, насколько хватало глаз, из травы поднимались кустики дрока и ежевики. Невдалеке стоял потрепанный цыганский фургон, а за ним, сидя на перевернутом ведре и глядя вдаль, задумчиво курил возница. Рядом горел костер; рыжее пламя лениво облизывало дно походного котелка. Под крышкой что-то булькало и попыхивало, наполняя воздух многообещающими испарениями; запахи — теплые, сытные, разно образные — вились, клубились и сливались в один небесно-сладостный аромат: казалось, душа Природы воплотилась в нем, чтобы явиться своим детям, — душа истинной Богини, матери безмятежности и жизнелюбия. Теперь Жабб понял, что до этой минуты не был по-настоящему голоден. Все эти посасывания и подташнивания, которые мучали его с раннего утра — пустяки. Вот он, настоящий голод, и надо как можно скорее утолять его, иначе будут жертвы.

Жабб оглядывал цыгана, прикидывая, что легче: побить его или взять лестью. Цыган перевел взгляд на пришельца, и некоторое время они так и сидели: Жабби ерзал на скакуне, раздувал ноздри, нюхал и молодцевато смотрел на цыгана; цыган на ведре курил, неотрывно глядя на всадницу.

Наконец, цыган вынул трубку изо рта и бесцветно произнес:

— Что ли, продать хотите?

Жабб оторопел. Он не знал, что цыгане заядлые лошадники — ни одной лошади прохода не дают; кроме того, он позабыл, что они постоянно кочуют, а без скотины — сами знаете — далеко не уедешь.

Как он не догадался превратить трофеи в деньги?! Предложение цыгана сулило плотный завтрак и наличные, то есть то, в чем Жабби остро нуждался.

— Чего? — он снова притворился прачкой. — Мне продать тебе этого рысака? Еще чего! И разговора нет. На ком я белье возить буду? Каждую неделю заказчикам — на горбу? Потом, я люблю его, и он во мне души не чает.

— Попробуйте полюбить осла, — вежливо предложил цыган. — Кое-кто ослов любит.

— Ты, вижу, не понимаешь, что этот конь не про тебя, — продолжал Жабб. — Он чистых кровей, — местами, правда. Только не теми, на которые ты уставился. Был призером в свое время, — это и сейчас видно, если в лошадях понимать. Какое там «продай»!.. А сколько б ты дал за этого красавца? — интересно просто.

Цыган ощупал взглядом лошадь, потом — не менее пытливо — всадницу и, снова глянув на «скакуна», коротко бросил:

— Шиллинг за копыто.

Он отвернулся и вновь принялся курить и смотреть вдаль, словно пытаясь довести мир до бешенства бесцеремонным своим разглядыванием.

— По шиллингу? — растерялся Жабб. — Дай-ка я поразмыслю. — Прикинуть надо, сколько получается.

Он слез с коня, пустил его пастись, а сам уселся рядом с цыганом и стал на пальцах подсчитывать барыш.

— По шиллингу! Выходит, четыре шиллинга — и все тут? Ты что?

— Хорошо, — сказал цыган. — Я скажу вам, что я сделаю: накину еще шиллинг, и это будет на три с половиной шиллинга больше, чем стоит ваша кляча. Это мое последнее слово.

Жабби задумался. Он был гол как сокол, голоден и к тому же далеко — и неизвестно, насколько далеко — от родного дома. А если враги до сих пор прочесывают местность? В такой ситуации пять шиллингов — кругленькая сумма. С другой стороны, что-то не больно-то много за живого коня… Но он-то ему бесплатно достался! Сколько цыган ни дай — все чистая прибыль!

— Вот что, цыган. Я скажу тебе, что мы сделаем, и это мое последнее слово. Ты даешь мне шесть с половиной шиллингов, наличными. Кроме того, ты кормишь меня завтраком: я съем из твоего котелка ровно столько, сколько смогу (за один присест, конечно). Пахнет отменно. Взамен я отдаю тебе чистокровного жеребца со всей красивой сбруей впридачу, — владей. Ну, что — идет? Говори, да я поеду. У меня тут неподалеку знакомый живет, он из-за моего коня сон потерял.

