Кеннет Грэм — Ветер в ивах: Сказка

VII. ВЕТЕР В ИВАХ

Где-то в густом ивняке, невидимый в сумраке речного берега, малыш-крапивник дудел свою нехитрую песенку. Шел десятый час вечера; настоянный на духоте, густой воздух рассеивался и свежел от прикосновений прохладных ладошек июльской ночи, а небо все медлило, все никак не хотело расстаться с поблекшим нарядом уходившего дня.

День был безоблачным от рассвета до заката, и Крот, растянувшись на берегу, медленно приходил в себя от зноя. Он ждал друга: Водяной Крыс с утра ушел к Выдрам (по приглашению, разумеется), так что Крот весь день провел на реке в компании приятелей и только что возвратился домой. Света в окнах не было, Крысом и не пахло, — он, конечно, допоздна засиделся у старинного друга. Сидеть взаперти не хотелось — душно, — и Крот предпочел улечься на влажном плавнике, с улыбкой вспоминая события минувшего дня — замечательные, что и говорить.

А вот и он! — подсохшая за день трава выдавала даже легкую поступь Крыса.

— Добрый вечер, — сказал Крыс и уселся рядом с другом, задумчиво всматриваясь в реку.

Он был явно чем-то озабочен и, похоже, не был склонен это скрывать.

— Вы поужинали? — помолчав немного, начал Крот.

— Просто обязан был, — вздохнул Крыс. — Попытался было раскланяться, но они и слушать не хотели. Вы знаете, как они добры. До самого прощания они делали все, чтобы я чувствовал себя как дома, а я весь день чувствовал себя скотиной: мне было ясно, что Выдров гнетет что-то, как они ни пытаются это скрыть. Да-а, старина… Боюсь, они попали в беду: малыш Пухлик опять куда-то запропастился. А вы знаете, как много отец думает о нем, хоть и предпочитает не распространяться на эту тему.

— Кто — Пухлик? Пропал?! — почти весело воскликнул Крот. — Положим, что и пропал — стоит ли беспокоиться, Пух-лик вечно то заблудится или потеряется, то опять найдется: он такой любознательный, — просто не может без приключений. Да разве может с ним что-нибудь случиться? Все его знают тут, все любят, все уважают его родителей. Наверняка какое-нибудь животное вскоре доставит его Выдрам целого-невредимого… Кстати! Он и нам повстречался как-то — вспомните! И что? — до дома день ходьбы, а ему всё ни по чем: веселенький, бодрый такой.

— Да, но на этот раз все гораздо серьезней, — хмуро отозвался Крыс. — Его нет уже несколько дней. Выдры повсюду искали его, обшарили всю округу… Хоть бы маленький след! Как в воду канул… У кого ни спросят, — все только плечами пожимают, не видели, мол. Выдр страшно переживает, но не сознается в этом. Мне едва удалось заставить его говорить. Пухлик, оказывается, еще и плавать-то толком не научился, и Выдр, похоже, думает, что… о плотине, одним словом. Посудите сами: июль, воды в пороге много, а Пухлика всегда завораживали все эти брызги и грохот воды и радуги… И потом, существуют… ну… капканы, к примеру, и прочая дрянь — сами знаете. Выдр не из тех, что волнуются о сыновьях по пустякам, а сейчас он волнуется, и весьма. Когда я распрощался, он вышел на улицу — воздухом, мол, подышать да поразмяться, — но я чувствовал, что здесь что-то не так, поднажал на него и мало-помалу все у него выведал… Он собирается провести эту ночь на берегу, на том месте — помните? — где когда-то брод был, — когда моста еще не построили.

— Помню, конечно, — ответил Крот. — Только почему именно там?

— Думаю, потому, что именно там он дал Пухлику первый урок плавания, — тихо сказал Крыс. — На той самой отмели — песчаная такая, на правом берегу… И рыбачить он его там учил. Именно там юный Пухлик поймал свою первую рыбку… А как гордился! — всё ходил, показывал… Малыш любил это место, и Выдр считает, что если Пухлик, поблуждав, вернется… оттуда, где он есть, если он, бедняжка, еще есть где-нибудь, — он, возможно, отправится к отмели, которую так любил… Или случайно набредет на нее, сразу узнает место и решит поиграть… Всяко бывает. Выдр ходит туда каждую ночь и смотрит, смотрит: может, случайность какая — мало ли что?