Цыган присвистнул, страшно разворчался, а потом объявил, что еще несколько таких сделок, и он вылетит в трубу. После этого он, кряхтя и охая, нашарил в бездонном кармане портов парусиновый кошелек и отсчитал Жаббу в лапку шесть с половиной шиллингов. Скрывшись ненадолго в фургоне, он вернулся с железной миской, ложкой и ножом, разложил их на траве и снял котелок с огня. Кипучая струя наваристой жирной стряпни наводнила миску до краев. На самом деле то была самая восхитительная похлебка в мире, приготовленная из куропаток и фазанов, цыплят и кроликов, сдобренная рябчиками, зайцами, а также молодой цесаркой и еще тем-сем. Почти рыдая, взял Жабби миску и, пристроив ее на коленях, знай, наворачивал да наворачивал, то и дело прося добавки; а цыган — тот не жадничал, все подливал да подливал. Жабби искренне считал, что так вкусно он не завтракал никогда.

Когда стало трудно дышать, он не без помощи цыгана поднялся, простился с ним, нежно скормил коню какой-то объедок и, пошатываясь, возобновил странствия. Цыган хорошо знал те места и подробно объяснил Жаббу, куда идти, пока тот слезливо прощался с любимцем, так что настроение у Жабба было прекрасное. Он ничуть не походил на то измученное животное, каким был лишь час назад. Яркое солнце высушило его платье, в кармане позвякивало, дом, друзья и полная безопасность приближались с каждым нетвердым шагом. А самое главное и прекрасное — он существенно подкрепился, и потому чувствовал себя беспечным исполином, которому все нипочем.

Он бодро продвигался к цели, думая о своих похождениях и побегах, о том, как ловко он выкручивался из якобы безвыходных положений, выходил сухим из воды; его распирало от гордости и упоения.

— Хо-хо, — говорил он, подбоченясь, — какой я все-таки хитроумный Жабб! Такого расторопного животного еще не бывало! Завистники швырнули меня в тюрьму, окружили битком набитыми казармами, часовые круглые сутки сторожили меня. А я? — прохожу сквозь все преграды исключительно благодаря способностям, помноженным на отвагу. Они травят меня паровозами, полицейскими, револьверами, — а я? Я делаю им ручкой и растворяюсь в воздухе. По несчастливому стечению обстоятельств я оказываюсь в канале: меня выбрасывает туда жирная придурочная баба. Что из этого? — я выплываю, ловлю ее скакуна — и был таков! А каков? Хо-хо! Лошадь продана за целую кучу денег и прелестный завтрак. Я — Жабб!!! Всеобщий любимец, красавец, баловень судьбы!

Чтоб не лопнуть от самодовольства, он быстренько сочинил хвалебные куплеты и принялся распевать их во весь голос, хотя слушателей, кроме него, вокруг видно не было. Пожалуй, ни одно животное не сочиняло столь хвастливой песни:

Среди имен героев
Веков всех и держав
Известней нет: затмило свет
Простое имя — Жабб!

Среди мужей науки
Не водится мужа,
Что знал бы треть того, что знал
И знает мистер Жабб!

Ковчег кренился на бок,
Рыдала тварь, дрожа,
Кто в аккурат на Арарат
Рулил? — отважный Жабб!

Вскричала королева
В окне бельэтажа:
— Кто скачет к нам, красив и прям?
Ответ был: мистер Жабб!

В песенке этой было гораздо больше куплетов, и здесь приведены лишь самые скромные, потому что остальные — хвастливые до бесстыдства — приходится опустить.

Жабб шел и пел, пел и шел, с каждой минутой все более входя в раж, не подозревая, что вот-вот рухнет со своего нерукотворного пьедестала…

Пройдя несколько миль проселками, он вышел к шоссе. Вдали на белой ленте дороги едва заметно чернела точечка; она росла на глазах и превратилась сначала в пятнышко, потом — в комочек, и, наконец, в нечто хорошо знакомое; еще через мгновение до его восхищенных ушей донеслись родные звуки клаксона.

— Это уже кое-что! — сглотнув, сказал Жабб. — Снова большая жизнь, снова мир прекрасного… Как долго я шел к нему!.. Поприветствовать братьев по баранке? Мысль! Наплету чего-нибудь, мне не привыкать, а они, разумеется, предложат подвезти. Я им еще сказочку, то-се, — глядишь на автомобиле в Жаббз-Холл прикачу: Здра-асьте, г-н Барсук! Позвольте вам нос утереть!

Он доверчиво махал лапкой на середине шоссе, поджидая автомобиль, на малой скорости приближавшийся к развилке, когда вдруг смертельно побледнел, сердце его будто лопнуло и, согнувшись от нестерпимой боли в груди, он сделал два неверных шага и рухнул наземь.