Некоторое время они молчали, думая об одном и том же — о том, как одинокое животное с измученным сердцем все лежит, вздыхает на берегу, неотрывно глядя в воду, ожидая, надеясь… — мало ли что?

— Да-а… — вздохнул Крыс. — Пора и об отдыхе подумать, так я полагаю.

Но сам не шелохнулся.

— Крыс, — голос Крота дрогнул. — Послушайте, Крысси: я не могу вот так вот взять и лечь спать. Лечь — и ничего не делать! И пусть уже ничего не поделаешь — все равно не могу! Мы сейчас же садимся в лодочку и гребём. Примерно через час луна взойдет, и мы изо всех сил начнем искать Пухлика… Во всяком случае, это будет лучше с нашей стороны, чем просто завалиться спать, сложа лапы!

— И я как раз думал об этом, — оживился Крыс. — Какой сон в такую ночь! До рассвета не так уж долго; поплывем себе, а к рассвету, глядишь, узнаем что-нибудь новенькое о Пухлике: иные животные ни свет ни заря встают.

Они сели в лодочку, оттолкнулись, и Крыс стал осторожно выгребать на середину реки, туда, где тени, густые и непроглядные, как сами берега, обрывались у бледной, будто выглаженной ленты, слабо отражавшей небо. Крот сидел на руле, на всякий случай широко раскрыв глаза и стараясь не моргать.

Какою бы темной, какою бы пустынной ни казалась эта ночь, она была полна жизни: едва слышные шумы, шелесты, шорохи, шепотки, — даже тихие песенки наполняли ее; хлопотливые маленькие ее жители о чем-то торговались, сплетничали, радовались, — одним словом, шебуршали торопливо: пока первый солнечный луч не улыбнулся во весь мир, ласково не подтолкнул их к постелькам…

Куда яснее, чем днем, текла и звучала вода: булькало и хлюпало, казалось, под самым ухом и как-то особенно неожиданно; иные всплески так походили на восклицания, окрики и всхлипы, что животные вздрагивали и пытались переглянуться для храбрости.

В прозрачно-чистом небе, густо и резко отчеркнутом линией горизонта, всё разливалось и ширилось серебряное свечение; наконец где-то там, на краю света, показалась Луна. Она степенно и величаво отдала швартовы и поплыла в океане звезд. Все вокруг стало так различимо! — широкие луга и уснувшие сады, и сама река от берега к берегу — все было высвечено так мягко, так чисто вымыто от страха и мрачности! Все светилось, как днем, и в то же время совсем по-иному. Знакомые места встречали друзей в новых нарядах: будто исчезнув незаметно, они переоделись, а потом на цыпочках возвратились, и вот — стоят, выжидательно и хитро улыбаясь: ну что, мол, не узнаете?

Привязав лодочку к иве, друзья вошли в безмолвие серебряного царства и принялись кропотливо исследовать живые изгороди, дуплистые деревья, канавы и их самые укромные места, и ямы, и старые русла ручейков. Затем они переплыли на другой берег и искали там, потом снова переправились и снова искали, а Луна в безоблачном небе ясным упругим светом старалась из своего далекого далека облегчить им поиски. Но вот время её истекло, и она неохотно скрылась за горизонтом, оставив их и поля, и реку на произвол таинственной, небезопасной тьмы.

Еще немного — и темнота попятилась. Горизонт становился чище, поля и деревья проступали явственней: они уже не казались заколдованными, злые чары оставили их. Вдруг цвиркнула птичка — и тут же смолкла, оробев от собственной смелости; в свежем ветре проснулся тростник и, зябко поеживаясь, зашепелявили что-то нелестное по адресу все еще спавшего зеленого камыша… На веслах сидел Крот; почти не работая ими, он пристально вглядывался в берега, когда вдруг лодочка резко качнулась: это Крыс на корме встрепенулся, подобрался весь и замер, жадно вслушиваясь. Крот бросил весла и с любопытством смотрел на друга.

— Он пропал! — пожаловался Крыс, опускаясь на сидение. — Такой красивый, странный, неслыханный! Если ему суждено было так быстро растаять, то я… то лучше бы вовсе не слышать его. Потому что так больно слышать! такая тоска поднимается… такая тоска, что ничего-ничего не хочется, только бы снова услышать этот звук и не расставаться с ним никогда, всю жизнь слушать!.. Нет! — Крыс вскочил снова. — Вот он! Он вернулся!

Зачарованный, Крыс молчал, не в силах проронить хоть слово.

— А сейчас он уходит, я теряю его, — наконец произнес он. — О, Крот! Как он прекрасен! Эти трогательные переливы, журчание радости, чистый, счастливый зов далекой свирели! Я и во сне не слышал подобной музыки! Причем, она манит сильней, чем чарует гармонией. Гребите, Крот, гребите же! Я почти знаю: эта музыка для нас с вами, и её зов — для нас.

Немало удивленный Крот подчинился.

— Вообще-то, лично я ничего такого не слышу, — тихо признался он. — Так… ветер гуляет в тростнике да в ивах… и в камышах, вроде.

Крыс не ответил, да и не слышал, наверное, замечаний смущенного друга: обомлевший, глубоко потрясенный Крыс трепетал, чуя, как все его существо, все ощущения прониклись чем-то неземным, и она, эта небесная сила, привлекла к себе его беззащитную душу и качала и баюкала ее, будто на руки взяв… Какие нежные, какие крепкие были руки; как счастливо, как уязвимо и покойно было на душе!

Крот размеренно работал веслами, и скоро они оказались у места, где река раздваивалась: от основного русла в сторону уходил неприметный рукав. Легким движением головы Крыс, которому, казалось, давно было безразлично, куда плыть, велел Кроту свернуть в него.

Как виноградная лоза, поднималось и крепло утро: уже различались краски в ожерельях цветов по берегам.

— Он все яснее и ближе! — торжествуя, вскричал Крыс. — Теперь вы наверняка услышите!.. Ах! — наконец-то! — вы услышали тоже!

Крота пронзило насквозь. Он выронил весла и окаменел, не в силах сделать вдоха: звуки свирели, неожиданно нагрянув, волной захлестнули его, и волна эта была выше счастья! Крот увидел слезы на щеках друга и кивнул ему: «Да, да, я слышу! Слышу!».

Они стояли, не двигаясь, а лодочку покачивало слегка, и лиловые цветы дербенника терлись о борта, роняя пыльцу — в воду, в лодочку… Наконец, властный зов, вплетенный в волшебную гармонию звуков, донес до Крота свою волю, и он машинально взялся за весла.

Утра становилось все больше, рассвет близился, но ни одна птица не встречала его своим пением; в светлом безмолвии звучала только свирель.

Они неслышно скользили вдоль берегов, и травы в это утро казались им непревзойденно свежими, непостижимо зелеными. Никогда не встречали они таких пылких роз, таких смелых цветов иван-чая; не вдыхали столь терпкого, столь пьянящего аромата таволги.

Вскоре воздух наполнился гулом близкого порога, и они безошибочно почувствовали: не известно, каким образом, но скоро, очень скоро их экспедиция завершится. Широкая плотина протянулась от берега к берегу. Вода, изумрудно изгорбясь, гладко и стремительно обтекала слив и, торжествуя победу, извивалась в водоворотах, рокотала, слепила чешуйками ряби, пока, наконец, не разливалась в омут — усталая, в клочьях пены. Почти осязаемый рев поднимался высоко над плотиной, поглощая, казалось, не только все прочие звуки, но и воздух далеко вокруг.

В омуте река засыпала, обняв островок с ольхой, ивами и серебряными березками, будто вышитыми гладью. Укромный и маленький, исполненный доброй тайны, островок терпеливо ждал своего часа и тех избранников, что будут призваны разделить его с ним.

Медленно, но не из сомнения или робости, а потому, что того требовала торжественность происходившего, животные проплыли по спящему омуту и ткнулись в голубой, незабудками убранный берег. Молча покинув лодочку, они пробирались сквозь разноцветное благоухание трав, цветов и мелкого кустарника, пока не достигли лужайки зеленого золота в нерукотворном, первозданном саду диких яблонь, черемухи, колючего терна.

— Где-то здесь живут эти певчие сны… Разве не эту лужайку играла мне музыка? — словно в беспамятстве, шептал Крыс. — Если нам суждено, мы найдем Его именно здесь.

Внезапно великий трепет охватил Крота, — трепет, от которого мышцы превратились в воду, голова поникла, а лапы вросли в землю. То был не ужас — о нет! — безмятежное счастье щемило сердце, и Крот, не поднимая глаз, всем существом своим чувствовал близкое, совсем близкое присутствие Тайны. Он с трудом повернул голову и увидел друга: бледный как полотно, притихший Крыс трепетал всем телом.

А птицы на ветках так и не пели, и утро розовым яблоком все наливалось и росло.