Неудивительно: именно этот автомобиль угнал он от трактира «Алый Лев» в тот роковой день начала его бедствий. И те же самые люди сидели в нем — именно им он жадно внимал, вцепившись в кофейный столик.

Лежа на дороге жалкой бесформенной кучей, Жабб стонал от боли и горечи:

— Все пропало. Все кончено теперь. Вновь цепи и полицейские. Снова застенок. Черствый хлеб и вода — снова. Каким глупцом я был! Чего ради расхаживал по округе, исполняя постыдные песни; среди бела дня на оживленной дороге вздумал приветствовать людей? Это вместо того, чтоб дождаться темноты и огородами тихо-мирно добраться до дома! О, горемычный Жабби, как ты несчастен!

Ужасная машина урчала все ближе и ближе, надвигаясь на Жабба. Скрипнули тормоза: чудовище смрадно дышало совсем рядом. Два джентльмена соскочили с подножек, молча обошли дрожавшую кучу тряпья.

— Боже мой, какое несчастье! — догадался один из них. — Это же старушка, очевидно, прачка. Бедная! Она упала в обморок прямо на дороге. Вероятно, жара одолела ее, бедняжку. Или голод: возможно, она ничего не ела с утра. Давайте возьмем ее с собой и довезем до ближайшей деревни — там у нее наверняка есть подруги.

Они осторожно усадили Жабба на сиденье, подоткнули подушками и поехали дальше.

Услышав приветливые, полные соболезнования слова и смекнув, что не узнан, Жабб осмелел: приоткрыл сначала один, а потом и другой глаз.

— Взгляните, ей уже лучше! — воскликнул один из мужчин. — Ветерок идет ей на пользу. Как вы себя чувствуете, мадам?

— Большое спасибо, сэр, — слабым голоском ответил Жабби. — Я чувствую себя гораздо лучше.

— Вот и хорошо. Постарайтесь пока не шевелиться и не пытайтесь разговаривать.

— Да, да, не буду. Я вот только подумала, нельзя ли мне посидеть на переднем сиденье, рядом с водителем? Там ветерок посвежей, я быстро приду в себя.

— Какая разумная женщина, — заметил джентльмен. — Конечно, конечно, мадам.

Жабба заботливо пересадили, и машина тронулась.

Он почти оправился от потрясения: сел прямее, посмотрел по сторонам и сделал честную, но заведомо обреченную на провал попытку побороть дрожь томления и прочие позывы, начинавшие сладко мучить его, подминая рассудок и волю. «Это судьба, — решил он. — К чему мученья? Зачем бороться?»

Он повернулся к водителю и затараторил:

— Пожалуйста, сэр, я хотела бы, сэр, чтобы вы мне любезно позволили посидеть за рулем. Попробовать. Я внимательно наблюдала за вами: кажется, так просто, так интересно! Я смогу похвастаться подружкам, что немного порулила.

На его просьбу водитель от души рассмеялся, и джентльмен, сидевший сзади, полюбопытствовал, в чем дело. Когда ему объяснили, он, к восторгу Жабба, воскликнул:

— Браво, мадам. Мне нравится ваша смелость. Уступите даме место, дружище, пусть попробует. Она ничего не испортит, присмотрите за ней.

Жабб с готовностью забрался на шоферское место, обхватил руль. Потупив глаза, чтобы скрыть их безумный блеск, а заодно притвориться застенчивым новичком, он выслушал пространные, дилетантские, на его взгляд, наставления — и тронулся с места: поначалу крайне медленно и осторожно, поскольку твердо решил не лихачить.

Пассажиры одобрительно захлопали в ладоши, и Жабб слышал, как они обменивались впечатлениями:

— Как хорошо у нее получается!

— Да! Только представьте: прачка, впервые за рулем — и так мягко водит машину!

Жабби малость прибавил ходу. Потом еще чуть-чуть. И еще.

— Будьте осторожны, мадам, это не корыто, — добродушно предупредил джентльмен.

Жабб разозлился и стал терять голову. Попытка водителя вмешаться натолкнулась на острый локоть Жабба; он поутих. Жабби дал полный газ. Свист ветра и вой двигателя, слившиеся в дьявольскую музыку, танец автомобиля на ухабах одурманили слабые мозги Жабба.