Крот, наверное, не посмел бы поднять глаза, но свирель смолкла, а зов остался; немой и повелительный, он требовал подчиниться. Крот не мог ослушаться — пусть сама Смерть изготовилась раздавить его, как только он, маленький и тленный, постигнет Тайну, из милосердия ускользающую от земного взора. Смерть, так смерть — Крот повиновался, поднял мордочку, и тогда… В яркой чистоте долгожданных мгновений, когда весь мир привстает на цыпочки и затаив дыхание встречает солнце, Крот увидел… — и потонул во взоре всемогущего Друга. Нескоро он разглядел загнутые назад рожки, щедро позолоченные зарей, курносое лицо и добрые глаза, смотревшие вниз, на Крота, хитро и ласково; увидел спрятанную в бороду легкую улыбку, бугры мышц на руках и широкой груди; увидел ту самую свирель, еще не остывшую в длинных гибких пальцах; прекрасный упругий изгиб мохнатых ног на зеленой траве и, наконец, разглядел, что у самых копыт, свернувшись калачиком, крепко и сладко сопит кто-то маленький, пушистый и круглый. Все это Крот отчетливо видел в утреннем свете, и пусть он не мог шевельнуться или вздохнуть, — он видел, и значит, был жив, а живой — как он мог не верить собственным глазам?

— Крыс, — шепнул он, собравшись с духом, — вы боитесь?

— Боюсь? — глаза Крыса блестели невыразимой радостью. — Боюсь? Его? Разве это возможно?.. И все же… И все же я боюсь, Крот.

Животные припали к земле, спрятав головы в лапах.

На горизонте плеснуло алым золотом, и всегда неожиданные первые лучи ослепительно пронеслись над лугами, попутно позолотив и глаза животных. Когда друзья снова смог ли оглядеться, видение исчезло, а воздух над притихшим порогом дрожал от гимнов, сложенных птицами минувшей ночью. Лишь нашим животным было не до песен: их глаза подернулись дымкой печали, и чем полней осознавалась утрата, тем горше и суше становились взгляды.

Кто знает, как долго простояли бы разочарованные друзья, не желая возвращаться к земным радостям? Как долго наш удивительный мир казался бы черно-белым, пресным подобием их воспоминаний, — кто знает? Возможно, они погибли бы от нестерпимой тоски в плену у собственной памяти, — очень возможно, но… зачем?

И тогда свежий ветер тронул листву осин, стряхнул пыльцу с лепестков, легко и ласково коснулся потухших глаз, — и животные в тот же миг позабыли о встрече. Ведь для тех, кому Пан позволил увидеть себя в час помощи, лучший подарок на прощание — это возможность забыть. Пусть не терзает души бездна восторга и страха: она не уместится в них, поглотит, — а разве для того Он выручает животных из беды?

Крот протер глаза, уставился на Крыса: тот с глуповатым видом посматривал по сторонам.

— Прошу прощения, — что вы сказали? — спросил Крот.

— По-моему я… э-ээ… всего лишь заметил, что если нам суждено, то именно здесь мы и найдем его… Ба! Да вот же он! — и Крыс бросился к спящему Пухлику.

Выдренок проснулся и весело заверещал, не находя себе места от радости, что встретил друзей отца, с которыми всегда так интересно баловаться. Но спустя мгновение он посерьезнел и начал бегать кругами, принюхиваясь и жалобно скуля. Как ребенок, уснувший на руках няни, просыпается один-одинешенек в незнакомом месте, пугается и ищет ее всюду, даже в шкафах, бегает из комнаты в комнату, чувствуя, как отчаянье все крепче сжимает сердце — так же и Пухлик рыскал и рыскал по острову — упорно, неутомимо — пока не пришло самое время бросить поиски, сесть и горько заплакать.

Крот тотчас подбежал к маленькому, чтобы утешить его, а Крыс — Крыс что-то медлил, долго и пристально изучая следы копыт в траве — четкие, глубокие, но самое главное — очень свежие.

— Ходило какое-то весьма… крупное животное?.. — не совсем утвердительно сказал он и снова углубился в раздумья — удивительно неопределенные, но волнующие.

— Поторопитесь, Крысси! — донесся до него голос Крота. — Вспомните о несчастном животном на отмели!

Пухлик мигом утешился, как только узнал, что их ждет увеселительная прогулка по реке, причем, — представьте себе! — в настоящей лодочке дяди Крыса. Взрослые помогли ему спуститься к воде, усадили на самое дно лодочки — для безопасности — и отчалили.

Солнце было уже высоко, жарко припекало; страстно, взахлеб пели птицы, позабыв о завтраке, и, разумеется, травы по берегам улыбались всеми цветами радуги, но… И свет, и звуки, и краски — что-то с ними произошло… да-да: пейзаж был недописан, в нем недоставало глубины и выразительности. Странно: совсем недавно мир был иным — законченным, исполненным изящества и мастерства, — но когда? где это было?

Они вошли в основное русло и повернули вверх по течению к тому месту, где их друг — этот скрытный старина Выдр! — одиноко дежурил у отмели — мало ли что?.. Чуть ниже брода Крот прижал лодочку к берегу, Пухлика осторожно поставили на тропу и слегка шлепнули:

— Ступай, малыш — шагом марш!

На середине реки друзья оглянулись.

Выдренок шел по тропе вразвалочку, пренебрежительно, как и подобает настоящему мореходу. Вдруг он замер, вздернул мордочку, вглядываясь… хлопнул передними лапами по земле, снова застыл… присмотрелся повнимательней, уже поскуливая от нетерпения, — и наконец узнал! — метнулся вперед, от волнения сбившись на неуклюжую иноходь, путаясь в лапах, радостно тявкая. Они видели, как их друг, лежавший на отмели зябко свернувшись, будто отогревая слабеющую надежду, — встрепенулся, напрягся весь… шумно и резко выдохнул и — сорвался с места. Он продирался к тропе сквозь заросли камыша, тявкая поначалу, совсем как выдренок.

Сильным гребком Крот развернул лодку, устало склонился над веслами: пусть течение несет их, куда хочет — дело сделано!

— Какая странная усталость, — вздохнул Крот. — Вы скажете: «бессонная ночь, то-се», — но это пустяки. Много мы спим летом? Ночи три в неделю — не больше. Нет, — такое чувство, будто я пережил что-то бесконечно волнующее… довольно ужасное притом. И будто только что кончилось все… А что — все? Вроде, и не произошло ничего особенного.

— Да… И ужасное, и пленительно-красивое, и удивительное такое, — нараспев отозвался Крыс, откидываясь на спинку и закрывая глаза. — Я чувствую то же самое, Крот: просто смертельно устал. Но тело тут ни при чем… Как хорошо, что нам с рекой по пути: она донесет нас до дома. Какое блаженство — плыть по течению и греться на солнышке! Будем жмуриться и слушать, как играет в тростнике ветер. Решено?

— Это так похоже на музыку — далекую-придалекую, — сонно кивнул Крот.

— Вы читаете мои мысли, — мечтательно и отрешенно улыбнулся Крыс. — И это не просто музыка, слышите? Это ритмичный, неторопливый танец… Или песня: музыка то уходит в слова, то возвращается. Порой я могу разобрать слова, потом они прячутся в мелодию, а она постепенно слабеет, слабеет, превращается в шепот тростинок. И снова — слова.

— У вас слух хороший, — погрустнел Крот. — Я слов не разбираю.

— Не беда: я попробую передать их вам, — мягко пообещал Крыс, поплотнее зажмурился и начал: — Слушайте: она опять превращается в песню!

Чтоб сердце от счастья и страха
Твою не поранило грудь,
Оставь себе эхо и Страха и Смеха,
Но все, что увидел, — забудь…

И тростинки подхватывают: «Забудь, забудь!» — потом вздыхают, и мелодия растворяется в шелесте… Опять слышится голос:

Силки и капканы отрину,
Чтоб стал безмятежен твой путь;
А если ты встретил меня на рассвете,—
Взгляни, — и навеки забудь!..

— Подгребайте ближе, Крот, ближе к тростнику — с каждым словом голос становится тише!

Поранишься — перебинтую,
Заблудишься — развеселю.
В ладонях укрою студеной порою
И — позабыть повелю!..

Ближе, Крот, ближе!.. Увы, больше слов не слышно… Все, Крот: ветер в ивах — и всё…

— А… а эта песня — про что она, Крысси?

— Этого я не знаю, — искренне признался Крыс. — Я передавал то, что слышал… Тихо! — она возвращается, и на этот раз слова так отчетливы, так понятны! Какая ясная, простая песня… и столько чувства… совершенства…

— Ну что же вы молчите? Я жду, — заерзал Крот, чуть было не уснув в ожидании: солнце совсем разморило его. Ответа не последовало. Крот взглянул на друга и хмыкнул: со счастливой улыбкой на все еще сосредоточенном лице Крысси крепко спал.