— Как же, — прачка! — вне себя прогремел он. — Хо! Хо! Я — Жабб! Король угона, рушитель тюрем! Ускользающий Жабб — вот кто я такой! Сидеть смирно! Сейчас вы узнаете, что такое быстрая езда! Вы угодили в лапы знаменитому и искусному, абсолютно бесстрашному Жаббу!

С ужасным воплем джентльмены бросились на него.

— Держи его! — кричали они. — Вяжи его! Это преступное животное крадет автомобили! В цепи! В околоток! Долой рецидивиста!

Увы, им не следовало горячиться. Благоразумней было бы остановить машину, прежде чем решаться на такие выходки. Жабб повернул руль чуть не на полоборота и врезался в живую изгородь, тянувшуюся по сторонам шоссе, могучий прыжок, удар грома — и автомобиль замер, беспомощно теребя колесами болотную жижу.

Между тем Жабби летел в небесах почти под прямым углом к земле, изящно, ласточкиным хвостом растопырив лапки. Продолжительность полета ему понравилась, и он начал склоняться к мысли, что успеет развить крылья и стать Жабб-птицей, когда вдруг квакнулся навзничь в густую мягкую траву. Он сел и тут же увидел полузатопленный автомобиль и двух джентльменов: они вяло бултыхались в воде, связанные по рукам и ногам набрякшими плащами.

Жабби вскочил и пустился наутек. Он продирался сквозь изгороди, штурмовал высотки и перепрыгивал канавы, пока вконец не запыхался. Сбавив шаг, он вскоре восстановил дыхание и смог трезво оценить случившееся, что и сделал: захихикав, постепенно перешел к хохоту и хохотал до упаду.

— Хо-хо! — стонал он, сминая траву в экстазе самолюбования. — Снова Жабб! По обыкновению, сухой из воды! Кто придумал старушку-ловушку? Кому удалось пересесть якобы для освежения? Кто весело упорхнул, оставив злых недоумков, хлипких экскурсантов в грязи — там, где им самое место?.. Как — кто? Жабб, разумеется. Умный, великий, очень хороший Жабб.

Помолчав немного, он вдруг фальцетом заголосил:

Представьте: катится ландо,
Навстречу — мистер Жабб.
Он — прыг за руль: шарах! буль-буль!
И все в грязи лежат!

— Как я умен, черт возьми, как я умен!..

Легкий шум вдалеке заставил его обернуться. О ужас! О горе! О отчаяние!

По соседнему полю два полисмена и шофер в крагах наперегонки бежали прямо на него.

Жабб стрелой метнулся прочь.

— О, боже, — задыхался он, трясясь по кочкам, — какой я осел! Безмозглая, самодовольная тварь! Расселся, расчавкался, разбахвалился! Распелся-расшумелся — дур-рра-к!

Он оглянулся: они догоняли. Испуг прибавил резвости, Жабби побежал шибче, время от времени косясь на преследователей. Увы: расстояние медленно, но верно сокращалось. Животным он был коротконогим, да и любящие родители хороши — перекармливали Жабби с детства; исход был ясен. Жабб слышал хриплый дых погони и мчался, не разбирая дороги, дико озираясь на торжествующую свору победителей, и вдруг… земля разверзлась, и он, меся лапками воздух, — плюх! — с головой бухнулся в воду. Течение было так стремительно, что он, ослабевший, не мог справиться с ним. «Река, — понял Жабби, — это река!»

Всплыв на поверхность, он хватался за стебли камыша и осоки, росших у берега, но увы: сильное течение вырывало стебли из его лапок.

— Господи! — захлебывался Жабби. — Чтоб я еще хоть раз угнал дорогой автомобиль! Чтоб я еще хоть раз пел хвастливые песни! — и уходил под воду, и снова всплывал, почти бездыханный.

Чуть ниже по течению он увидел в береге дыру, а когда поравнялся с ней, сумел ухватиться за край… — и удержался! С большим трудом ему удалось приподняться из воды и опереться на локти. Несколько минут он так и висел, прерывисто дыша, отдуваясь, глядя во мрак бессмысленным взором.

Наконец, он смог различить в темноте что-то маленькое и яркое: два светлячка мигали в глубине, явно приближаясь. Скоро высветилось и лицо — знакомое лицо. Маленькое, благородных очертаний. Строгое, с шелковистыми бакенбардами и аккуратными ушами. Это был Водяной Крыс.